Парадоксы сознания (Грэм Грин в свете ого последних публикаций)

Современный капиталистический Запад знает многих значительных писателей, творчество которых обнаруживает глубочайшие противоречия и свидетельствует о том, насколько трудно для них сегодня, считая себя гуманистами, не порывать с тем миром, где они родились, выросли и начали писать. Будучи серьезными и одаренными художниками, они убеждены, что, создавая свои произведения, служат на благо человека. Но гуманизм их нередко бывает абстрактен: в большинстве случаев мы задумались бы над тем, правомерно ли считать их таковыми. Как правило, творчество этих писателей пронизано пессимизмом, болью. И она неизлечима, потому что пути, по которым они идут, ведут в тупики либо в дебри сложнейших идейных и нравственных противоречий.

Невозможно ни принять философию этих писателей, ни разделить их скептицизм, их раздвоенность и метания. Но сколь угодно острая полемика с их взглядами не должна заслонять от нас их объективного значения в мировой литературе, того влияния, которое они на эту литературу оказывают. Таким художником был и остается Грэм Грин – один из крупнейших, если не крупнейший прозаик современной Великобритании, хорошо известный советскому читателю. Пройти мимо него, не отдать должного его выдающемуся писательскому мастерству, а тем более не попытаться разобраться в огромной сложности его художественных структур, отражающих сложность его мировоззрения, означало бы не понять диалектику развития современного западного искусства.

Противоречия Бальзака едва ли были меньшими тогда, когда Энгельс писал о значении творчества этого большого реалиста, раскрывшего механизм капиталистического общества глубже, чем все социологи и экономисты его времени, вместе взятые… Грин раскрывает всю бездну духовных страданий интеллигенции Запада и едва ли имеет себе равных в этом исследовании.

В марте минувшего года на книжном рынке Великобритании и США появилась новая книга Грина «Фактор человеческий». Она заслуживает пристального внимания и серьезного разговора по двум немаловажным причинам: это и исповедь мастера культуры, зашедшего в тупик, это и отражение вопиющих противоречий, живущих сегодня в сознании многих прозаиков, драматургов и поэтов капиталистического Запада.

Но для того, чтобы «Фактор человеческий» был понят во всей своей сложной противоречивости, необходимо оглянуться назад, подведя некоторые итоги искусства Грина, искусства большого и в то же время больного, разобраться в характере личности писателя, сложившейся в годы между двумя мировыми войнами.

1

Мне уже не раз приходилось писать о том, что создатель романов «Поезд идет в Стамбул», «Доверенное лицо», «Тихий американец» и «Комедианты» еще в довоенное время делил свои книги на «серьезные» и «развлекательные». Приходилось писать и о том, что это деление более чем условно и разницы между книгами одного и другого ряда почти не существует.

Принимая в расчет время и внесенные им коррективы, мне хотелось бы – и для этого есть все основания – еще более решительно подчеркнуть, насколько по существу все книги Грина едины по замыслу и определяющим их мотивам. Если в так называемых серьезных романах, как правило, присутствует элемент детектива и напряженный сюжет (как, например, в «Брайтонском леденце», «Власти и славе» или «Тихом американце»), то в основе развлекательных («Доверенное лицо», «Поезд идет в Стамбул», «Наемный убийца») лежит одна общая концепция, единый взгляд на людей и вещи, характерные для творчества Грина вообще.

Философскими в прямом смысле произведения Грина никогда не были, но философская тенденция, укрепившаяся в английской литературе в послевоенные годы, в них, безусловно, присутствует. Большинство этих книг как бы находится на грани между серьезным и развлекательным, сочетая в себе глубокие мысли о жизни и человеке и острый сюжет, огромный динамизм в изображении действия.

В свете новых данных, бросающих свет как на строение и замысел всех книг писателя, так и на его личность и мироощущение, приходится пересмотреть многое в общей концепции искусства этого художника. Искусства, построенного на парадоксальном восприятии окружающего мира. Все написанное Грином, от его первого романа «Человек внутри» до «Почетного консула», эссе «Обезьяна лорда Рочестера» и «Фактора человеческого», объединяет боль за человека и одновременно ничем не смягченное убеждение в его одиночестве.

«Жизнь неизмеримо длинна, – сказал Грин еще в 1948 году в романе «Суть дела». – Неужели нельзя было бы те испытания, которые положены на долю человека, пройти в более короткий срок?» Там же рассказывается о людях, обреченных на скитания в пустыне, где они ищут одни и те же источники воды, пытаясь держаться друг за друга, «как за клочок ваты». Бредут они всегда в одиночку, «потеряв из виду всех остальных».

Боль за человека и его удел не порождает у Грина мрачного, модернистского в своей сути, ощущения исчерпанности личности. Напротив, от «Человека внутри» и до «Фактора человеческого» Грин проводит гуманистическую идею, строит на ней свои книги. Иное дело, что идея эта осложнена трагическим ощущением одиночества, желанием спрятаться от людей, которые ему чужды и которые не понимают его, точно так же как он не понимает их.

Школьником Грин однажды убежал из дома, хотя, несомненно, был окружен заботой и любовью родителей и близких, людей образованных и порядочных. Убежал одновременно и от школы, хотя школой заведовал его отец, человек тонкий, умный и поразительно терпимый. Мальчика тяготил школьный режим, он был ему ненавистен; но в особенности ненавистны были ему отсутствие свободы, грубость товарищей, пошлость их суждений и поступков, их нечистоплотность и душевная нечуткость… Испуг родителей и отправка мальчика в Лондон к психоаналитику заставляют задуматься над природой нервного срыва впечатлительного сверх нормы маленького бунтаря.

Мысль о самоубийстве, написал Грин в 1971 году в автобиографической повести «Вот этакая жизнь», очень часто всего лишь «крик о помощи, который вовремя не был услышан». Помощь мальчику была оказана, но с мыслью о самоубийстве он не расстался. «Даже ребенок, – замечает художник, – доходит в какой-то определенный момент жизни до психологического предела». Рассказывая много лет спустя о том, как хладнокровно подростком он готовил уход из жизни, Грин подчеркивает очень существенное обстоятельство: самоубийство он воспринимал не только как бегство из жизни, но и как акт протеста и бунта. Но против чего?

В 1923 году, когда Грину было девятнадцать лет, он с револьвером в кармане убежал из дома и спрятался в березовой роще, где впервые попробовал поиграть с судьбой – поиграть в «русскую рулетку» с оружием, заряженным только одной пулей. Лотерея эта кончилась для молодого человека благополучно, но свидетельствовала все о том же растущем неврозе, глубокой психической неуравновешенности, окрасившей все его детство и юношеские годы, если даже не принимать в расчет дальнейшую судьбу писателя.

Характерно признание, которым заканчивается одна из глав автобиографической повести: «По сей день и часто вижу сны, в которых поднимаю револьвер, чтобы защитить себя от какого-нибудь недруга, но каждый раз оказывается, что в обойме всего одна пуля, и когда я стреляю, выстрелы мои проходят впустую».

На протяжении всего жизненного пути Грин мечется, убегая от скуки: то отправляется в Африку, которая ему неизвестна, то едет в Табаску, где в это время преследуют за веру, то ищет покоя в лепрозориях Конго, то устремляется в Кикуйю, охваченную восстанием Мау-Мау. Потом Малайя и Вьетнам, оккупированный французскими войсками. Продолжает он блуждать по миру и сегодня.

Метание по странам и континентам, надежда в странствиях потушить неизбывную тоску и неудовлетворенность – все это позволяет по-новому взглянуть и на те причины, которые определяли поведение и состояние молодого Грина. Сравнительно недавно – в 1972 году, – выпуская книгу написанных ранее, в 1956 – 1971 годах, рассказов, Грин закончил предисловие к ним словами: «Писание – форма терапии; иногда я удивляюсь тому, как же те, кто не пишет, не сочиняет музыку и не создает картины, не впадают в безумие от меланхолии и панического ужаса, который вытекает из человеческого состояния».

В начале 20-х годов Грин начинает искать выход из депрессии и одолевающего его ужаса бытия. По его собственному признанию, относящемуся к более поздним годам, он в это время «левеет» и даже (в 1922 году) подходит к порогу вступления в компартию Великобритании. Но именно к порогу, ибо так и не решился его переступить, хотя настроения его, как он сам определил в последующие годы, были «крайне левыми» ¹. Логика метаний и парадоксальной эволюции бросила затем писателя к совсем другим берегам: в 1926 году он принял католичество, хотя еще за год до этого говорил о полной невозможности поверить в бога. Много лет спустя, вспоминая этот период жизни, он писал: «Если бы меня убедили даже в отдаленной возможности существования верховной, всемогущей и всевидящей силы, я понял бы, что после этого для меня не было бы уже ничего невозможного».

И тем не менее католичество было принято, хотя едва ли по той причине, которая приводится писателем в автобиографическом очерке: якобы он хотел иметь одну и ту же веру с девушкой, на которой собирался жениться. Причина, конечно, лежала где-то глубже. Как он стал католиком, Грин, видимо, даже сегодня с трудом отдает себе отчет, ибо в 1971 году с невеселой иронией утверждал: «Меня все меньше и меньше, чем ближе ко мне приближается смерть, волнует вопрос об истинности веры. Остается уже немного до наступления либо полного озарения, либо полной темноты».

Как уже отмечалось выше, в беседе с Лэмбертом Грин назвал свои настроения накануне войны «крайне левыми». О своем отношении к коммунизму в момент разговора он сказал: «Я не могу себе представить, как Восток сможет самоопределяться без коммунизма»; Правда, он тут же прибавил: «или, точнее, без какого-то сочетания коммунизма с христианством».

Так или иначе, принимая католичество в двадцать два года, Грин ощущал полную безнадежность и, как показывают его собственные высказывания, полное безверие. «Я дошел тогда, – вспоминает он в автобиографии, – до края земли, а впереди разверзалось море. Я смеялся, чтобы не потерять мужества…»

Книги Грина, написанные в разные периоды жизни, говорят о непритворной ненависти его ко всем видам реакции, социальной несправедливости и произвола. Говорят они и о ненависти к фашизму и колониальным режимам, расизму и религиозной нетерпимости, какие бы формы они ни принимали. Не остается сомнения, на чьей стороне симпатии автора и каковы (пусть даже в общих чертах и в разные годы с разными оттенками) его убеждения. И все же, хотя симпатии писателя на стороне угнетенных, а не угнетателей, хотя им везде и во всех случаях руководила идея человеколюбия, гуманизм его был абстрактным, как и у многих других демократически настроенных писателей Запада, и решал Грин проблему гуманизма, не считаясь с реальными условиями. Это не меняло общей ориентации, но заставляло делать досадные ошибки в суждениях и поступках…

Образ пустыни, неоднократно возникающий в романах Грина 30-х годов, точно передает мысли писателя о смысле человеческого существования. Люди, в представлении автора «Конца любовной связи» или «Власти и славы», обречены на вечные скитания в пустыне «в поисках воды». Мир в изображении раннего Грина беспросветен. Писатель рисовал людей растерянными, отчаявшимися, сбившимися с пути и в силу полной душевной опустошенности дошедшими до глубочайшего духовного, а иногда и морального падения. Перед нами открывается тайна бытия, которую Грин видит в безысходном отчаянии и непреодолимом одиночестве. Уточним, однако, что (как показывает хотя бы «Брайтонский леденец») отчаяние героев не проистекает от «первородного греха» и не может и не должно объясняться модернистскими тенденциями, как это делалось иными английскими и американскими критиками.

Непреодолимо одинок совсем еще молодой (как сам Грин в пору написания этого романа) контрабандист Эндрьюс («Человек внутри»). Одинок и несовершеннолетний преступник Пинки в «Брайтонском леденце д. Так же отъединены от людей и опустошены Феррент в романе «Меня создала Англия», тайный агент из Испании в романе «Доверенное лицо» и многие другие персонажи довоенных книг Грина². Мало чем своими настроениями отличается от них Браун в «Комедиантах» 1966 года и Пларр в «Почетном консуле» 1973-го.

Но, кроме постоянного мотива одиночества и отчаяния, в романах Грина всегда присутствует другой мотив – преследования и предопределения³. И он, конечно, нечто большее, чем сюжетный ход. Герой одержим мыслью о преследующей его силе (которая, заметим, никогда не бывает мистической), но перед нею человек всегда беззащитен. Герои в конце концов либо кончают жизнь самоубийством, либо так или иначе становятся жертвами преследующей их силы, — и это также весьма существенно. В романе «Поезд идет в Стамбул» революционер Циннер гибнет; настигнутый выследившей его фашистской кликой. В руки Мексиканских властей попадает поп – пьяница – герои романа «Власть и слава». Погибает отдавший жизнь служению своему народу коммунист Мажио, схваченный тонтон – макутами кровавого диктатора Дювалье («Комедианты»), и убит Пларр – случайная жертва полиции («Почетный консул»)…

1. См. интервью, данное Грином Джону Лэмберту в 1966 году («Санди таймс ревью», 16 октября 1966 года). [↩]
2. Напомню, что все названные книги написаны Грином на рубеже его тридцатилетия.[↩]
3. Писатель постоянно размышляет об обреченности, но судьба не воспринимается в его книгах как «рука провидения».[↩]