Перечитывая войну

Героический подвиг советского народа, победившеговсмертельной схватке с фашизмом, продолжает оставаться в центре внимания советских писателей. С годами поток произведений о Великой Отечественной войне все ширится, и объяснение этому, прежде всего – в благодарной памяти народа. Тех, кто жизнью своей – возможностью работать, творить, любить – обязан невернувшимся с войны. А тем, кто прошел войну, нужно успеть рассказать о ней идущим вслед, поделиться опытом, который достался очень дорогой ценой, передать проверенные в смертельном бою нравственные ценности. Об этом верно сказал В. Быков: «Последняя война… прояснила, кто есть кто, прояснила сами нравственные ценности» ¹. Вот почему у писателей фронтового поколения не ослабевает верность своей опаленной огнем войны юности.

Сегодня литература о минувшей войне интересна новыми подробностями героической эпопеи, что открывается читателю на страницах книг, но еще более – высокими обобщениями художников, обращающихся к прошлому, которое и сегодня еще продолжает волновать, отзываться в наших сердцах гордостью и болью.

Обращаясь сегодня к теме минувшей войны, советская литература вносит много нового, что выражается прежде всего в стремлении писателей к философскому решению проблем, заостренности нравственных конфликтов, желании активно утвердить свою концепцию человека, в настойчивом стягивании единым узлом прошлого и настоящего, чтобы тем самым найти ответы на вопросы, выдвигаемые временем. Главное тут: принципы, которые обусловливали поведение советского человека на войне, не противостояли тем, которым он был верен в мирной жизни. Это подчеркивает В. Быков, говоря: «А, по-моему, писать сугубо о войне или писать исключительно о мире просто невозможно. Если писать, то писать о жизни. Что я и стараюсь делать. И если я пишу о войне, то, наверное, только потому, что война – это та же жизнь. Но на пределах возможного, на последней грани человеческого» ².. О том, что рассказ о военной поре диктуется сегодняшними заботами, говорит и другой писатель, принадлежащий к тому же фронтовому поколению, Г. Бакланов: «У писателя, который пишет о прошлом, скажем, о войне, видимо, происходит незримое наложение сегодняшних тревог, сегодняшнего желания понять жизнь и сказать о ней людям нужное слово на то, что он знает о прошлом» ³.

Наша военная литература изучена советским литературоведением весьма основательно, достаточно напомнить в этой связи о книгах А. Абрамова и А. Адамовича, А. Бочарова и Л. Ивановой, Л. Лазарева и П. Топера… Однако вновь и вновь обращаются исследователи к опыту художественного осмысления военного лихолетья, стремясь понять, что сегодня дают читателю – в том числе и тому, кто, к счастью, знает о войне лишь по книгам и кинофильмам, – новые встречи на книжных страницах с людьми, выстоявшими в огне войны и победившими.

Стремление это ощущалось особенно остро тогда, когда в нашей стране и далеко за ее пределами отмечалось 40-летие великой Победы. В книгах, вышедших в эту пору, подводятся итоги и намечаются перспективы изучения военной литературы, исследуются произведения, увидевшие свет в последние годы, вводятся в научный (и просто в читательский) обиход новые документы.

Очень точное название найдено книге, где собраны материалы научной конференции, прошедшей в Минске, – «Литература о войне и проблемы века» ⁴. Именно здесь, на многострадальной и героической белорусской земле, разговор о военной литературе становился разговором о судьбах мира, который по воле атомных маньяков оказался на грани уничтожения.

Многие из помещенных в книге материалов поистине обжигают. Да и можно ли говорить с академическим спокойствием, когда главное сейчас, как подчеркивает названием своей статьи Ю. Карякин, – «Не опоздать!»: «Будущего может и не быть. XXI век может и не наступить. И XX может закончиться до двухтысячного года. На самом, на самом деле, а совсем не «беллетристически», не «метафорически» вопрос встал уже так: выбор между жизнью и смертью должен быть сделан незамедлительно и безошибочно» («Литература о войне…», стр. 59). Писатель стремится не запугать, но заставить читателя почувствовать острейшую необходимость сосредоточить все силы на решении важнейшей задачи – предотвратить катастрофу, сделать все, чтобы спасти землю от полного уничтожения.

В этом – пафос выступления А. Адамовича: «Наступило время звать человека к самому главному в истории подвигу – во имя спасения планеты» (там же, стр. 41). Вот почему литература о минувшей войне оказывается чрезвычайно злободневной по своему звучанию: время, отделяющее нас от победного 45-го года, ощущается не только как послевоенное, но и как предвоенное. Точнее, грозящее войной, которая ни для кого не может закончиться победой. «Вот он, контекст, без которого, вне которого литература уже не может писать и о войне минувшей. Иногда пишет, обходится и без него – но тогда-то и возникает чувство, вопрос: а выполняет ли она вполне свою роль, свою задачу, наша современная «военная», направленная против войны литература?» (там же, стр. 10).

Участники минской конференции единодушны в мнении о великой роли, которую играла и продолжает играть литература в деле предотвращения войны. В сущности, наша литература о войне является литературой антивоенной по своей направленности, по своему пафосу. И Ю. Карякин, говоря о том, что самому мощному оружию уничтожения противостоит «величие человеческого разума и человеческих чувств, солидарность людей труда», призывает: «…литература, искусство (как и наука), вообще культура гуманизма, все гуманистическое мировоззрение могут тоже стать теперь, должны стать – и становятся – тем, к чему и призваны, – непосредственной духовно-производительной, непосредственной духовно-спасительной силой» («Литература о войне…», стр. 62, 63). Военная литература, убежден Д. Гранин, не только осуждает войну, но и разоблачает человеконенавистническую фашистскую идеологию, направленную на уничтожение народов.

Но справиться с этой главной своей задачей – задачей «борьбы за спасение и процветание человечества» (Э.Скобелев, там же, стр. 182) – литература может лишь при одном условии: быть до конца правдивой Об этом говорят все без исключения авторы книги. «Думаю, что абсолютная правда должна быть сверхзадачей каждого произведения о войне» (там же, стр. 92), – убежденно подчеркивает В. Кондратьев. С годами все сильнее, как говорит Д. Гранин, ощущается «необходимость писать беспощаднее, писать жестче: о войне, не бояться самых мучительных вещей, связанных с той войной, которую мы знаем и которую пережили» (там же, стр. 87).

Литература о войне – мужественная литература, рассказывающая о неимоверно трудном пути к Победе. Нередко звучащие требования изображать в первую очередь победы выражают все то же стремление к облегченности, приукрашенности, которое столь пагубно сказывается на литературе. Им, этим требованиям, противостоит убежденность в том, что «трагедия отступления, иногда беспомощная и стыдная, была куда поучительнее для воюющих, чемнаступление и взятие городов. Она делала настоящих солдат и настоящих полководцев» (Д.Гранин, там же, стр. 85).

А меж тем в сегодняшней литературе о войне, с тревогой отмечают участники конференции, довольно часто дают о себе знать вторичность, украшательство. Об этом говорил Д. Гранин. Д. Гусаров убедительно показал, как многочисленные красивости, отступления от жизненной правды подрывают веру в достоверность изображения войны в таком восторженно принятом критикой произведении, как «А зори здесь тихие…» Б. Васильева.

Беда в том, что поверхностное сочинительство снижает столь ответственную тему, но еще, как отмечает В. Кондратьев, отвращает от нее читателя (а я бы добавил, и развращает его).

Современная литература о войне сильна, прежде всего, прорывом к народной правде. Тут раньше других произведений на память приходит «Знак беды» В. Быкова. Именно эта повесть особенно отчетливо обнаруживает, что главное достоинство литературы – в последовательном гуманизме художника, его способности видеть «начало всему и меру всему – с человека, не с удобной абстракции, не с мельчайшей дроби, с какой-нибудь одной двухсотмиллионной…» (И.Дедков, «Литература о войне…», стр. 119). И тут вспоминаются еще и «Сашка» В. Кондратьева, и «Блокадная книга» А. Адамовича и Д. Гранина, и некоторые другие лучшие из военных книг.

На войне, говорил на минской конференции В. Коваленко, «многое понял и узнал человек… «о себе, о человеке, о человечестве» (там же, стр. 77). Это – такое нужное нам сегодня – знание и доносит литература. Давая возможность увидеть людей, которые знают силу самых могущественных обстоятельств, но «иногда, как это ни странно, они перестают с ними считаться и следуют своему нравственному закону. Может быть, поэтому они так привлекательны» (И.Дедков, там же, стр. 122). Давая возможность увидеть людей, которые не останавливались перед необходимостью уничтожения врага, но которым всегда «на первых порах трудно было переступить черту, означающую необходимость уничтожения человека, даже если это был враг» (В.Коваленко, там же, стр. 69). Как говорил на минской конференции Л. Лазарев, «на фронте мы часто видели, как рядом с нами погибали товарищи. И гораздо реже нам приходилось стрелять в упор, с близкого расстояния – даже тем, кто воевал в пехоте и разведке. А кому пришлось, тот хорошо знает, как это нелегко, через что приходится переступить, что подавить в себе» («Литература о войне…», стр. 150).

Значение военной литературы, настойчиво подчеркивается в книге, не сводится к рассказу о минувшем. «…Огромная этическая заслуга лучшей военной прозы в том, что она сильнее едва ли не всей остальной литературы напомнила нам о том, что люди должны быть действующими лицами истории, а не ее статистами и марионетками» (И.Дедков, там же, стр. 124).

Чрезвычайно содержательным – богатым, интересным собранным здесь материалом – оказался четвертый выпуск книги «Литература великого подвига. Великая Отечественная война в советской литературе» ⁵, где помещены проблемные статьи, воспоминания, литературные портреты, представлена широкая панорама современной советской литературы о войне. Несколько более скромна по содержанию, но хорошо дополняет указанное издание вышедшая вторым выпуском книга «Слова, пришедшие из боя», в подзаголовке которой стоит: «Статьи. Диалоги. Письма».

Вопрос, который часто встает в самой разной аудитории: почему и сегодня не отпускает война тех, кто прошел ее огненными верстами? Почему обращаются к этой теме те, кому по малолетству не пришлось участвовать в сражениях? На удивление схожи ответы писателей, разных по жизненному (в том числе и военному) опыту, по жанровым и стилевым пристрастиям. Тут раньше всего обнаруживается потребность рассказать, успеть запечатлеть в памяти других то, что нельзя забывать. Характерно признание Г. Бакланова: «Писать я начал потому, что мне нужно было рассказать» («Слова…», стр. 117). Но о том же самом говорят и другие. Например, принадлежащий к той же плеяде, но вступивший в литературу много позже своих товарищей по боям В. Кондратьев: «…поняли мы, писатели фронтового поколения: если мы не расскажем, то не расскажет уже больше никто. Вот и хочется вырвать из забытья любую вроде бы мелочь, без которой картина прошедшей войны окажется не полной» (там же, стр. 222).

Но так оказано лишь о первопричине редкостной верности писателей фронтового поколения одной теме. Она и решается по-особому. Как отмечает А. Адамович, при обращении к ней «сознаешь себя не столько «художником», а тем более «поэтом», сколько летописцем, свидетелем и еще «проповедником» («Литература…», стр. 341).

И другое важно. Как отмечает Г. Бакланов, «там, на фронте, заложились основы тех нравственных представлений, которые определяют мое отношение к жизни, к людям и которые, надеюсь, отразились в моих книгах» («Слова…», стр. 118).

Война, отодвигаясь, не становится для советских людей лишь достоянием истории. По-новому прочитываются сегодня писателями героические страницы недавнего прошлого. А. Адамович, рассказывая о своей (вместе с Д. Граниным) работе над «Блокадной книгой», подчеркнул: «Сверхцель книги, которая необходима, чтобы был не просто памятник прошлому, пережитому, но и живой контакт с современностью, сверхидея ее открылась нам и для нас сформулировалась именно в этих словах: внутренняя культура, интеллигентность – сила, а не слабость человека» («Слова…», стр. 172). Так выражено не только новое осмысление добытого тяжкой ценою опыта, но и размышление о сегодняшнем дне, попытка понять сегодняшнего человека. Рассказать правду о войне, говорил К. Симонов, – значит в первую очередь «рассказать правду о войне людям, не видевшим ее» (там же, стр. 96).

И еще один вопрос, который неумолимо выдвигает время: поколение бывших фронтовиков редеет; могут ли подхватить тему, которая по праву принадлежит именно ему, этому поколению, те, кто не видел войны? На этот вопрос, поставленный в анкете журнала «Дружба народов», отвечают в книге «Литература великого подвига» белорусские писатели, и ответы эти неоднозначны. Глубоко сомневается в праве писателя говорить о том, что не пережито им самим, В. Быков: тем, чье знание о войне «лежит вне пределов их личного жизненного опыта… трудно будет избежать вторичности, сочиненности, приблизительности» («Литература…», стр. 59, 60). Иначе думает А. Адамович, по мнению которого «у талантов, не испивших обжигающей, горькой фронтовой или партизанской жизни, есть, как это ни странно, свои преимущества, иные, нежели у тех, кто испил сполна» (там же, стр. 54). А. В. Козько, чье детство было опалено войной, признаваясь – «о войне не пишу, не знаю ее», говорит так: «…конечно же, о войне будут писать писатели и последующих поколений, как пишут и сегодня те, кто не знал войны… Сегодня нельзя и где-то, на мой взгляд, неэтично даже тягаться пишущему о войне и самому ее не прошедшему с теми, кто воевал. Но пройдет время и появится другая точка отсчета» (там же, стр. 65, 66).

Примечательный «разброс» мнений, – стоит ли после этого удивляться, что и в критике на сей счет нет согласия?

Помещенные в книгах, о которых идет здесь речь, письма фронтовиков писателям позволяют с особой остротой почувствовать, что слово, если воспользоваться известной поэтической формулой, действительно было приравнено в эту пору к штыку. «Вашу книгу, – писал М. Шолохову о романе «Они сражались за Родину» капитан Н. И. Хондочий, – я ношу так же, как и мои товарищи, всегда с собой в сумке. Она нам помогает жить и сражаться. Больше того, она направляет ум на прямое, от всей души человеческое отношение к разным обстоятельствам, которые случаются на войне. Книга нам нужна» («Литература…», стр. 115). Строки поэмы «Пулковский меридиан», как свидетельствует в письме, адресованном В. Инбер, Г. Г. Лекутский, несли «в мир счастье и радость, стремление биться и побеждать» («Слова…», стр. 68). Политработник В. Брагин рассказывал в письме А. Суркову о смерти от пули фашистского снайпера одного из бойцов, коммуниста Снежнова: «Пуля попала в сердце бойца. Когда мы достали из кармана его гимнастерки партийный билет, из него выпал кусочек бережно хранимого листка газетной бумаги, залитого кровью. Сквозь яркие капли крови – строки стихотворения А. Суркова «Родина» (там же, стр. 72).

Усилиями исследователей представление о том, как развивалась и продолжает развиваться литература о войне, становится все более полным. А. Кондратович, рассказывая о предыстории «Василия Теркина», добавляет немало нового к тому, что уже известно читателю; Н. Железнова знакомит с людьми, чья судьба родственна судьбе героя «Повести о настоящем человеке»; К. Воробьев вспоминает о том, как в годы войны писатели несли нелегкую службу в «Красной звезде». Факты, о которых сообщается здесь, воспринимаются как новые строки героической истории отечественной литературы, но еще раньше – как факты героической истории народа.

Литература о минувшей войне при всем ее своеобразии оказывается составной частью советской литературы. И критик, обращающийся к этому тематическому пласту, стремится, прежде всего, уяснить, какова роль книг о военной године в литературном процессе, что нового вносят они в литературу.

Определяющей особенностью этих книг является их героический пафос, на что обращается внимание в каждой из работ, посвященных указанной теме. Средства воплощения этого пафоса чрезвычайно многообразны, что становится особенно очевидным в последние годы.

Точные и вместе с тем неожиданные слова находит М. Галлай для характеристики романа А. Анфиногенова «Мгновение – вечность»: «…умная это книга! И автор, и его герои – люди думающие» («Литература…», стр. 283). И не то чтобы свойство это было вовсе новым для нашей военной литературы: герои Г. Бакланова, Ю. Бондарева, В. Быкова (а еще ранее – В. Гроссмана, Э. Казакевича и многих других советских писателей) были именно думающими, осмысленно свершавшими подвиги людьми. Но, сказав так, М. Галлай отметил существенную черту современной прозы – ее стремление впрямую выйти к пониманию главной сути и смысла событий.

Тут вновь и вновь возникает апелляция к величайшей из русских книг – к «Войне и миру». К. Симонов в письме одному из своих читателей заметил как-то: «Остаюсь все же при убеждении, что совершенно не случайно вышло в русской литературе, что самый ее великий роман, связанный с войной, написал человек, познавший войну на своей шкуре» («Слова…», стр. 96). Лишь доподлинное знание писателем войны открывает перед ним возможности сказать о ней правду, и обнаруживает она себя как в большом, так и в малом: в деталях, подробностях. Но гениальная книга Толстого побуждает говорить и о другом – о высоте (и глубине) обобщений, об умении не только изобразить ход истории, но и постичь ее философию. Это последнее слово возникает при обращении к «Войне и миру» так же часто, как и слово «правда». Советский военный историк генерал-лейтенант П. А. Жилин справедливо утверждает: «Настало время, когда писатели должны задуматься не только над изображением войны, но надфилософским осмыслениемее. Зачем война? – спрашивал Толстой. Зачем люди убивают друг друга? Это капитальные вопросы всей человеческой истории, всей литературы» («Литература…», стр. 23).

Стремление постичь глубинный смысл событий военной поры, соединяясь с дотошным вниманием к мельчайшим деталям героической повседневности, и обеспечивает советской литературе, обращающейся к этой прежде уже хорошо освоенной теме, новое качество.

Впрочем, как отмечают наиболее вдумчивые исследователи, говорить об этой новизне следует пока очень осторожно: речь тут скорее идет о намечающихся тенденциях, чем об их полноценной художественной реализации. В. Оскоцкий, обращаясь к повести Г. Бакланова «Навеки – девятнадцатилетние», замечает, что она «по-своему знаменует общие сдвиги, которые совершает военная проза последних лет. Мужественно отстояв непререкаемую правду войны такой, какой сберегла ее неослабленная лейтенантская память, она ищет более объемные, масштабные решения темы, расширяет свои эпические плацдармы, прорывается к новому художественному смыслу». Но, продолжает критик, повесть Г. Бакланова свидетельствует «об осознанной потребности перехода к иному художественному качеству – от описания войны к ее философии. Правда, пока что эта философская мысль о войне проявляет себя не столько в нестесненном внутреннем монологе героя, сколько на уровне его открыто публицистических высказываний» (там же, стр. 312).

Суждение справедливое – и не только по отношению к одному этому произведению.

Говоря о несомненных достижениях современной советской литературы (прежде всего прозы) о минувшей войне, нельзя не заметить, что связываются они с именами писателей, ранее занявших в литературе прочное место. Пожалуй, лишь одно имя неизменно возникает в сознании и критиков, и читателей, когда заходит речь о недавнем пополнении этого писательского подразделения, – имя В. Кондратьева: принадлежа к поколению фронтовиков, он вошел в литературу позже, сумев сказать в ней свое, никем ранее не сказанное слово.

В помещенной в книге «Слова, пришедшие из боя» беседе с критиком А. Коганом В. Кондратьев настойчиво подчеркивает свое желание предельно точно запечатлеть пережитое, увиденное, бывшее с ним, с его товарищами по окопу.

А в этой связи стоит напомнить о словах самого писателя: «Не покажи мне быт – не поверю я и в бытие». Слова «быт» и «бытие» здесь не противопоставляются, но вместе образуют сложное единство.

И так – не только у В. Кондратьева. Как отмечается в критике, быт войны в прозе последних лет пишется все более тщательно, детально, но от этого изображение не становится приземленным. Потому уже, что в деталях этих открывается содержание эпохи. И не только военной эпохи: как верно отмечает, обращаясь к повести В. Быкова «Знак беды», И. Дедков, «война вобрала в себя всю прежнюю жизнь и в какой-то мере продолжила ее; довоенное в людях войны никуда не исчезло. Разве не так бывает всегда?» И в этой новой повести, по словам И. Дедкова, Быков «узнаваем в полной мере: та же преданность человеку обостренной совестливости, непокорному и непокоренному, не способному бесконечно претерпевать любые обстоятельства и потому – героическому». Именно – узнаваем: писатель не повторяется, открывая новое в том героическом характере, который всегда был и остается в центре его внимания; формы же выявления этого характера, как убеждают повести Быкова, чрезвычайно многообразны.

Появившиеся в канун 40-летия Победы книги о военной литературе существенно пополняют ее панораму. И, прежде всего, картину жизни советской литературы в военные годы. Рассказывая в книге «Сражающаяся муза» ⁶ о творчестве, точнее сказать, о подвиге ленинградских поэтов в военную пору, Н. Луговцов отмечал: «Почти весь «личный состав» ленинградского «цеха поэзии» в годы войны находился в рядах армейских и флотских журналистов» (Н.Луговцов, стр. 89).

С первого же дня войны советская литература оказалась поистине мобилизованной. В самом прямом смысле этого слова. «На четвертой войне с восемнадцати лет я солдатскую лямку тяну», – писал А. Сурков, и многие советские писатели могли бы подписаться под этими совсем не метафорическими строками: Н. Тихонов, для которого эта война тоже была четвертой, А. Прокофьев, в третий раз надевший военную форму, и куда более молодые Б. Лихарев и И. Авраменко, отправлявшиеся на свою вторую войну О поразительном факте рассказывается в книге Н. Луговцова: в июле сорок первого года при формировании народного ополчения в Ленинграде был создан взвод писателей, представляющих все литературные жанры: в него вошли К. Высоковский, Е. Панфилов, П. Ойфа и другие.

Факт истории литературы, свидетельствующий о ее высокой боеготовности.

Но, разумеется, обнаруживается она, эта боеготовность, более всего, когда в руках у писателя его собственное оружие – перо. Н. Луговцов рассказывал о том, как вместе со всем народом сражалась в годы войны ленинградская поэзия. Посвященная ей статья «Бессмертный подвиг» в основе своей информативна, фактографична и в этом своем качестве может служить отправной точкой будущих исследований. Но, сведенные вместе, факты эти лишь усиливают чувство благодарности тем, кто участвовал в сражениях за город Ленина, чувство гордости за литературу, занявшую место в боевом строю.

И вот что примечательно: целиком подчиненная одной цели – разгрому врага, литература не стала от этого беднее. Поражает не только быстрота писательского отклика на события, не только обилие произведений, но и разнообразие форм, широта жанрового диапазона литературы военных лет. Подвиг осажденного, но не сдавшегося врагу города – одна из наиболее славных и трагических страниц в истории Великой Отечественной войны: слово писателя тогда, без преувеличения, входило в боекомплект защитников города. Даже в первую, самую тяжкую – блокадную зиму оно поддерживало, укрепляло силы людей, живших и сражавшихся в нечеловечески тяжелых условиях. Вот еще одна деталь, позволяющая понять, что дало ленинградцам силу выстоять и победить: «Если собрать воедино все стихотворные строки первой блокадной зимы, то в этом собрании мы не найдем ни одной выражающей отчаяние или страх» (Н.Луговцов, стр. 30).

Как уже отмечалось выше, ни одна подробность тех грозовых лет не может быть забыта. В полной мере относится это и к судьбам книг, к судьбам произведений, которые были взяты на вооружение воюющим народом. Способствует решению этой задачи и небольшая книжка Л. Сидоровского «И только потому мы победили» ⁷, где повествуется о жизни наиболее популярных в военную пору песен. Поучительны эти рассказы: они помогают не только понять, что позволяло песне становиться своей для сражающегося человека, но и лучше узнать его. Это только не нюхавшему пороха редактору могло показаться, что написанная композитором В. Соловьевым-Седым и поэтом А. Чуркиным песня «Вечер нарейде» не созвучна грозной военной поре и потому не имеет права на существование.

Но, исполненная композитором в землянке на Калининском фронте, она была сразу же подхвачена бойцами и пошла гулять по фронтам, по стране: совсем негромкие, прочувствованные слова, словно бы из самой души идущий мотив смогли донести силу стойкости и нежности, отнюдь не вытравленную войной. В этих песнях нельзя было сфальшивить. Когда не в меру осторожные деятели от искусства заменяли в «Землянке» К. Листова и А. Суркова те строки, где речь шла о – смерти, до которой солдату всего лишь четыре шага, то с такой, с позволения сказать, «правкой» не соглашались фронтовики, хорошо знавшие, как близко от них ходит смерть. Л. Сидоровский напоминает о том, как при записи «Темной ночи» на грампластинку оказалась испорченной матрица: она была закапана слезами участвовавшей в записи женщины-техника. Песня буквально входила в сердце. И – высшая оценка! – становилась подлинно народной. Как стала ею песня М. Блантера и М. Исаковского «Огонек», как стал ею «Синий платочек», слова которого были написаны для одного из фронтовых концертов К. И. Шульженко не поэтом, а одним из офицеров части, куда приехала певица, М. Максимовым, – так велика была потребность в такой вот нехитрой истории о женской верности и воинской храбрости, что незамысловатая песенка стала одной из самых любимых для солдата и тех, кто ждал его возвращения домой с победой.

Книги, о которых идет здесь речь, носят по преимуществу обзорный характер – лишь вместе способны они дать представление об облике нашей военной литературы, проблемах и тенденциях ее развития. Среди собранных здесь наблюдений и размышлений немало интересных, свежих по материалу и мыслям. Чувство неудовлетворенности остается там, где информативность оказывается, так сказать, вторичной, где не добавляется ничего нового к уже известному. Такого упрека явно заслуживает книга С. Борзунова «Романтика героизма» ⁸, представляющая собою сборник литературно-биографических очерков о писателях-фронтовиках Б. Полевом, В. Карпове, М. Алексееве и др. Возможности избранного автором книги жанра достаточно велики и вполне реализованы в нашем литературоведении и критике. Однако С. Борзунов настойчиво предпочитает анализу пересказ, заполняя десятки страниц воспроизведением сюжетных перипетий оказавшихся в сфере его внимания книг. Дополняющие пересказ краткие комментарии и выводы не в состоянии помочь делу уже потому хотя бы, что и тут автор книги ограничивается привычным, очевидным, лежащим на поверхности.

Среди тех задач, которые встают перед исследователем, обращающимся к литературе о войне, едва ли не важнейшей является задача постижения образа человека на войне. Закономерно, что при этом в поле зрения нередко оказываются и наследники славы дедов и отцов – сегодняшние советские воины. Об этом – книга Н. Буханцова «Продолжение подвига (о характере советского воина в современной русской прозе)» ⁹ и книги Б. Леонова «Героизм, патриотизм, народность» ¹⁰ и «Свет подвига. Героико-патриотическая тема в советской литературе» ¹¹  (вторая из них представляет собою, в сущности, значительно расширенный вариант первой). И если книга Н. Буханцова носит явно обзорный характер, автор ее стремится, по собственным словам, «обзорно конкретизировать текущую нашу прозу данным условно-тематическим принципом» (Н.Буханцов, стр. 96), то в книгах Б. Леонова предпринята попытка осмысления советской военной литературы в целом и – что самое главное – в динамике ее развития.

Но и в книге Н. Буханцова характеристики отдельных литературных явлений призваны стать основанием суждений об особенностях сегодняшнего подхода писателей к интересующей критика теме. К сожалению, характеристики эти, как правило, неглубоки, почти ничего не добавляют к ранее сказанному в научной и критической литературе. Попытки сказать свое, новое слово о том, что не раз привлекало внимание исследователей, автору книги чаще всего не удаются. Так происходит, например, когда Н. Буханцов пытается охарактеризовать своеобразие подхода к теме войны Е. Носова: «В прозе Евгения Носова, посвященной Великой Отечественной войне, есть одно примечательное качество: умение писателя эмоционально напряженно сосредоточивать свое внимание на достоверно жизненных, предельно драматических мгновениях в судьбах героев» (Н.Буханцов, стр. 50). Крайняя стилевая неряшливость вообще свойственна книге Н. Буханцова, но, может быть, так обнаруживает себя неточность, приблизительность суждений критика о произведениях, оказавшихся в поле его зрения? И жизненная достоверность, и предельный драматизм – отнюдь не индивидуальные свойства прозы Е. Носова, а за вычетом этих общих мест остаются слова об эмоционально напряженной сосредоточенности писательского внимания; но и, догадавшись, что бы это могло значить, трудно назвать писателя, который, рассказывая о войне, избегал бы такой сосредоточенности. Кстати, слова о достоверности и подлинности как свойствах выведенных писателем героев возникнут и там, где будет сказано о «Береге» Ю. Бондарева: отнюдь не схожие писательские манеры характеризуются одними и теми же словами (там же, стр. 27).

Разговор о книге Н. Буханцова чрезвычайно затрудняется невнятностью изложения критиком своих мыслей. Отмечая в литературе последних лет «определенную тенденцию к историческому осмыслению непосредственной сути войны», Н. Буханцов так определяет особенности нового подхода к теме: «Минувшую войну мы ныне просматриваем и переживаем не столько с исторически определившихся событий, сколько с высот наших нравственных идеалов и аспектов» (там же, стр. 49). И опять, оставив на совести автора книги недоступные пониманию рецензента слова о переживании «с исторически определившихся событий», заметим, что аспекты не могут быть высокими или низкими, а наши нравственные идеалы всегда определяли позицию писателя – да и как может быть иначе? Неужели «наша проза в минувшие послевоенные годы» не могла, как утверждает Н. Буханцов, выйти к «историческому осмыслению непосредственной сути войны» (там же, стр. 23)? Неужели, занятая прежде исследованием лишь «панорамных событий» (там же, стр. 107), она только сегодня обратила внимание на «нравственные сокровища советского человека, несгибаемость его духа, закономерность его героических поступков, в которых ярко раскрываются истоки мужества и стойкости» (там же, стр. 107)? (Не могу удержаться от вопроса: поступки являются истоками мужества или все-таки наоборот?)

Сегодняшняя советская проза о войне вовсе не нуждается в том, чтобы приподнимать ее за счет принижения ранее достигнутого. Сила лучших военных произведений, появившихся в 70 – 80-е годах, обусловлена не в последнюю очередь именно тем, что они на новом этапе нашего общественного – а не только литературного – развития продолжают, развивают традиции изображения и художественного осмысления войны, которые явственно обнаружили себя в творчестве М. Шолохова, но еще – М. Бубеннова, В. Гроссмана, Э. Казакевича, а позже – в «лейтенантской» прозе Г. Бакланова, Ю. Бондарева, В. Быкова и многих других писателей.

Выявлять качественное своеобразие новых литературных явлений вовсе не значит с ними одними связывать успехи в художественной реализации той или иной темы: новизна и достоинства – понятия, далеко не всегда совпадающие. И, уж во всяком случае, достоинства эти не могут быть выявлены лишь с помощью тех громких слов, которые у Н. Буханцова призваны охарактеризовать новое в постижении советской литературой темы войны, доказать, что «постижение сложности духовного мира человека на войне далеко шагнуло в нашей многонациональной литературе за привычный горизонт» (там же, стр. 86). Попытаемся на этот раз воздержаться от замечаний по поводу стилевой неряшливости, но невнятно выраженная куда как не новая мысль доказывается таким вот образом: «Это результат экономичного процесса художественной реализации новых знаний, понимания новых пружин действия и поступков, осмысление новых граней военной действительности и послевоенного мира – всего, что пришло к нам в последние годы» (там же, стр. 86). Хоть убей, не пойму, что стоит здесь за словом «экономичный». Но и слова оновыхзнаниях,новыхпружинах действия тут повисают, в воздухе; в чем, как сказывается новое, из книги Н. Буханцова не узнать.

Можно лишь удивляться тому, что Нижне-Волжское издательство взялось опубликовать эту поверхностную по содержанию и беспомощную в стилевом отношении книгу.

Едва ли не всякий раз критики, объединяя произведения по тематическому признаку, говорят об условности такой – как, впрочем, и всякой другой – классификации. Вот и литература о Великой Отечественной войне часто рассматривается обособленно, в лучшем случае – в аспекте военной темы в советской (иногда – в русской) литературе. А меж тем отчетливо ощутима необходимость изучения военной литературы в контексте развития советской литературы в целом: лишь при этом условии могут быть по-настоящему глубоко поняты, охарактеризованы книги о подвиге советского народа, осмыслено их место в процессе становления художественного сознания.

Но тематические границы оказываются для критики почти непреодолимыми.

Попытку раздвинуть поле исследования, не выходя, впрочем, за очерченные темой войны пределы, предпринимает Б. Леонов в книгах «Героизм, патриотизм, народность» и «Свет подвига». Литература о войне представляет собою благодарный материал для уяснения содержания столь важных категорий, как те, что вынесены в название книг. Представления о содержании этих понятий формировались и закреплялись советской действительностью – война обнажила их суть, поставила советских людей перед необходимостью идти на смерть во имя этих высоких принципов.

Понимание сущности категории героического, как отмечается Б. Леоновым, не остается неизменным. Как не остаются неизменными и способы, средства воссоздания в литературе героики эпохи. Здесь для критика – главное при объяснении тенденций развития советской военной литературы.

Книги Б. Леонова богаты фактами, интересны благодаря последовательно развиваемой здесь концепции развития советской прозы, исследующей героику воинского подвига. Главное в этой концепции: представление о движении литературы ко все более глубокому постижению героики времени «прежде всего в неприметных деталях поведения людей в боевой обстановке, когда будничность как бы снимала с героики ореол исключительного, возвышенного» (Б.Леонов, Героизм…, стр. 82).

Не о сужении взгляда художника, не о приземленности изображения идет тут речь, но – о появляющейся с годами возможности совмещения масштабного и локального подхода к теме Великой Отечественной войны.

В сущности, мысль эта не нова, но Б. Леоновым многосторонне аргументируется, получает убедительное подтверждение при обращении к именам и явлениям не только хорошо изученным, но и к таким, которые куда реже оказываются в поле зрения критики: О. Кожуховой, А. Марченко, А. Соболева.

Расширение сферы исследования – факт не только, так сказать, количественного порядка: рассматривая современную прозу о войне как составную часть советской литературы, критик получает возможность охарактеризовать свойственные именно ей, этой прозе, масштабы изображения. Новым качеством, обусловленным именно современным состоянием развития нашего общества, оказывается свойственное теперь книгам о войне решительное соединение «личного авторского опыта с историческим опытом народа, как в годы Великой Отечественной войны, так и в послепобедное десятилетие» (там же, стр. 103). Мысль эта настойчиво утверждается в книгах Б. Леонова, отмечающего, что «в произведениях последних лет о Великой Отечественной войне все более заметно обогащение личного фронтового опыта писателя опытом всей нашей послевоенной жизни, что привносит в произведения заметный элемент объективного отношения к пережитому и испытанному» (Б.Леонов, Героизм…, стр. 139).

Но чем шире поле исследования, тем ощутимее опасность утраты эстетических критериев – опасность, которой не смог избежать и Б. Леонов. По необходимости бегло сказанные критиком слова о повести В. Монастырского «Баллада о минере» и романе В. Попова «Один выстрел в годы войны», о повестях В. Анчишкина «Встречный бой» и В. Даненбурга «Пламя белых ночей» не убеждают в том, что книги эти позволяют по-новому взглянуть на войну, по-новому увидеть человека на войне.

Тут невольно анализ подменяется пересказами, которые перемежаются рассуждениями о «неповторимости речестроя каждого повествования» (там же, стр. 136). И когда выясняется, что одной из таких книг, роману Б. Изюмского «Небо остается…», «достоверность придают использованные в нем хроникально-документальные материалы» (там же, стр. 123), то поневоле приходится напоминать, что в литературном произведении документальность и достоверность далеко не всегда находятся в причинно-следственной связи: тут забыто о весьма важном связующем звене – о художественности.

Стремление «спрямить» или «укоротить» указанные связи возникает у критика совсем не случайно. Подчиненная необходимости утверждения собственной концепции, логика анализа оказывается у Б. Леонова чрезмерно жесткой: произведение, к которому обращает свой взор критик, служит для него лишь еще одним аргументом в разговоре о героическом пафосе советской литературы. Возникающее в результате представление и об этом произведении, и о литературном процессе в целом выглядит обедненным. А то и упрощенным. Как это происходит на тех страницах книги «Свет подвига», где речь идет о романах И. Стаднюка, А. Андреева, В. Кожевникова: каждый из них словно бы написан специально для того, чтобы подтвердить данную Л. Леоновым характеристику героического начала в советской литературе. И опять-таки: именно здесь вновь в свои права вступает пересказ, при котором содержание книги сводится к удобным для утверждения мысли исследователя схемам.

…Сегодня литература о войне живет, развивается, играя действенную роль в воспитании советского человека, учит его мужеству, стойкости, человечности. Тема эта продолжает волновать писателей, прошедших войну, рассказывающих о пережитом, о незаемных впечатлениях. Те, кто не успел к огненной поре, пишут о том, как продолжает отзываться в жизни людей эхо войны. Перед исследователем, обращающимся к этой литературе, встает немало задач, решение которых еще более приблизит нас к пониманию подлинных масштабов Победы, одержанной советским народом в схватке с гитлеровской Германией, к пониманию, без преувеличения, подвига литературы, рассказывающей о том, как ковалась Победа.

1. »Юность», 1984, N 1. с. 57. [↩]
2. «Юность», 1984, N 1, с. 55.[↩]
3. «Слова, пришедшие из боя. Статьи. Диалоги. Письма», вып. 2, М., «Книга», 1985, 238 с. Далее: «Слова…».[↩]
4. «Литература о войне и проблемы века», Минск, «Наука и техника», 1986, 270 с. Далее: «Литература о войне…».[↩]
5. «Литература великого подвига. Великая Отечественная война в советской литературе», вып. 4, М., «Художественная литература», 1985. 341 с. Далее: «Литература…».[↩]
6. Н. П.Луговцов, Сражающаяся муза. Литературно-критические очерки, Л., «Советский писатель», Ленинградское отделение, 382 с. Далее: Н.Луговцов..[↩]
7. Л. И.Сидоровский, И только потому мы победили. Очерки, Л., «Советский композитор», 1985, 93 с.[↩]
8. С. М.Борзунов, Романтика героизма, М., «Современник», 1985, 283 с.[↩]
9. Н. С.Буханцов, Продолжение подвига (о характере советского воина в современной русской прозе), Волгоград, Нижне-Волжское книжное изд-во, 1984, 191 с. Далее: Н.Буханцов.[↩]
10. Б. А.Леонов, Героизм, патриотизм, народность, М., «Московский рабочий», 1984, 239 с. Далее: Б.Леонов, Героизм…[↩]
11. Б. А.Леонов, Свет подвига. Героико-патриотическая тема в советской литературе, М., «Советская Россия», 1965, 349 с.[↩]