Оценить, чтобы понять

Перед критиками-зарубежниками стоит сейчас не только самоочевидная задача пересмотра накопившихся за долгие годы несправедливых оценок. Необходимо также пересмотреть самую функцию оценки в критическом суждении. Сложилось так, что именно в публикациях о зарубежной литературе XX столетия оценочность стала играть ненормальную, несообразно преувеличенную роль.

В познавательном процессе акт оценки предшествует самому акту познания: оценка – не конечный вывод, а исходная предпосылка знания. Иными словами, наше познание по природе своей необъективно, предвзято, изначально содержит момент нашего собственного ценностного отношения к познаваемому предмету. Объективное суждение о предмете возможно разве что в идеале, как результат постепенной критической переработки первоначальной оценки. Если принять такую концепцию, то из нее очень естественно вытекает функция литературной критики, помогающей читателю в познании произведений литературы. Критик подсказывает нам предварительную оценку произведения, наводит на след, помогает сделать первый шаг на пути понимания. Потом, самостоятельно обдумав прочитанную книгу, мы можем, разумеется, полностью отвергнуть оценку критика, признать ее односторонней или просто надуманной, но дело свое критик уже сделал – заставил нас задуматься и разобраться в литературном произведении. Наибольшим достоинством обладают те критические суждения, которые более всего провоцируют в читателе работу мысли, наиболее настойчиво подталкивают к активному диалогу с текстом.

Но такова, к сожалению, лишь абстрактная норма литературно-критической деятельности. На деле же в нашем обществе складывалось другое положение: в официальной литературной (и не только литературной) политике культивировался не диалог, а отказ от диалога, волевое отторжение всего, что объявлялось «чуждым» или «враждебным»; показательна даже синонимическая связь, установленная между этими двумя понятиями: чужое – значит вражеское. Именовалось это «идеологической борьбой», но именно борьба идей при этом отрицалась и подавлялась – ведь, чтобы бороться, идеи как минимум должны всерьез слышать друг друга. От литературной критики в таких условиях также требовалось не открывать, а закрывать – еще до всякого открытия – процесс познания; критик – не застрельщик спора, а судья, выносящий окончательный и не подлежащий обжалованию приговор. И особенно жестко это требовалось от критики, которая занимается современной зарубежной словесностью.

Действительно, литературная классика, как отечественная, так и зарубежная, ограничена по составу: каждому ее явлению можно раз и навсегда дать четкую (догматическую) оценку, после чего лишь время от времени ее подтверждать, чтобы не забылась. Текущая советская литература, в отличие от классики, не ограничена, в ней все время появляются новые произведения – но те из них, которые признаны нежелательными, вовсе не обязательно отторгать посредством публичных критических оценок; можно просто не допустить их до публикации или же, на пути к ней, сгладить и выхолостить зоркой редактурой. Хуже всего с текущей зарубежной словесностью – она непрерывно разрастается, и разрастание это недоступно прямому административному регулированию. Единственный способ избежать нежелательного диалога с нею – давать ее произведениям незамедлительную и твердую, принципиальную идейную оценку. В отсутствие «у них» цензора работать за него приходится нашему критику.

Прибавим к этому естественную малочисленность критиков-зарубежников¹, их разобщенность, обусловленную узкой специализацией, ограниченность круга изданий, где они могут печататься, и вообще мест, где могут зарабатывать на жизнь трудом по специальности, – и станет ясна их крайняя закабаленность, стиснутость оковами административного контроля. Критик, пишущий о современной советской литературе, при желании мог более или менее стабильно работать, пусть и не высказывая открыто всех своих мыслей, но и не беря на душу греха конъюнктурных оценок (для этого дела имелась особая каста критиков-функционеров, чьи литературные приговоры распространялись не только по открытым, но и, быть может, даже чаще по закрытым каналам, в форме разного рода внутренних рецензий и отзывов).

1. Впрочем, так ли уж она естественна? Может быть, в нас просто въелся предрассудок, что широко исследовать стоит только «свое», а для «чужого» хватит, мол, и нескольких специалистов? Но, если вдуматься, это ведь проявление все той же тенденции к отторжению «чужого», только «чужое» здесь понимается даже не в социально-классовом смысле, а в духе вульгарной ксенофобии, как «закордонное». [↩]