Открытое время

А. Турков, Открытое время. Портреты. Проблемы. Полемика, «Советский писатель», М. 1975. 392 стр.

«…Что с ним стрясется: у него нет темы. Храни его бог». Пожалуй, не каждый рискнул бы поместить эти слова Блока о Северянине в сборнике, состоящем из десятков статей о предреволюционной литературе и сегодняшней киргизской прозе, об А. Толстом и А. Бруштейн, Е. Дороше и В. Соколове, в сборнике, соединившем проблемную статью и литературный портрет, письмо и рецензию.

Но А. Турков может позволить себе такую цитату, ибо, несмотря на пестроту имен и жанров, в его новой книге есть и цельность, и последовательность. Своеобразным ключом к ней служит название, заимствованное из стихов Павла Антокольского, – «Открытое время». Емко характеризуя различные пласты книги, оно вмещает целый спектр значений.

Во-первых, в сборнике соседствуют работы, помеченные 1961 и 1974 годом, так что перед читателем разворачивается движение мысли автора во времени.

Во-вторых, предметом исследования является отечественная литература XX столетия, вплоть до публикаций 70-х, открытых в грядущее, лет.

Но у этого названия есть и еще один, наиболее важный смысл. А. Турков исследует, как писатель творчески осваивает новую, порожденную революцией действительность, как развивается литература, центральная задача которой – художественное открытие и утверждение социалистического идеала. Постижение важнейших социальных конфликтов эпохи, единение со своим народом, органическое приятие обновляющегося мира, когда «страшно, сладко, неизбежно, надо мне – бросаться в многопенный вал» (А. Блок), – только этот путь позволяет прийти к эстетически достоверному открытию времени.

Мысли Блока о том, что писательские творения – «только внешние результаты подземного роста души», что поэзия достигает высшего расцвета, когда «поэт нашел себя и, вместе, попал в свою эпоху», приобретают для Туркова методологическое значение как при определении пути исследования, так и при оценке значимости литературного произведения.

Именно как «рост души» трактуется им движение лирики Ю. Балтрушайтиса, вначале подчеркнуто отгораживавшейся от людских споров о хлебе насущном, к пониманию пагубности для художника подобной позиции, к признанию:

И сердце билось и черствело,

Себя отняв от бытия…

 

Духовным мужанием авторов обусловлены и прозрения героев трилогии «Хождение по мукам», и эволюция поэзии А. Кулешова от юношеского восторга ранних произведений к драматическому накалу «Знамени бригады» и философской глубине поздней лирики.

Идет ли речь о поэзии А. Суркова, М. Алигер или о «Деревенском дневнике» Е. Дороша, достоинством исследователя является умение понять и передать «рост души» автора конкретно-исторически, в нерасторжимых связях с жизнью и литературной ситуацией определенного времени.

Для Туркова характерно утверждение не только социальной значимости искусства, но и того, что социальное – одна из важнейших граней предмета литературы. Порою это в теоретическом плане бесспорное положение недооценивалось литературными критиками, и поэтому представляется убедительной полемика, которую автор ведет с А. Ланщиковым или с односторонним толкованием творчества В. Белова. И на случайно в Пушкине критику видится «не античный юноша.., а первый бурлак нашей литературы, сам без подсказок и понуканий впрягшийся в лямку «проклятых» российских вопросов» (стр. 311). В то же время понятие пользы, приносимой искусством, рассматривается как исторически-конкретное, расширяющееся с упрочением социализма.При всем многообразии проблем, которым посвящены статьи Туркова, есть у его книги одна центральная: тема Родины в советской литературе. В полную силу зазвучав уже в первой, посвященной А. Блоку, статье, тема эта развивается при анализе творчества Твардовского и Суркова, Бровки и Смелякова, Абрамова и других. При этом критик активно утверждает свой идеал гражданина.Турков с симпатией пишет о скромной любви к Отчизне, запечатленной в стихах Анатолия Жигулина (стр. 365), о деятельной любви героев Федора Абрамова к родным местам (стр. 187). И закономерно его внимание привлекают строки Николая Старшинова, соединившие оба эти качества:

Когда, нарушив забытье.

Орудия заголосили.

Никто не крикнул:

«За Россию!..»

А шли и гибли

За нее.

Значимость темы рождает и высокий накал полемики, порою, как в рецензии на книгу И. Кобзева «Гусляры», выплескивающейся язвительной иронией. Справедливо не принимаются легковесные утверждения типа:

Я шагаю легко потому,

Что свою

страну

понимаю,

А чужую –

Всегда пойму!

(А. Говоров)

И не случайно немало работ у Туркова посвящено писателям Эстонии и Киргизии, Белоруссии и Калмыкии. Это не «для национального колориту», как шутливо замечает автор, ибо «национальные литературы растут и развиваются, выдвигая все больше таких писателей, к которым уже просто неловко подходить с прежними, умиленно-заниженными критериями» (стр. 333). О пристальном внимании к сегодняшнему дню многоязычной советской литературы свидетельствуют не только своеобразные литературные портреты давно любимых русским читателем мастеров, но и серьезные раздумья о текущих проблемах братских литератур.Как и всякого настоящего исследователя, Туркова на протяжении длительного времени занимает определенный (все расширяющийся) круг проблем и писательских имен, и в статьях о Блоке или Твардовском можно узнать руку автора книг об этих крупнейших художниках, а страницы, посвященные Е. Винокурову, продолжают собой многократно публиковавшиеся наблюдения за его поэзией.

Не являются «критическим наскоком» и статьи об иноязычных авторах; так, отличные работы об Ю. Смууле и Я. Кроссе подкрепляются рядом опубликованных за пределами книги заметок об эстонской литературе.

Многие черты Туркова-критика ярко выразились в одной из лучших статей – «О понимании традиций». Критические баталии, которые с конца 60-х годов особенно яростно разгорелись вокруг проблемы традиции и новаторства в современной поэзии, конечно, отражают определенные черты сегодняшней литературы. Тем важнее непредвзято оценить конкретное поэтическое явление, не искажая и не обедняя его смысла. И если несколько лет назад творчество Владимира Соколова трактовалось порою суженно, то Турков (параллельно с Л. Лавлинским, Ал. Михайловым) убедительно показал, что любовь к прошлому России, следование традициям классического стиха, сосредоточенность медитации – это еще не весь Соколов. Его поэтическими предшественниками оказываются не только Пушкин и Фет, но и такие разные поэты, как Некрасов и Пастернак; его лирический герой стремится к активному действию, а любовь к Родине диалектически вмещает поклонение куполам Ростова Великого и сыновнюю благодарность грузинской сосне, грусть по уходящему и утверждение нового.

А недавно и сам поэт по-своему ответил ортодоксальным приверженцам традиционализма:

…сказать:

– люблю, как Пушкин, –

много проще,

чем так любить,

как любишь только ты.

Тема России продолжается и в интересной статье об Ярославе Смелякове, однако с некоторыми ее положениями трудно согласиться. Турков считает, что в стихотворении «Кресло» поэт прошел мимо диссонирующих сочетаний сегодняшнего и вчерашнего, что «в описании кремлевской опочивальни Грозного слышатся, рядом с осуждением его подручного – Малюты, едва ли не ноты опасливого восхищения самим владыкой» (стр. 106). Стихотворение, утверждает критик, противоречит общему взгляду на вещи, очерченному в книге «День России», который ярко выразился в стихотворении «Мальчишки». При этом подчеркивается принципиальный характер несогласия с автором «Кресла».

Перечитаем стихотворение. Оно достаточно четко делится на три части. В первой – описание сегодняшнего дня: в Кремлевском зале празднично сияют все люстры, накрыт белый стол; здесь все – подчеркнуто домашнее: «будто», «как бы», не Владимир, а Володя Солоухин, закоулочки, даже бой Спасских курантов ассоциируется с ходиками.

Но вот начинается тема Иоанна. Стих сохраняет прежний размер, но звучит совершенно иначе: речь становится строгой, весомой; строка «ту келью, ту опочивальню» лексикой своей переносит нас из времени сегодняшнего в историческое, а повтором создает некую торжественность тона и помещает царское жилище в центр читательского внимания.

Комната темна: низкий свод потолка, темный балдахин, мерцание лампады. Здесь жил аскет, схимник: нищенское ложе и кресло для раздумий. Сразу же за упоминанием о царственных раздумьях и возникает запах дыбы и могил, он – принадлежность этой кельи, а подручный Иоанна появляется как порождение душной и страшной атмосферы ее.

Рассказчик, как персонифицированное «я» устранившийся из серединных строф стихотворения, незримо присутствует в них как комментатор описываемого («Да, это на него похоже» и др.). Скрытый комментарий наличествует и в строчках:

Чтоб не мешали в самом деле

раздумьям царственным его.

«В самом деле» – лексически близко началу стихотворения, неуловимо иронично. Нет, не один Малюта осужден поэтом. «Лишь списки. Молча, как во сне», – перед нами два соучастника.

Начало и середина стихотворения противопоставлены: вчера и сегодня, свет и темень, раскованность и строгость. Со всем этим органически связано еще одно противопоставление: в сегодняшнем Кремле шел правительственный прием, шел как положено, и народ толпился; а в келье царя – лишь Малюта да списки обреченных. Демократизм сегодняшней жизни общества на этом фоне становится особенно ощутимым.

Финал стихотворения дает новый поворот теме: лирический герой «как бы играючи» присел в царское кресло, и молния веков презрительно прожгла его. Урок этот «не описать, не объяснить», и поэт завершает стихотворение на эмоциональной ноте: «Куда ты вздумал лезть, мальчишка? Над кем решился подшутить?» Это «над кем» не возвеличивает Иоанна, да и, по сути дела, не о нем. «История не терпит суесловья» – вот главная мысль финала.

«Один день», «Меншиков», «Кресло» – у этих произведений позднего Смелякова есть особенность, обусловленная полным доверием читателю: сильные финальные строки, отбрасывая новый свет на все стихотворение, не ставят своей задачей афористически выразить его суть, ибо аналитичность пронизывает весь текст.

Стихотворение парадоксальным образом перекликается с «Мальчишками»: лирический герой «Кресла» оказывается сродни мальчишкам, которые, «о прошлом зная понаслышке, с жестокой резвостью волчат… кричат». Автор, как и мальчишкам, выговаривает своему двойнику «с добротою раздраженной».

С программным стихотворением «История» – сближение даже в характере образности: «И современники, и тени» – Володя Солоухин, Иоанн; «Она своею тьмой и светом меня омыла и ожгла» – свет и тьма, ожог и омовение «Кресла». И в финале лирический герой тоже ощущает себя мальчишкой, когда речь идет о Родине и Истории.

Мне представляется, что стихотворение «Кресло», органически связанное со всем творчеством Я. Смелякова, является одним из вершинных достижений нашей поэзии 60-х годов.

Это возражение критику – не единственное. Так, каким бы спорным ни был сегодня вопрос о соотношении реализма и условности, едва ли правомерно превращать их во взаимоисключающие понятия, а термин «реализм» – в эквивалент жизнеподобия, как это сделано при определении жанра «Страны Муравии»: «…Жанр, где реализм и условность словно бы перенимают друг у друга повествование» (стр. 88). Вероятно, это не принципиальное утверждение, а терминологическая нестрогость, – ведь рядом читаем, что в поэме Твардовского «проступил своеобразный взгляд на мир, реалистическая оценка действительности» (стр. 90).

Собранные вместе, статьи разных лет, к чести автора, образовали не сборник, а книгу; однако факт ее рождения требовал, вероятно, и некоторой перестройки материала. «Блок – короткое имя, похожее на звук, с которым поворачивается ключ, щелкает замок открываемой двери» (стр. 9), – эта метафора критика вполне правомочна: Блоком открывается книга, Блок – у истоков нового времени литературы, его самосожженческое служение правде, Родине, литературе – нравственный критерий оценки исследователем литературных явлений. Когда

же позднее встречаем: «Сурков… Сама эта фамилия звучит для меня, его тогдашнего (времен войны. – Д. Ч.) читателя, как щелканье винтовочного затвора» (стр. 126), – то, при всей смысловой наполненности образа, не проходит ощущение самоповтора.

Но в целом книга А. Туркова, созданная на стыке литературоведения и литературной критики, ярко и умно освещает многие проблемы советской классики и сегодняшнего дня нашей литературы и, несомненно, вносит свой вклад в формирование ее завтрашнего облика.