Перекрестки действительности и литературы
Н. Банк, Нить времени, «Советский писатель», Л. 1978, 248 стр.
В былые времена, как и ныне, прозаики, поэты, драматурги вели дневники и записные книжки, вносили в них свои раздумья и наблюдения. Из «заготовок» подчас затем вырастали романы, поэмы и стихи, драмы и комедии, а иногда эти строки оставались неразвернутыми, неиспользованными, но все же привлекали внимание тех, кто различал в отрывочных, эскизных записях отголосок великих художественных открытий, воплощенных в образах, пленительных своей завершенностью.
В наши дни этот жанр, который еще недавно считался сопутствующим, побочным, как правило, не предназначенным для широкой публикации, получил иное назначение и звучание, стал одним из признанных и высокоценимых.
Некоторые исследователи связывают это обстоятельство со вспыхнувшим интересом общественности к документальной литературе. Вот и Наталья Банк в первом же разделе своей книги «Нить времени», имеющей подзаголовок «Дневники и записные книжки советских писателей», утверждает: «Массовый приход в литературу дневников и записных книжек – это еще одно проявление «документального взрыва», о котором по праву много пишут и говорят последнее время» (стр. 9).
Не стоит ли, однако, принять во внимание и иное – если не «взрывчатый», то все же весьма весомый и, главное, неуклонно, прочно возрастающий интерес к личностям писателей, к их биографиям и творческим лабораториям, к этапам их жизненного и литературного пути? Обращаясь к стиховым и прозаическим строкам, мы нередко испытываем потребность определить степень их достоверности, узнать, в какой мере отражают они судьбу своих создателей, их человеческие, гражданские качества.
Бывает и так, что это законное и доброе стремление оборачивается отнюдь не возвышенным, не благородным желанием проникнуть в тот круг забот и дел писателя, который на поверку не имеет отношения к творчеству, сводится к подробностям бытового обихода, не более того. Такого сорта побуждения по праву могут быть сочтены обывательскими, потому что здесь дает себя знать преимущественно жажда дешевых сенсаций, желание посудачить о тех, чьи имена и работы пользуются заслуженной известностью.
Кстати сказать, наилучшим «антисептическим» средством, самым действенным способом сведения на нет подобных низкопробных представлений о литературном труде, можно считать те же записные книжки и дневники. Знакомство с ними позволяет понять любому читателю, как тяжел и благороден удел писателя, как велики и сложны обязательства, им на себя принимаемые, какой напряженной, тревожной и возвышенной жизнью он живет, как много энергии, сил, настойчивости надобно иметь для достижения целей, перед ним стоящих.
Нашим современникам – мастерам прозы, стиха, драматургии – не стыдно вступать в прямое и тесное общение с теми, для кого и о ком они пишут. Откровенность – убедительнейшее свидетельство сознания своей правоты и внутреннего достоинства. Личные судьбы советских писателей складываются так, что и достоверное воссоздание их в слове непосредственном, подчас даже случайно сорвавшемся, во впечатлениях, пускай и нечаянных, всегда получает значение творческое, общественное.
Поэтому есть основание говорить о встречном движении: готовность писателей поделиться самым заветным, сказать о переживаниях, требующих воплощения в слове, отвечает желанию работников самых различных профессий узнать пути, ведущие к рождению книг, что владеют миллионами умов и сердец. Деятельное и многостороннее сближение литераторов с их героями и читателями, столь характерное для социалистической культуры, здесь получает отчетливое и убедительное выражение.
Итак, появление книги Н. Банк естественно и своевременно. В ней идет речь о произведениях единого ряда, занимающих по праву заметное место в круге чтения нашего времени; критику удается высказать немало существенных и справедливых суждений, потому что в их основе – живое понимание писательских судеб, стремлений, поисков;
А как же «документальный взрыв»? Что ж, можно и дневники, и записные книжки числить по этому «ведомству» – Ведь они и в самом деле достоверны, за каждым словом – точно воспроизведенный факт… Надобно, однако, иметь в виду, что документальность эта особого рода, ценность ее не только в подлинности характеристик, оценок, зарисовок, но и в том, что собранные вместе наблюдения, высказывания, признания позволяют читателю за всеми этими данными распознать вдохновение, мысль, увлеченность художника. Ведь она-то и сцепляет воедино все эти, разрозненные на первый взгляд, звенья, она-то и оказывается могучей силой, берущей источник в живой действительности и созидающей образы обобщающие, содержательные, действенные.
О том, как это происходит, и рассказывает нам Н. Банк – лучшие страницы ее книги. Позволительно предполагать, что критиком сперва владело желание заняться аккуратной группировкой тех произведений, о которых здесь идет речь. Но стоит помнить о том, что живое образное слово не так-то легко поддается классификации. Здесь все подвижно, разносторонне, многозначно, здесь нередко возникают смелые и неожиданные переклички, взаимодействия, метаморфозы, диктуемые необходимостью жизненной и творческой. Ясность, последовательность научного анализа и проявляется отнюдь не в дотошности подразделений, а в проницательном постижении этой диалектики. Описание примет и особенностей играет, конечно, роль, но второстепенную, подсобную.
Вот почему не стоит принимать всерьез такие характеристики, встречающиеся в книге: «На страницах дневников намечается тенденция к батальной живописи словом» (стр. 107), «наблюдается как бы количественное наращивание, которое создает эпичность, тяготение к жанру романа» (стр. 126). Подобного рода строки и неуклюжи, и приблизительны, на них лежит отпечаток наивной, не столько научной, сколько педантичной терминологии.
К счастью, такие «пассажи» редки в книге. Сказав о том, что, дескать, «на разных полюсах жанра стоят симфонические многозвучные тетради В. Вишневского (разлив эмоций!) и внешне аскетические заметки В. Овечкина» (стр. 40), критик, затем совершенно справедливо подчеркивает, что это «не просто соотношение давних, родовых признаков», но и «разные манеры мыслить, разные человеческие индивидуальности, которыми прежде всего интересны и бесконечно дороги эти записи».
Можно считать, что здесь Н. Банк сделала выбор, сосредоточила свое внимание на самом существенном – на личности писателя, воплощающего и истолковывающего действительность, преданного ей всем направлением своего таланта. После этого необходимо показать, что значит это индивидуальное своеобразие, как реализуется оно в слове, иначе говоря – охарактеризовать сделанное каждым писателем, ввести нас в мир, им созданный. Критик так и поступает.
Но прежде ей нужно было выдвинуть и развить еще одно важное положение: с полным на то основанием утверждая, что «опубликованные писательские дневники, записные книжки обнажили основу нашей большой литературы о Великой Отечественной войне», критик замечает, как «разные дневники и записные книжки фиксируют похожие факты, эпизоды, психологические ситуации». И делает верный вывод: «Похожи факты. Различно сцепление и осмысление фактов». А далее – анализ военных записей Александра Довженко, Константина Симонова, Бориса Полевого, Александра Твардовского. Эти разборы складываются в наибольшую по объему и самую содержательную, убедительную главу книги – «Человек и война». Она свидетельствует о том, что писатели, отдавшие свое вдохновение и дарование делу победы, меньше всего заботясь о том, чтобы стать «оригинальными» и «неповторимыми», каждый на особый лад выразили в предельно доверительных дневниковых строках свое понимание и знание народного подвига, тем самым передав, запечатлев правду фронтовой повседневности, осветив смысл и природу событий мирового исторического значения. Субъективный пафос, жаркая работа ума и сердца здесь неразрывно связаны с объективной точностью и глубиною познания жизни.
Очевидны желание и способность критика распознать подлинные, глубинные истоки и приметы художественной силы прямодушных, достоверных строк. Она пишет: «И сказочные зачины отдельных глав, и песенные обороты в дневниковой прозе Твардовского – это меньше всего литературные приемы» (стр. 139). Вот утверждение, имеющее принципиальное и широкое значение. Его можно отнести, разумеется, к дневниковой прозе и Довженко, и Симонова, и Полевого и других писателей, не привлекаемых здесь критиком. Все они могли бы повторить слова Твардовского, приведенные в книге: «Рассказывать о виденном в оборотах литературного письма кажется кощунством, хоть и не избежать этих оборотов» (стр. 140). Как не сказать и о том, что именно целомудренная строгость чувства и слова, категорический отказ от всякого «сочинительства» и «украшательства» сообщили нагой, точной строке выразительность и действенность, которая иначе как художественною не может быть и названа.
Не столь заметен, но не менее существен и отказ литераторов-фронтовиков от механического, пассивного отображения виденного и слышанного. Многие их записи, взятые каждая в отдельности, и в самом деле воспринимаются как покорная «фиксация» происходящего. Но сопоставленные, слагающиеся в плотный, тесный ряд строки эти получают сердечное и воодушевленное наполнение, становятся единством, в котором отражаются опыт, воля, личность художника.
Оставаясь в пределах военных, и в частности ленинградско-блокадных, впечатлений, Н. Банк могла бы сделать чрезвычайно красноречивое сопоставление двух рядов дневников, что рассказывают о фактах, во многом совпадающих, и, тем не менее, остаются весьма и весьма несхожими. Это книги Всеволода Вишневского и Веры Инбер. Оба они провели «почти три года» в осажденном городе-герое, находясь в обстоятельствах, определявших условия жизни, умонастроение всех ленинградцев, и неоднократно встречались, беседовали и рассказывали об этих встречах. И вместе с тем как много несовпадений, несхожих чувств, помыслов, поступков, впечатлений! Те, кто имел возможность наблюдать в грозные дни неутолимого в действиях и думах военного моряка, руководителя группы флотских литераторов, и хрупкую, лишенную какой-либо боевой закалки, но сильную духом горожанку, москвичку, приехавшую на берега Невы в «минуты роковые», – те, без сомнения, узнают в каждой строчке двух блокадных дневников людей, эти строки написавших и подкрепивших их всей своей жизнью. А сверх того здесь заявили о себе те свойства, те устремления, которые уже раньше отчетливо выступали в драматургии Вс. Вишневского, в прозе и поэзии Веры Инбер. В дневниках первого из них мы узнаем создателя «Первой конной» и «Оптимистической трагедии», в ленинградском дневнике – автора повести «Место под солнцем» и поэмы «Путевой дневник». Писательские, человеческие, гражданские качества каждого из них получили отчетливое выражение в строках, отразивших неповторимые, особенные, исключительные дни. Так было и с Симоновым, и с Твардовским, и с Довженко. Не с пустой душой пришли они на фронт, а принесли с собой опыт созидательной социалистической жизни, пережитой, прочувствованной, обдуманной, и в свою очередь все, что узнали и осмыслили они в огне боев, стало частью их личной жизни, вошло в их творчество последующих мирных лет. Дневники, записные книжки дают возможность проследить этапы, звенья сложного, подчас еле уловимого, прихотливо протекающего плодотворного процесса, рождающего книги правдивые, исполненные обаяния.
В последующих главах – «Природа – это я» и «Главная книга» – критик характеризует и оценивает дневниковые произведения сперва М. Пришвина, И. Соколова-Микитова, Г. Николаевой, Е. Дороша, Я. Брыля, А. Яшина, затем О. Берггольц, Р. Гамзатова, В. Катаева, А. Бека, Ю. Олеши. Отметим: сами книги, да и создатели их столь разнородны, что критику приходится и подступать к ним с разных сторон, сосредоточивая внимание на их различных гранях, выдвигая несовпадающие измерения, критерии. В военной главе идет речь о записях всесторонне исчерпывающих тогдашнее душевное, да и житейское состояние их авторов; в главе о «теме природы» разбираются строки, охватывающие очень важный, но все же выделенный, обособленный участок интересов писателя; наконец, в разборе «главных книг» – как они сами того и требуют – критик переходит к более подвижному, гибкому исследованию, показывая, как раскрывается в записях, не имеющих событийной, сюжетной связи, направление, суть всего писательского пути, как «на эту высокую ступень размышлений о времени писатель поднялся в книге о себе» (стр. 198).
Задача увлекательная и требующая полных, обстоятельных разборов, но Н. Банк позволительно упрекнуть здесь в беглости, конспективности характеристик. И в самом деле, как много можно было бы сказать о таких сложных, внутренне богатых книгах, как «Дневные звезды», «Мой Дагестан», «Трава забвенья» и «Разбитая жизнь…», «На своем веку», «Ни дня без строчки», как позволил бы развернутый анализ этих произведений, охватывающих просторы современности и глубины душевных напластований, проследить все разветвленные связи, соединяющие художника с окружающим его миром, образное творчество с закономерностями общественного развития, разрозненные, казалось бы, записи с целостными образными системами… Что и говорить: многие «белые пятна» на литературной карте еще ожидают раскрытия, освещения.
Но будем справедливы: в сжатых, тезисных словах, сказанных критиком, уловлены ключевые качества тех книг, что стали «главными», узловыми в литературной и жизненной биографии их создателей, потому что с наибольшей свободой и непосредственностью выразили пафос, владеющий художниками, – смысл сделанных ими открытий. Н. Банк объясняет, зачем О. Берггольц «создавала новую, свободную структуру прозы»; какую роль сыграли в повествовании Р. Гамзатова дневники – записные книжки; для чего понадобились В. Катаеву – автору «Травы забвенья» – «тезисно емкие строки в духе и стиле записной книжки»; как получилось, что для А. Бека «драгоценнее романа станут письма, выдержки из дневников»; благодаря чему разбросанные строки Ю. Олеши оказались «объединены жизнью, мировоззрением художника, гуманного нерасчетливо мудрого, тонкого и артистичного… счастливого оттого», что был «вместе со всеми в начале славного пути Советского государства».
Иными словами, критик здесь подчас пунктирно, но верно обозначает пути превращения отрывочных набросков, признаний, сделанных в разное время и по разным поводам, в целостные художественные единства. Видно, как строки записных книжек, дневников зримо и весомо становятся источником создания книг, имеющих сквозное действие и оставляющих законченное впечатление. Глава «Человек и война» показала, как входит человеческая, душевная жизнь в огнедышащие строки боевых дневников, фронтовых блокнотов, В заключительной же главе прослежено преобразование достоверных, документальных записей в книги, блещущие воображением и фантазией…
Книга Натальи Банк позволяет нам понять ценность сделанного писателями и ощутить заманчивость предстоящего.