Памятники поздней античной литературы

«Памятники поздней античной поэзии и прозы II – V века». Ответственный редактор М. Е. Грабарь-Пассек, «Наука», М. 1964, 360 стр.

«Большинство историков античной литературы называет время от II до VI века периодом «упадка» литературного творчества и отмечает как его характерную черту отсутствие широких общественных интересов, живых откликов на современные события и глубоких философских мыслей; эти упреки далеко не всегда справедливы: когда литературе этого периода будет уделена хотя бы половина или четверть того внимания и того скрупулезного, порой даже мелочного анализа, которому уже в течение многих веков подвергаются произведения классических периодов греческой и римской литературы, то в ней найдется немало и откликов на современность, и философских мыслей. Разумеется, каждая литература связана со своим временем, и произведения, отражающие эпоху распада и крушения определенного общественного строя, не могут внушать ни радостного героического подъема, ни гордого оптимизма: чем они правдивее, тем они ценнее, и в этом отношении поздняя античная литература вполне выполняет свою задачу» (стр. 26). Эту точную формулу реабилитации поздней античной литературы, принадлежащую ответственному редактору рецензируемой книги, мне хотелось бы дополнительно обосновать соображениями уже не ученого, а читательского или даже, если угодно, житейского характера.

Едва ли возможно отрицать, что не только «каждая литература связана со своим временем», но и восприятие, осознание литературы прошлого в каждый век иное. Как ни ценны для нас суждения об античности, высказанные великим Гёте, мудрым Эразмом или Белинским и Чернышевским, собственных наших суждений они заменить не могут и, главное, не должны. Ведь наши-то суждения определяются не одною художественной ценностью Гомера, Софокла, Тацита, ценностью, которая, подобно самой истине, неизменна и неприступно строга; не в меньшей мере они определяются суммою нашего социального опыта.

Интерес к поздней античности и новая оценка ее культура – явление отнюдь не самоновейшее (как, может быть, решат некоторые «непосвященные», прочтя статью М. Грабарь-Пассек). Ему от роду уже лет сорок, если не все пятьдесят, и объяснить его, мне кажется, не так трудно. В поздней античной литературе нас привлекает прежде всего человечность, внимание к личности, к индивидууму, к его психологии, к нормам его поведения, к его горестям и мукам, к природе, его окружающей и сделавшейся частью его внутреннего мира (см. «Введение», стр. 17 – 18).

Не менее важен, может быть, еще один аспект, в котором предстает перед нами поздняя античная литература. Хронологически предшествуя средневековью, поздняя античность не просто чужда, но непримиримо противна ему по духу – и на Востоке, в Византии, и на Западе, в Европе. Духовная жизнь средних веков была сложной, противоречивой, напряженной (совсем непохожей на затхлое болото, каким изображала ее традиция, идущая от гуманистов и разрушенная, по сути дела, лишь в нашем столетии), но отличительной ее чертой была нетерпимость, слепое и жестокое отрицание всего, что «припахивало ересью», упорное нежелание, а затем и неумение выслушать и понять инакомыслящего. Напротив, вся античность – в том числе и даже, пожалуй, в особенности поздняя языческая античность – это широчайшая терпимость, многосторонность, многоликость.

М. Грабарь-Пассек, на мой взгляд, чрезвычайно удачно использует излюбленное в ту эпоху понятие пестроты как символ всей эпохи в целом (см. стр. 7). В пестроте этой, правда, – и беспринципный эклектизм, но в ней и веротерпимость, и отрицание национальных, сословных границ между людьми (см. стр. 9 – 10), и, как говорит Элиан, страх перед «ненавистным однообразием». Что может быть привлекательнее и отраднее этого последнего всплеска терпимости накануне долгих столетий, взрастивших страшные семена фанатизма, сатанинской злобы и неслыханного человеконенавистничества!

Так, несмотря на «совершенно явное перемещение художественных тенденций из области общественных интересов и общезначимых типовых явлений в индивидуализированное изображение внутреннего мира» (стр. 19) – или, быть может, благодаря такому сдвигу, – литература поздней античности оказывается близкой и понятной XX веку. Вот почему нельзя согласиться с адресом, указанным в обращении «От редакции»: «…литература II – V вв., отражающая современные ей общественные явления, не может не привлечь к себе внимание литературоведов» (стр. 5). Он непонятным образом сужен, ограничен. Не к литературоведу, а к любителю литературы, к пытливому, умному читателю обращена эта книга.

Другое дело – характерные приметы латинской и греческой литературы позднего периода, разобранные М. Грабарь-Пассек во «Введении»: они действительно любопытны и поучительны для специалиста. Двуязычная, но единая литература поздней античности – замечательный пример синтеза двух близких культур, развивавшихся, по сути, на одном общем фундаменте эллинистической культуры. Язык перестает быть фактором, определяющим национальную принадлежность произведения, само понятие национальной литературы теряет свой смысл в применении к литературным явлениям поздней античности (см. стр. 25). Типично или исключительно подобное «смешение языков» и в какой степени может считаться оно шагом вперед на пути слияния национальных литератур в единую, всемирную?

Принципиально важно, как мне представляется, уточнить то, что сказано во «Введении» о жанрах поздней античной литературы. На стр. 15 говорится: «В области истории за данный период тоже появился ряд значительных трудов… уже в конце I и в самом начале II века были написаны основополагающие труды Тацита и биографии Светония. Ко II веку относятся труды Аппиана… к III веку – сочинения Геродиана и Диона Кассия». На стр. 17: «Одной из наиболее характерных особенностей литературы этого времени является ее соотношение с научными исследованиями и философскими учениями. Чисто научный интерес и уменье исследовательски, творчески осмысливать и объяснять конкретные факты и явления идут на убыль… только в медицине заметно сильное оживление: имена Галена (II век) и Орибасия (IV век)… прочно вошли в историю медицины. Из гуманитарных наук – кроме истории –…достаточно успешно развиваются грамматика и лексикография; археология и география тоже делают несколько шагов вперед. Однако в общем преобладает тенденция к подведению итогов предыдущих достижений, к изучению и использованию старого наследия: ученые этого времени – энциклопедисты…» На стр. 24: «…в поздней греческой литературе был разработан жанр исторической биографии… создаются серии биографий… Хотя во всех этих сочинениях имеются черты эклектизма и недостаточной тщательности в использовании источников, но все же трудно представить себе, какими незначительными материалами располагали бы исследователи истории Рима, особенно ее позднего периода, если бы судьба не сохранила нам произведений этих подчас хулимых авторов».

Классическая филология XVIII -и XIX веков включала в сферу своих исследований все памятники письменности без исключения. Но ведь то была наука, если позволено так выразиться, синтетическая, объединявшая и собственно историю, и историю литературы, и археологию, и историю науки. Ныне каждая из этих «составляющих» стала особою отраслью знания, и, следовательно, сфера интересов у каждой из них своя. Известно, что в прозе (а отчасти и в поэзии) древности наука сливается с искусством: Фукидид – основоположник научной истории и вместе с тем: гениальный писатель, философ Платон – один из величайших мастеров греческой прозы, философ Лукреций – один из самых талантливых, поэтов Рима. Но пусть литературовед исследует «Историю» Фукидида не как основополагающий труд, а как литературное произведение, предоставив историку оценивать чисто научные достоинства Фукидида, его способность к научной критике фактов и научным (или антинаучным) обобщениям! Никому не приходит в голову причислять к писателям Евклида, не следует причислять к ним и Гиппократа, и Аристотеля, и даже Теофраста. Это вдвойне верно в применении к авторам поздней поры, когда дифференциация среди «пишущих» (в широком смысле слова) зашла еще дальше.

Зачем вспоминать Галена и Орибасия в статье о художественной литературе II – V века? И к чему отводить историкам и энциклопедистам особый, третий сборник памятников художественной литературы (см. «От редакции», стр. 6), если их сочинения суть не более, чем ученые труды, материал для истории Рима? Именно такой вывод напрашивается, когда просматриваешь приведенные выше выписки. В значительной мере этот вывод противоречит истине, ибо и Тацит, и Плутарх, и Кассий Дион Коккейан, и Геродиан – истинные художники; но отчасти он может оказаться справедлив – в случае, если критерий художественности не будет для составителей непременным и решающим. А именно так вышло с Павлом Силенциарием. Отличный поэт-эпиграмматист (см. сборник «Греческая эпиграмма», М. 1960) представлен на этот раз одним-единственным стихотворением «На Пифийские горячие источники», о котором автор биографической справки (стр. 109) сообщает, что оно «интересно как свидетельство о естественнонаучных представлениях той эпохи» и «говорит о большой начитанности Павла». Увы, только о начитанности, о литературном даровании же – ни звука.

Причина такого странного выбора, видимо, в том, что редакция стремилась включить в свой сборник главным образом произведения, публикуемые на русском языке впервые или же давно не публиковавшиеся (см. «От редакции», стр. 5 – 6). Но делать это в ущерб автору ни в коем случае нельзя. А пострадал не один Павел, пострадал, например, и Лукиан. Ему отведены две с половиной странички – для посредственного и скучного диалога «Тимон, или Мизантроп». Уж лучше бы вовсе исключить и Лукиана, и Павла, и Паллада, и даже весь раздел «Греческая эпиграмма II – V веков», чем давать «обрезки», оставшиеся за бортом соответствующих изданий Гослитиздата.

Но важнейшее упущение в составе – это отсутствие раннехристианских писателей. Мне возразят, что эти писатели по духу и устремлениям принадлежат уже средним векам. Пусть так, но как художники они представляют собою неотторжимую и, быть может, важнейшую часть поздней античной литературы. Христианская литургическая поэзия с ее громадным эстетическим воздействием становится понятна лишь на фоне таких гимнов, как «К природе» Месомеда (стр. 31) или анонимная «Хвала Солнцу» (стр. 159 – 160). Амвросий и Пруденций имеют столько же «прав на жительство» в этой книге, сколько Авсоний. Но книга уже вышла, пустые ламентации бессмысленны, и остается только просить составителей, чтобы во втором сборнике вслед за Либанием шли его ученики – Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст, чтобы среди эпистолографов было отведено место Аврелию Августину, раз уже лучшему его произведению «Исповеди» – первому в мире автобиографическому роману – среди образцов римской повествовательной прозы места не нашлось.

Вызывает сомнение и общая композиция сборника или, точнее, трех сборников: напечатанного и двух готовящихся к печати (см. «От редакции», стр. 6). Они строятся по жанрам: первый – поэзия и повествовательная проза, второй – «образцы ораторского и эпистолярного искусства», третий – «произведения историков и энциклопедистов поздней античности». Разделы первого сборника: «Греческая поэзия», «Римская поэзия», «Греческая повествовательная проза», «Римская повествовательная проза». Но ведь нам убедительно доказали, что позднеантичная литература едина, – зачем же тогда разделение на Грецию и Рим? И зачем литературное письмо соединять с ораторскими речами, почему не считать его разновидностью повествовательной прозы? Многие письма Алкифрона куда ближе к вставным новеллам из «Золотого осла», чем к декламациям Гимерия или Фемистия. И главное: зачем «раздирать» автора на части? Апулей, Элиан, Юлиан, Авсоний появятся снова во втором сборнике, с новой биографической справкой. Трудно поверить, что это создает более полное представление о писателе и о литературном процессе в целом. Такая композиция «по жанрам» – тоже, как мне представляется, дань традиции (см. например, трехтомную академическую «Историю греческой литературы» или крумбахеровскую «Историю византийской литературы» ¹), причем традиции, тоже уже изжившей себя и не заслуживающей продолжения.

Хочется пожелать тем, кто осуществляет это замечательное издание – редакторам, составителям, переводчикам, – больше точности, четкости и взыскательности. В самом деле, читателю остается неизвестно, кто составлял сборник, кому принадлежат биографические справки, кому – примечания. Биографические справки иной раз так отрекомендовывают произведения, которым они предпосланы, что приходят в явное противоречие с основным тезисом «Введения» – о ценности позднеантичной литературы (см., например, стр. 158). Неприятные огрехи есть и в «Содержании». Перевод стихотворения Авсония «Розы», выполненный Ю. Шульцем, приписан Валерию Брюсову. Против названия поэмы Авсония «Мозелла» в содержании значится: «Пер. А. Аргюшкова и М. Гаспарова». Но так пишут лишь в тех случаях, когда перевод выполнен совместно, а между тем переводчики никогда не встречались и не могли встретиться, ибо один умер еще до войны, а другой начал печататься всего несколько лет назад. Перевод отрывка из IV книги «Эфиопики» Гелиодора принадлежит не А. Болдыреву, а А. Миханкову…

К сожалению, упрека в недостаточной взыскательности заслуживают и некоторые переводы. Но разбором качества переводов нельзя заниматься походя, под занавес, на оставшемся кусочке места – это особая задача, никак не вмещающаяся в пределы настоящей рецензии, которую по справедливости должно завершить словами благодарности за то, что уже сделано, и ожидания того, что еще в работе.

1. «История греческой литературы» под ред. С. И. Соболевского и др., т. I – III, Изд. АНСССР, М. -Л. 1946 – 1960. K. Krumbacher. Geschichte der Byzantinischen Literatur, München, 1897, 2-te Aufl.[↩]