Ответы на анкету редакции «Методологического сборника» ИМЛИ имени А. М. Горького АН СССР. Предисловие Г. Фридлендера

В 1967 году Отдел комплексных теоретических исследований ИМЛИ АН СССР имени А. М. Горького задумал выпустить сборник статей, посвященных актуальным вопросам методологии истории литературы и критики. Вторую половину этого сборника должны были составить ответы на анкету о проблемах современной литературной науки, ее недостатках и перспективах, которую редакция сборника направила ряду крупнейших советских и зарубежных ученых – филологов и эстетиков. В их числе получил анкету и М. А. Лифшиц (1905 – 1983), отнесшийся к ней с той серьезностью и глубоким чувством ответственности, которые были неизменно присущи всей его научной и литературной деятельности, Однако, завершив работу над своими ответами, М. Лифшиц увидел, что по широте проблематики его ответы на анкету далеко выходят за пределы программы того сборника, для которого они были предназначены.

Поэтому он решил отложить их впрок и не посылать в редакцию сборника. Возможно, что у М. Лифшица тогда же возникло предчувствие (не обманувшее его), что работа над сборником так и не будет доведена задумавшей его группой тогдашней литературной молодежи (в которую входили П. Палиевский, В. Кожинов, С. Бочаров и др.) до конца. Позднее, незадолго до смерти, он вернулся к оставленной работе и решил ее продолжить, включив в виде самостоятельной статьи в задуманную им в это время книгу. Уже в первом наброске будущей статьи (заметках 1967 года) автор, излагая свои основные положения, проиллюстрировал их анализом двух энциклопедических статей о Грибоедове, сопроводив его собственными наблюдениями и замечаниями о «Горе от ума», обосновывающими и поясняющими развиваемые М. Лифшицем глубокие и ценные идеи о задачах современного литературоведения и эстетики. В ходе дальнейшей работы автор решил превратить статью в более развернутый, специальный этюд о художественно-идеологической проблематике «Горя от ума» и о значении комедии Грибоедова сегодня. Теоретические проблемы, затронутые в двух первых разделах статьи, должны были послужить введением к углубленному новому художественному прочтению великой комедии. В таком виде статья должна была войти в открывающие третий том собрания сочинений М. Лифшица «Очерки русской культуры», первые отделы которых озаглавлены в составленном автором проспекте «Мировое значение русской культуры», «Реализм в древнерусском искусстве» и «Историческая роль дворянской культуры в России». В эту последнюю рубрику автор намеревался включить статьи о Грибоедове и Пушкине (цикл статей о Пушкине начат был им в 1937 году; тогда же в журнале «Литературный критик» была напечатана обширная рецензия М. Лифшица на первый том «Пушкинского временника», выпущенного Академией наук. Теме дворянской культуры и ее места в развитии общественной мысли и литературы России первой половины XIX века посвящена также блестящая лекция по вопросу о проблеме народности в истории литературы, прочитанная М. Лифшицем в ИФЛИ и печатаемая в настоящее время во втором томе посмертного издания его сочинений).

В центре публикуемых заметок М. Лифшица (которые, к сожалению, автору так и не удалось довести до конца) – два вопроса. Первый из них – вопрос о том переходном, кризисном положении, которое сложилось в нашей литературной науке после преодоления вульгарно-социологических концепций 20-х – начала 30-х годов. Сопоставляя две статьи о Грибоедове в энциклопедиях 1930 и 1964 года, М. Лифшиц показывает на этом примере, что закономерно и заслуженно отвергнутый нашей наукой нигилистический по отношению к классическому наследию вульгарно-социологический подход к нему сменился у значительной, весьма влиятельной части наших ученых отвлеченно идеологической, просветительской его оценкой. Это побуждает М. Лифшица на примере таких великих представителей русской дворянской культуры начала XIX века, как Грибоедов, Пушкин, деятели декабристского этапа русского освободительного движения, поставить вопрос о необходимости выработки нашей наукой такого конкретно-исторического подхода к классическому литературному наследию, который бы сочетал четкое представление о его месте в тогдашней исторической борьбе с более широким пониманием этой борьбы как необходимого этапа в истории феноменологии человеческой культуры, понимаемой в духе идей той новой, подлинно научной, материалистической «феноменологии духа», основы которой заложены Марксом, Энгельсом, Лениным.

Второй вопрос, который стоит в центре заметок М. Лифшица, – один из ключевых для всего его литературного наследия последних лет. Отвергая узкое понимание реализма в искусстве как простое зеркальное сходство изображаемого предмета и его отражения, – М. Лифшиц подчеркивает, что окружающий нас мир неоднороден. Одни его явления и факты ничего не говорят нашему сознанию, в других же для мыслящего человека, и в частности для художника, скрыт целый мир. Открывая нам этот глубокий свой внутренний смысл, позволяя увидеть окружающих нас людей и события жизни в широкой исторической перспективе, помогая нам соотнести их с общей картиной мира, с потребностями и идеалами человека, с идеальным, разумным началом, присущим объективно развитию вселенной и человечества, эти-то «фабулы», потенциально скрытые в самой жизни и высвечиваемые разумом, чувством, интуицией художника, составляют реальную основу великого, вечного и жизненного в искусстве. И именно в этом бессмертие комедии Грибоедова и созданных им исторических типов, которым не суждено ни умереть, ни состариться.

Свои глубокие и ценные размышления о задачах литературной науки и главном ее назначении – служить «самопознанию» современного общества, осуществлению им «глобального» контроля над самим собой, окружающим его миром природы, внутренними духовными потенциями человека, его социальными, этическими и эстетическими возможностями и мерой их реального, практически-жизненного осуществления – М. Лифшиц сопровождает тонкими замечаниями о соотношении эмпирического факта и присущего ему более глубинного смысла в науке и жизни, критическим анализом различных направлений и школ западноевропейского и американского литературоведения XX века, в том числе фрейдизма, структурализма, «новой критики» и т. д. Все эти замечания остросовременны и заслуживают пристального внимания читателя и критики. Публикация их, несомненно, послужит полезным стимулом для дальнейшего углубленного обсуждения поставленных автором вопросов в нашей литературе и критике, – даже если отдельные мысли автора и вызовут у читателя желание с ним поспорить.

Ответы М. Лифшица подготовлены к печати его вдовой Л. Я. Рейнгардт при участии автора настоящих строк.

Г. ФРИДЛЕНДЕР

г.Ленинград

1

Анкета эта была получена мною в 1967 году. Мне было интересно ответить на предложенные вопросы. Но помня прошлый опыт и не доверяя данайцам, дары приносящим, я после некоторых колебаний решил все же оставить мои ответы на будущие времена. Теперь, пожалуй, будет уместно опубликовать их.

Вопрос1-й: Какова, по Вашему мнению, главная методологическая проблема (или проблемы) современной науки о литературе?

Главная проблема всех гуманитарных наук, не исключая и той, которую теперь называют «литературоведением», объяснить человеку смысл его собственной, исторической и личной жизни. Это – задача самопознания и вытекающей отсюда возможности контроля над самим собой. Чем больше развивается человеческое общество, тем острее становится проблема Сократа в глобальном, как говорят, масштабе, теперь такие истины, кажется, уже не нужно доказывать.

Исходя из решения этой проблемы, естественно, следует ответ на вопрос: что делать? Но даже в тех случаях, когда делать совершенно нечего, когда события фатально идут в известном направлении (как это было, например, в эпоху Римской империи), понимание того, что происходит с нами в жизни, ставит сознательного человека выше немыслящей стихии. «Все может надоесть, кроме понимания». Эти слова приписывают римскому поэту Вергилию.

Литературоведение объясняет человеку смысл его собственной жизни путем исторического и систематического анализа художественных образов, в которых это объяснение уже заложено объективно, «динамически», как говорил другой мыслитель древности¹. Все остальное в литературной науке есть частная или вспомогательная работа, очень полезная для понимания целого, или же это пустая игра в ученость, известная каждой науке.

Но что такое смысл? Сам по себе любой факт не имеет никакого смысла. Если разобщить жизненные факты, они превращаются в бессмыслицу, абсурд. То, что имеет смысл (и потому более дорого человеку, который сам является выражением смысла природы), есть факт, означающий не толькосебя, но и что-тодругое. И чем больше другого отражается в данном факте, тем больше в нем смысла. Маленькое облачко на небе имело смысл для ямщика, который вез Гринева в Белогорскую крепость, – оно предвещало буран, то есть близость события более широкого и важного.

Когда материальная субстанция факта становится ничтожной по сравнению с всеобщей нагрузкой, которую он несет, перед нами начало языка и мышления. Закат предвещает наступление ночи, а ночь это свертывание жизненных сил земли, лишенной солнца, торжество ее опасных для человека разрушительных сил, которые мстят ему за дневное вмешательство в естественный ритм природы. И вот закат из простого оптического явления становится носителем разнообразных – и грустных, в умиротворенных, а зловещих – оттенков всеобщего смысла, из которого в конце концов возникает метафора поэзии, зрительный образ живописи. Сколько высокого смысла таит в себе это далекое гибкое дерево, написанное тонкой кистью старого итальянского художника на фоне вечернего неба! Все преходящее в мире есть только притча, сказал Гете².

Само собой разумеется, что возможность присутствия более широкого смысла в отдельном частном явлении не исчерпывает сущности искусства. Дальнейший вопрос – каким образом осуществляется уравнение того и другого. Есть разница между простым внешним знаком всеобщего содержания и более жизненным подобием, определяющим своеобразие всей художественной сферы.

Мне кажется, что главное в литературоведении есть простое понимание смысла литературных произведений, хотя это не так просто и не каждому дано. Хорошо рассказать сюжет есть, в сущности, все, ибо то, что называется формой, представляет собой более конкретное развитие сюжета в мельчайших деталях. Если, как часто говорят, сюжет хорош, а форма никуда не годится, это значит, по верному замечанию Белинского, что нельзя ложью доказывать истину. Каждое слово, найденное писателем, есть малая правда, подтверждающая большую, ибо правда любого масштаба живет только в своем достоверном осуществлении, а не в обещании, абстракции, иначе – велика Федора, да дура.

Поэтому, если отбросить притворство или самообман, которых всегда бывает достаточно в ученых занятиях, цель всякого литературоведения состоит в том, чтобы научиться читать литературные произведения, понимая заложенный в них смысл действительной жизни. Сегодня для достижения этой цели предлагаются различные методы. Они представляют собой практические (не всегда, впрочем, последовательные) приложения более широких философских учений. Марксизм меньше других теорий говорит о смысле жизни, вследствие чего последователей этого учения нередко упрекают в недостатке «метафизического» понимания судьбы человека и его вечных проблем в этом мире. Но хотя наша философия держится ближе к земле, я бы сказал, что в ней больше верных начал для понимания действительного смысла человеческой жизни, чем в других современных учениях.

Можно исследовать художественное произведение с точки зрения эпилепсии или паранойи, которой страдал писатель, то есть видеть в этом произведении род утонченной записи бреда, можно изучить его с точки зрения количества и закономерного повторения тех или других формальных признаков – лексики писателя, синтаксических элементов его литературной речи и т. д. Можно, следуя учению Юнга, видеть в художественном произведении род отдушины, карнавала подавленных жизненных сил. Можно толковать произведение искусства как символ известной ситуации, близкой к последней границе человеческого существования. Во всем этом найдутся те или иные кусочки правды. Но такие методы изучения литературы, как и многие другие, не перечисленные выше, имеют общий недостаток – они стремятся поставить знак равенства между невменяемым, стихийным, контингентным фактом и всеобщим содержанием или жизненным смыслом, заложенным во всяком истинно художественном произведении. И потому, в конце концов, они не раскрывают этот смысл, а замыкают его в слепое бессмыслие, в разобщенное, чисто фактическое бытие.

Существует большая разница между живым впечатлением истины, которое дает неискушенному читателю чтение подлинного художественного произведения, и тем мертвым препаратом, который получается в результате применения методов такого литературного анализа. Мы здесь имеем дело не столько с развитием науки, сколько с явлением общественной психологии, которая в силу известного исторического закона предпочитает все мертвое, техническое или иррациональное – осмысленному, органическому и живому. Можно иногда удивляться остроумию или прилежанию, с которым проводятся подобные схемы, но, в общем, жалко потраченного времени и человеческих сил. Истина далека от этого.

Вопрос2-й:

1. Аристотель.[↩]
2. »Фауст», ч. 2. Положениевогроб («Alles Vergangliche ist nur ein Gleichnis»). В переводе Б. Пастернака: «Все быстротечное – символ, сравненье» (ср.: Гете, Фауст. Пер. Б. Пастернака, М., 1955, с. 577). [↩]