Отчего умер Гоголь?

Есть несколько версий по поводу смерти Гоголя. Две из них – сумасшествие и голодание – нужно сразу отбросить как ни на чем, кроме недоразумения, не основанные. Две другие: сравнительно ранний (писатель умер 43-х лет) склероз и тиф – имеют больше вероятия, особенно последняя, убедительно рассмотренная в яркой и страстной работе А. Белышевой¹.

Нижеследующие страницы – еще одно предположение причин смерти великого писателя, хотя и недоказуемое в такой степени, чтобы считать вопрос решенным. То, о чем пойдет речь, – иллюстрация положения, как будто неотрицаемого, но лишь теоретически. Практически, в ежедневных делах и мыслях, его словно нет вовсе. Положение это: судить жизнь художника надлежит по законам его поэтики; не только автор влияет на свое произведение, но и оно влияет на автора, меняет его жизнь. Гоголь до «Мертвых душ» и после – не одно лицо. Догадываться о том, что случилось в жизни писателя, следует по тому, что произошло в его сочинениях, разумея, конечно, не буквальные происшествия.

Писатели понимают это не меньше критиков. Гоголь сообщал П. А. Плетневу: «Работа – моя жизнь. Не работается – не живется…»²

Само собой: если работа художника – его жизнь, по работе и судить (оценивать, понимать, догадываться) жизнь; всякое другое отношение превращает художника в частного человека, привлекает внимание к тем сторонам его существования, которые вне творчества лишены значения или имеют таковое наравне с обстоятельствами любой частной жизни, героической или ординарной, необыкновенной или заурядной.

О первых произведениях Гоголя («Вечера на хуторе близ Диканьки») сложилось мнение, реализованное в массе иллюстраций, оперных, радио-, кино- и телепостановках и в свою пору высказанное Пушкиным сначала в 1831 году, как только появились «Вечера», а после подтвержденное в 1836-м, в рецензии на второе издание книги:

«Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная…»³

«Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина!»⁴.

Такой взгляд не ложен, однако сегодня производит впечатление неполного. Не напиши Гоголь больше ничего, подобное понимание было б, вероятно, безоговорочно. Правда, и тогда нашлось бы в гоголевском тексте кое-что, не совпадающее целиком с оценкою Пушкина. В самом деле, как заканчивается «Сорочинская ярмарка»?

Сначала:

«Люди, на угрюмых лицах которых, кажется, век не проскальзывала улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось. Все танцевало».

Потом:

«Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и теряя неясные звуки в пустоте воздуха… скоровсе стало пусто и глухо»⁵.

И наконец:

«Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, по одиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют… одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему».

Где веселое и смешное? Отчего этот до последних строк по-настоящему веселый рассказ вдруг заканчивается щемящей нотою, которая, замечу, в следующих вещах усиливается и усиливается? Не оттого ли, что изначально всякое веселье у автора с «тяжестью и грустью», которым нечем помочь? Встав на подобную точку, видно, сколь естественны такие, неожиданные возле «Сорочинской ярмарки» или «Ночи перед рождеством», сочинения, как «Вий» или «Страшная месть». Сойдя с позиции Пушкина при оценке «Вечеров», найдем картину чуть ли не устрашающую (хотя отдельно от пушкинской она одностороння): человек только и делает, что выдирается из лап нечистой силы, которая ничуть не благообразнее от того, что носит фольклорный оттенок.

При таком понимании и веселье оборачивается неким средством разрядить гнетущую атмосферу, снять ощущение тоски и тревоги и, стало быть, лишено черт «настоящей веселости», замеченной Пушкиным, чья характеристика вместе с тем остается справедливой, и было б интересно узнать, по каким причинам одна и та же вещь так разно интонируется читательскими сознаниями разных эпох.

В 1839 году Гоголь пишет одному из немногих своих товарищей, А. С. Данилевскому:

«Мы приближаемся с тобою… к тем летам, когда уходят на дно глубже наши живые впечатления и когда наши ослабевающие, деревянеющие силы, увы, часто не в силах вызвать их в наружу так же легко, как они прежде всплывали сами, почти без зазыву. Мы ежеминутно должны бояться, чтобы кора, нас облекающая, не окрепла и не обратилась, наконец, в такую толщу, сквозь которую им в самом деле никак нельзя будет пробиться» (XI, 196).

Слова принадлежат человеку, не достигшему и тридцати лет. Предположим – настроение минуты, однако сказано сильно, минута, видно, пророческая. Гоголь и впрямь развивался быстро: все художественные произведения созданы им до тридцати с небольшим лет. Упадок сил, о котором говорится в этом письме, и часто после, не свидетельствует ли косвенно, что ему осталось досказать немногое? Есть разные жизни, разные сроки. Не годами же измерять объем прожитого. Ранний быстрый склероз (внешне объясняющий упадок сил), на фоне которого февральский тиф 1852 года мог успешнее сделать свое дело, – причина смерти допустимая, но плохо согласная с творчеством, исключающая писателя из творческой жизни и отдающая целиком игре косных материальных стихий, как если б тот был не творцом, но бездушной тварью. В цитированном письме как раз очень силен дух сопротивления этим стихиям – своеобразное, пускай не прямое доказательство той угрозы человеческому в человеке, какую видел с их стороны Гоголь. В «Страшной мести» есть эпизод:

«Вскочивши на коня, поехал он прямо в Канев, думая оттуда через Черкасы направить путь к татарам прямо в Крым… Едет он уже день, другой, а Канева все нет. Дорога та самая; пора бы ему уже давно показаться, но Канева не видно. Вдали блеснули верхушки церквей. Но это не Канев, а Шумск. Изумился колдун, видя, что он заехал совсем в другую сторону. Погнал коня назад к Киеву, и через день показался город; но не Киев, а Галич, город еще далее от Киева, чем Шумск… Не зная, что делать, поворотил он коня снова назад, но чувствует снова, что едет в противную сторону и все вперед. Не мог бы ни один человек в свете рассказать, что было на душе у колдуна; а если б он заглянул и увидел, что там деялось, то уже не досыпал бы он ночей и не засмеялся бы ни разу».

Выходит, есть сила, перед которой немощен и сам бес, а ведь незадолго до этой сцены показано, как тот же бес-колдун повелевает душой пани Катерины и чистая, трепетная душа не может противиться бесовскому магнетизму. Теперь же всемогущий бес обморочен сам. Что это за сила выше бесовской и человеческой? Косвенный ответ содержится в статье Гоголя «О преподавании всеобщей истории»:

«География должна разгадать многое, без нее неизъяснимое в истории. Она должна показать, как положение земли имело влияние на целые нации; как оно дало особенный характер им.., каким образом оно имело влияние на нравы, обычаи, правление, законы. Здесь-то… должны увидеть, как образуется правление: что его не люди совершенно установляют, но нечувствительно устанавливает и развивает самое положение земли; что формы его оттого священны, и изменение их неминуемо должно навлечь несчастье на народ» (VIII, 27 – 28).

Непреодолимой для бесовского колдовства силою оказывается сила земли, «геология», которая в приведенном отрывке, правда, лишена угрожающих черт и выглядит просто-напросто крайним причинным основанием происходящего.

1. А. Белышева, Тайна смерти Гоголя. – «Нева», 1967, N 3.[↩]
2. Н. В. Гоголь, Полн. собр. соч., т. XIV, М., 1952, с. 213. Дальнейшие ссылки на это издание – в тексте (первая цифра – том, вторая – страница)[↩]
3. А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. 5, М., 1954, с. 151.[↩]
4. Там же, с 191.[↩]
5. Все подчеркивания в тексте Гоголя здесь и ниже мои. – В. М.[↩]