Перед новой работой

«КАК МЫ ПИШЕМ»

Редакция журнала «Вопросы литературы» поставила передо мной несколько вопросов, связанных с моей работой над романом «Живые и мертвые». Я сейчас начал писать еще одну книгу о войне и, естественно, перед этим сделал для себя некоторые выводы из предыдущей работы.

Предлагаемые заметки на эту тему кажутся мне наиболее удобной формой ответа на вопросы редакции.

1.О ПОИСКАХ И ПРОСЧЕТАХ

На одной читательской конференции в студенческой аудитории мне послали записку: «Вы много пишете о войне. Как вы относитесь к такой постоянной теме в творчестве? Не узко ли это?»

Разумеется, это узко для литературы в целом. Но не думаю, чтобы это могло быть узко для одного писателя. Писатель должен писать прежде всего о том, что он лучше всего знает. И до тех пор, пока я буду чувствовать, что глубже всего знаю войну, что темы, связанные с нею, мне ближе всех других и что именно об этом я, очевидно, могу написать лучше, чем о чем-либо другом, – я буду писать на темы, связанные с войной. Это не значит, что я только этим и ограничиваюсь. Наоборот. Как раз те два года, когда я заканчивал роман, я много ездил как разъездной корреспондент «Правды» по республикам Средней Азии и выпустил две небольшие книги очерков. И это не только не помешало мне закончить роман, а напротив – помогло. Я увидел за эти годы много интересного – крупные строительства, крупные поисковые и разведывательные работы, связанные с развитием энергетики и газодобычи, узнал много интересных для меня людей. Атмосфера, в которой я жил во время этих поездок, прерывая работу над романом, помогла мне дописать его. В атмосфере большого строительства, большой работы, большой и трудной борьбы за будущее как-то душевно легче писать обо всем том трагическом, что мы пережили в годы войны; легче потому, что реально ощущаешь – во имя чего все-таки было пережито это трагическое.

Работа над книгой о 1941 годе была для меня давним и глубоко выношенным замыслом. Мне казалось, что я очень хорошо знаю все то, о чем собираюсь писать, и внутренне вполне готов исполнить эту работу.

Однако на деле все оказалось куда сложнее.

Писатель не судья себе, но мне думается, что процесс работы над книгой «Живые и мертвые» был связан с целой цепью поисков и просчетов, поучительных не только для меня, но, быть может, и для тех, кто читает в журнале материалы, помещаемые под рубрикой «Литературная учеба».

Первой ошибкой, которую я совершил, был первоначальный план книги. Поначалу я вздумал писать ее как прямое продолжение моего предыдущего романа «Товарищи по оружию». В том романе у меня было четыре главных действующих лица: Артемьев, Климович, Полынин и Синцов. И сначала мой замысел свелся к тому, чтобы и в новом романе поставить их всех четырех поочередно, то одного, то другого, в центре повествования о событиях 1941 года. Артемьева я отправил командовать стрелковым полком в Одессу, Полынина – авиационным полком в Мурманск, Синцов и Климович должны были принимать участие в боях на Западном фронте. Кроме того, по моему замыслу начало боев в Крыму, на Перекопе и Чонгаре должно было пройти через восприятие одного из второстепенных персонажей романа «Товарищи по оружию» – писателя Лопатина. Я предполагал, что через новый роман пройдут и некоторые другие второстепенные персонажи из «Товарищей по оружию».

Таким образом, я заранее связал пути своего нового романа со старыми героями, то есть совершил механическую расстановку сил, не ответив себе на очень важный вопрос: а может быть, тему 1941 года было бы лучше раскрыть через судьбы совсем других людей?

Так выглядела моя первая ошибка.

Вторая ошибка вытекала из слишком широко задуманной географии романа: Мурманск, Белоруссия, Крым, Одесса. География эта родилась из, казалось бы, верного побуждения – как можно шире воспользоваться собственными впечатлениями и собственными дневниками, которые я вел в начале войны. Мои герои должны были действовать именно в тех местах, где был я сам, но на поверку оказалось, что я, следуя этому плану, написал в романе по крайней мере целых три начала, повторяющих, но не углубляющих друг друга. Места действия были разные, а проблемы, связанные с первым годом войны, оставались всюду теми же самыми. Говоря военным языком, я не наращивал удар на главном для романа о 1941 годе направлении, а бросал свои силы по частям в разные места и нигде не добивался решающего успеха.

С этим же была связана и третья ошибка. Я в начале войны довольно много видел и многое записал, но когда я построил первоначальный план романа только на личном материале, то этот материал оказался все же слишком бедным для повествования о таком громадном героическом и трагическом событии, как 1941 год. Я проявил тут, уже на предварительном этапе работы, известную самоуверенность, не проверив и не подкрепив свои разнообразные, но при этом порой все же беглые воспоминания военного журналиста воспоминаниями других, более непосредственных участников войны.

В итоге этих трех главных просчетов, которые я почувствовал далеко не сразу и не в полной мере, я написал шестьдесят листов очень разбросанного повествования, где, казалось, было все, но не чувствовалось самого главного – настоящего хребта войны. Я по ходу войны свел, и порой весьма искусственно, своих героев, передавая эстафету повествования от одного к другому. Но за всеми их многочисленными встречами отсутствовало подлинное напряжение. Роман напоминал собою очередь из стоявших в затылок друг другу более или менее драматических и трагических эпизодов.

Тем не менее, все еще не поняв, что роман у меня не вышел, я переписал начисто первую его половину и решился отдать ее на суд товарищам. Как раз это, пожалуй, не было ошибкой. Во время обсуждения романа в редакции журнала «Знамя» несколько прочитавших его писателей и критиков сошлись в двух главных суждениях: в романе есть атмосфера 1941 года – и это хорошо. В романе есть три начала и нет дальнейшего развития действия – и это плохо.

Самым очевидно верным для меня в тот момент было замечание о трех началах. По зрелому размышлению я наедине с собой согласился, что начал у меня действительно три. Однако дело осложнялось тем, что все эти три начала сами по себе мне нравились. Я засел за роман и, отрубив от него первые два начала, начал прямо с третьего. Первые два «начала» составляли примерно двенадцать листов. В этом материале были вещи дорогие для меня как для писателя и очевидца войны. Я внутренне никак не мот с ними распрощаться и в мыслях все снова и снова возвращался к ним, обдумывая, куда бы все-таки вставить в книгу то, что мне особенно дорого.

В то же время голос здравого смысла говорил мне, что вставлять все это некуда. Тогда, чтобы отрезать себе все пути к отступлению, я отложил роман и на материале этих двенадцати хирургически удаленных листов написал две маленькие повести. И не только написал, а и напечатал.

Одна из этих повестей – «Пантелеев», думаю, удалась мне, как вполне самостоятельная вещь. Вторая повесть – «Еще один день» – вопреки моим намерениям сохранила в себе некоторую фрагментарность, незаконченность. Это я понял, к сожалению, слишком поздно, и в композиционном отношении мне, видимо, еще придется возвращаться к работе над этой вещью, когда я буду издавать свои повести отдельной книгой.

Расставшись, таким образом, через создание этих двух повестей с дорогим для меня материалом, с которым я иначе и не хотел и не мог расстаться, я снова засел за роман, за его «третье» начало, – повествование о судьбе политрука Синцова, которое и стало впоследствии первыми шестью главами романа «Живые и мертвые».

Дальше роман пока сохранялся в первозданном виде – действие перебрасывалось на Карельский фронт, и шел целый ряд глав, связанных с летчиком Полыниным. Потом повествование возвращалось в Москву, на сцене появлялся главный герой романа «Товарищи по оружию» – Артемьев, потом снова появлялся Синцов, потом шел ряд глав, повествовавших о судьбе жены Синцова – Маши в смоленском подполье, и, наконец, в финале действие стремительно перебрасывалось от одного героя к другому в течение новогодней ночи с 1941 на 1942 год.

Я уже чувствовал, что тут что-то не то, но расстаться с большинством кое-как сметанных друг с другом эпизодов был еще не в состоянии. Я уже видел, что это не так, но еще не знал, как сделать иначе? А для решимости начисто расстаться по крайней мере еще с двадцатью пятью листами нужна была полная ясность: во имя чего я принимаю это нелегкое решение.

Тогда, не трогая остального, я написал две новых главы, связанных с судьбой Синцова: главу его, прихода в райком и главу боя на кирпичном заводе. Обе эти главы, впоследствии вошедшие в роман «Живые и мертвые», укрепили линию Синцова как главную линию романа, но решение всецело сосредоточиться на этой линии у меня все еще не созрело. Больше того, кроме глав о Синцове, я написал еще одну главу об Артемьеве, который по моему замыслу должен был участвовать в Ельницкой операции. Написал и остановился. Роман не получался, и я отложил его почти на полтора года.

Только через полтора года у меня, наконец, родилась решимость ограничить место действия романа Западным фронтом, а основную линию его сюжета – судьбою Синцова и тех людей, с которыми его свела война.

И как только я принял это – думаю, верное – решение, что именно через Синцова с его судьбой я смогу более цельно и глубоко показать ту трагическую эпоху, – весь новый план романа, до самого конца, сложился у меня довольно быстро.

Правда, я здесь я совершил еще одну ошибку – главы повествования о Синцове в моем плане все еще перемежались с главами, рассказывавшими о судьбе Маши в немецком тылу. Эти главы впоследствии оказались и не вполне удачными, и, что главное, – ненужными, но я еще не скоро дошел до сознания, что это так, а пока что к уже существовавшим раньше главам о Маше приписал еще две новые.

Однако, в общем, я был уже на верном пути, хотя сразу же, как встал на него, столкнулся с очень существенным препятствием. Когда все повествование сосредоточилось у меня в одном направлении, я остро почувствовал недостаток материала. Для более развернутого рассказа о событиях под Москвой осенью и зимой 1941 года моих личных воспоминаний и дневников оказалось недостаточно.

И вот тут-то мне я оказали огромную помощь люди, которых я впоследствии, заканчивая роман, поблагодарил на его последней странице.

На протяжении нескольких месяцев я день за днем встречался с участниками боев под Москвой, воевавшими тогда – в 1941 году – на самых разных должностях, в разных родах войск и на разных участках Западного фронта. Все они прекрасно знали – я предупреждал их об этом, – что я не собираюсь писать ни очерков, ни документальной прозы, что в моей книге не будет ни их имен, ни даже ссылок на их рассказы, но это предупреждение не расхолодило ни одного из моих собеседников.