№1, 1965/Мастерство писателя

От жизненного факта к художественному вымыслу

Наш корреспондент А. Наумов обратился к А. Каххару с просьбой рассказать о своей писательской работе, поделиться размышлениями о художественном мастерстве, дать советы молодым литераторам. Публикуемая статья представляет, собой запись ответов писателя на поставленные вопросы.

Простые вещи постигаешь сложным путем. Как это бывает со многими, я прошел в «писательстве» немалый по времени путь, прежде чем понял, что собственный опыт, личные впечатления представляют для литературной работы наиболее ценный материал. И тогда люди моего детства, события моей юности явились мне в новом свете. Прошлое отстаивается в памяти, как вино в глубоких подвалах, и пережитое в ранние годы – напиток, как правило, самый чистый и крепкий.

Эти давние впечатления послужили основой для многих моих рассказов и эпизодов в крупных вещах.

Близкое к описанному в рассказе «Бемор» («Больная») пережито мною самим должно быть, году в тринадцатом. Мне было лет пять от роду, и мы жили тогда в кишлаке Яйпан, под Кокандом. Моя мать должна была родить. Она лежала в доме – старой глинобитной мазанке, укрытая одеялом, и из полутьмы доносились ее глухие стоны и отчаянные вскрикивания. Яйпан – большой кишлак, но врача в то время там не было и в помине и о медицинской помощи не слыхивали. В подобных случаях приглашалась старуха, которая ухаживала за роженицей; это не обязательно бывала повивальная бабка – годилась любая старуха, лишь бы она была достаточна стара; считалось, что у нее хватает познаний по этой части.

Мы перебрались в Яйпан недавно, родственников у нас там не было, и отцу пришлось позвать соседку. Она пришла и осталась с матерью в доме, а мы с отцом сидели во дворе и, кажется, ничего не ели весь день. Смеркалось; меня одолевал сон. Мне было жалко мать, но за день я привык к стонам, непрерывно доносившимся из дома, и к тому же они не походили больше ни на голос матери, ни вообще на человеческий голос; в полудремоте мне казалось, что это стонет большая тяжелая дверь, которая никак не может открыться.

Вдруг отец, сидевший рядом, поднялся. Я открыл глаза: рядом стояла соседка. «Ну что?» – быстро спросил отец. «Ничего. Все кричит». Старуха помолчала, потом указала на меня. «Пусть мальчик помолится – невинное дитя, авось аллах услышит и поможет ей, бедной…» Отец наклонился ко мне: «Проси аллаха, слышишь, чтобы твоя мать выздоровела, ну, начинай, скорей…» Голос у него был сердитый и испуганный. Я поднял голову: небо наверху лежало громадное и совсем черное, хотя и в звездах; мне стало страшно. «Ну, что ж ты», – сказал отец. Я стал молиться какими-то жалобными детскими словами, вперемежку с плачем, потом уснул. К утру мать разродилась.

В рассказе описана несколько иная история. Женщина долгое время больна какой-то тяжкой болезнью, а муж лишен возможности даже показать ее врачам и вынужден прибегать к услугам более дешевым: к помощи муллы, знахаря, ворожеи… А потом и к последнему средству, подсказанному старухой-соседкой, – к «предрассветной молитве невинного ребенка». Каждое утро будит он на рассвете четырехлетнюю дочку и заставляет повторять спросонья слова молитвы. Женщина в конце концов умирает – как раз на рассвете, а девочка, проснувшись в это утро, повторяет привычное: «Господи, помоги моей бедной мамочке…»

На первый взгляд рассказ имеет не так уж много общего с пережитым мною случаем. В самом деле, та несложная история в моей семье была, в сущности, очень обыденной. Конечно, как раз в ее обыденности и заключался весь трагизм – трагизм повседневно нищенского, забитого, темного существования. Но этого было бы мало, – требовалось увидеть человека именно на последней грани жизненного конфликта, показать его безысходную обреченность в той жизни. Помнившийся мне действительный случай такой возможности не давал, напротив, в последовательности событий, какую предлагало детское воспоминание, таился некоторый даже примирительный, если не сентиментальный, смысл.

И все же для меня рассказ «Больная» неразрывно связан с теми детскими впечатлениями. Не только потому, что сюжет «включил» их в себя, но и потому, что он из них целиком исходит. Перекраивая факт, я вовсе не чувствовал, что грешу против правды. Наоборот. Теперь-то я знал, что скорее всего могло быть именно так, как показано в рассказе; теперь-то я понимал, что легче легкого мог остаться тогда пятилетним сиротой, без матери, и живо представлял себе весь ужас и все последствия такой потери. Воображение само собой дорисовывало картину1.

Отец мой был кузнецом. Мы не оставались подолгу на месте, часто перебираясь из одного кишлака в другой. Года два спустя после описанного в рассказе «Больная» мы жили уже в кишлаке Бувайды, и с воспоминаниями этого времени связан другой мой рассказ – «Анар» («Гранат»). Человек, изображенный под именем Турабджана, был нашим соседом. Звали его Бабар. Собственно, настоящее имя его было, конечно, Бабур. Какой-нибудь грамотный человек нарек его так в честь великого ферганца, но ни сам Бабар, ни его полунищие соседи-дехкане никогда, должно быть, не слыхали о славном покорителе Индии. И все недолгое, безгранично забитое и несчастное существование Бабара так же мало походило на человеческую жизнь, как он сам на знаменитого тезку. Пожалуй, единственной его удачей, единственным счастьем была любовь к девушке, на которой он женился. Эти самые радостные его дни описаны в «Гранате», и по ним можно судить, какой беспросветной была его остальная жизнь.

Все в ней – даже счастливые минуты любви – было задавлено бедностью. Горемыка не мог себе позволить и самого жалкого подарка жене; держал ли он когда-нибудь в руках розу? В рассказе беременная жена Турабджана испытывает болезненно-острое желание попробовать граната. Но мужу негде взять гранатов, не на что их купить. Сознавая свое бессилие выполнить даже такую ничтожную просьбу, он и мучается, и раздражается «женской блажью». А женщине его поведение и слова кажутся только издевательством над нею, и она проклинает и несчастное свое замужество, и ребенка, который еще не родился, но уже обречен на нищету… После ссоры Турабджан уходит из дому и с отчаяния крадет гранаты в саду у бая.

Я думаю, что Бабар такого «приключения» не переживал, да и был ли он на него способен? И все же – опять-таки! – я эту историю не выдумал. Я помню, как мою мать во время беременности тянуло на фрукты и она вслух мечтала о красных кисло-сладких зернах граната и жевала вместо них глину или соль. И я помню громадный сад, описанный в рассказе, – он находился в версте от нашего дома и принадлежал Алиму-саркару, местному богачу. Я никогда не был в том саду, но тем пышнее разрастался он в моем воображении. Я знал, что там растут чудесные гранаты, огромные персики, ароматнейший урюк, хотя над глухим дувалом подымались только высоченные тополя, достигавшие неба. Алимсаркар сдавал сад внаем – там жили какие-то русские инженеры.

Но лучше всего я помню самого Бабара, крупного сутулого парня с плоским лицом, на котором выделялись мечтательные и испуганные глаза, и его девочку-жену, с голосом ласковым и тоненьким, как она сама…

История Бабара имеет трагическое продолжение, я собираюсь еще написать об этом. «Счастье» его продолжалось недолго: бедняге отчаянно не везло до самого конца. Бабар не был женат еще и года, как жену его искусала бешеная собака. Женщина пошла за водой к арыку, и едва она вышла на улицу, там показалась улюлюкающая толпа, которая гнала взбесившегося пса. Женщина не успела перебежать дорогу, и пес на нее набросился.

В то время прививки от бешенства были в кишлаке известны не более, чем теория относительности. Единственным верным средством в этих случаях почитался так называемый Тешик-таш («священный камень») – гигантский обломок скалы с расщелиной посредине, сквозь которую проходили болящие. Тешик-таш находился далеко, за Бачкиром (родина Ибрагима-курбаши), там, «где небо соприкасается с землей», как у нас говорили. Туда нужно было на чем-то ехать, а на это требовались деньги, которых у Бабара, конечно, не было. Он жил случайными мелкими заработками, например собирал у соседей приготовленные для продажи молочные продукты и пешком относил их на базар, в Коканд. Ему отдавали небольшую часть выручки. Собственной коровы или козы у него не было, как не было и клочка собственной земли, кроме той, на которой стояла мазанка.

Бабар кинулся к соседям. Ему собрали для продажи кислое молоко и масло с тем, чтобы выручку он взял себе в долг, и бедняга отправился в обычное путешествие, правда, не в Коканд, а куда-то поближе. Он довольно быстро расторговался; кислое молоко вместе с посудой взял у него какой-то человек, который попросил подождать на базаре посуду и деньги, пока он сходит домой. И Бабар остался ждать, примостившись на корточках около базарной чайханы, под раскидистой ивой. И тут поблизости поднялся шум. У торговца рисом унесли его дневную выручку. Огромная толпа, предводительствуемая бездельниками, сынками богачей, с истошным криком «держи!» катилась по базару в сторону чайханы.

Бабар, возможно, был самое забитое существо на свете.

  1. Кстати сказать, мне не однажды приходилось таким образом использовать реальные события. В рассказе «Тысяча одна жизнь» описана женщина, с которой я был знаком. Впервые я увидел ее в больнице, где лежал одновременно с нею. Это была дочь известной узбекской революционерки Турахон-ойи. Она провела в больницах больше десяти лет. Подлинная героиня этой истории умерла, бедняжка. В рассказе она выздоравливает. Я, может быть, погрешил против факта, но не против справедливости: в рассказе она получила только то, чего заслуживало ее беспримерное мужество, удивительная сила жизни я терпение, с каким она переносила страдания.[]

Цитировать

Каххар, А. От жизненного факта к художественному вымыслу / А. Каххар // Вопросы литературы. - 1965 - №1. - C. 166-178
Копировать