От правды факта – к правде истории

И. Вайнберг, За горьковской строкой (Реальный факт и правда искусства в романе «Жизнь Клима Самгина»), «Советский писатель», М. 1972, 399 стр.

Эта книга по существу является продолжением другой, того же автора, – «Жизнь Клима Самгина» М. Горького (Историко-литературный комментарий)» («Просвещение», 1971). Хотя автор и оговаривался в предисловии к ней, что его работа только первый опыт в этом направлении и что создание по-настоящему исчерпывающих комментариев – задача будущего, но и в этом, так сказать, предварительном и неокончательном варианте указатель литературных реалий и имен занимает около 30 страниц мелкой печати в два столбца. Вот эти примерно полторы тысячи названий и фамилий и есть тот фонд фактов, тот минимум исторического познания, без овладения которым по-настоящему оценить горьковское повествование вряд ли возможно. Но дело не только в этом. С тем, что «в мировой литературе XX века нет произведения, равного «Жизни Клима Самгина» по богатству и насыщенности колоссальным историческим содержанием» ¹, спорить не приходится. Систематизация и истолкование этого богатства и является содержанием первой книги И. Вайнберга. Однако прокомментировать – еще далеко не означает понять, а в особенности познать. В том-то и дело, что самый факт, исторический материал в этом итоговом произведении Горького выглядят иначе, чем во всех его остальных романах, повестях и рассказах. История рассматривается в «Климе Самгане» как бы с двух разновременных точек: автор, современник, а подчас и участник определенных событий, впоследствии, в иное время, становится их исследователем и истолкователем. Об этом и написана рецензируемая книга. И если в первом труде исследователь только комментировал материал, то во втором он рассматривает то, какие изменения претерпевает факт, становясь художественной тканью, и по каким законам это происходит.

И тогда становится ясно, как давно и пристально Горький готовился к своей эпопее, как он тщательно выискивал и накапливал материалы, документы, наблюдения. И если набредал на что-то действительно свое, то уж захватывал его накрепко: записывал, вырезал, наклеивал, хранил. Так, потешную купеческую эпитафию («Случилась ее кончина без супруга и без сына. Там, в Крапивне, гремел бал; Никто этого не знал…» и т. д.) Горький хранил 15 лет и вывез из России в Италию. Чтобы выяснить, откуда она, автору «За горьковской строкой» пришлось пересмотреть уйму материала, и только случайно, роясь в необъятных черновых залежах романа (а это добрые 7 – 8 тысяч страниц), он вдруг наткнулся на газетную вырезку, наклеенную на лист рукописи первого тома романа. Жутковатый юмор этого шутовского посвящения, конечно, поразил Горького сразу же. В самом деле, в этой надписи содержится чрезвычайно много: да, вот такой была эта купчиха, и таковы были ее наследники, и таков был город, где они жили и умирали, и таково было общество, провожавшее их до могилы, и таков был газетчик, опубликовавший этот курьез с явно назидательной целью – нельзя же так, господа, «ведь надгробные памятники – не юмористические журналы»! И такими были юноши – в данном случае брат Клима Дмитрий, – которые тщательно собирали и хранили подобные курьезы, чтоб их потом «читать девочкам». Все это вместе взятое настолько точно найдено и извлечено из гущи жизни, что эпитафия захудалого кладбища, попав в роман, сразу становится на свое место, как одна из очень существенных сторон действительности (см. стр. 191 – 197).

И таких находок, сопоставлений, атрибуций в книге И. Вайнберга очень много. Остановимся еще на одном примере, уже не гротескном, а, пожалуй, трагичном, потому что он касается предательства. В книге И. Вайнберга несколько страниц посвящено поэту Александру Степановичу Рославлеву. Поэт он был мелкий, несамостоятельный, и имя его известно главным образом потому, что Алексей Максимович упомянул его в двух очень важных статьях, одна из которых так и называется – «О предателях». В начале века, однако, этот Рославлев был фигурой заметной, а главное, чрезвычайно колоритной. Еще до разгрома первой русской революции часть русской декадентствующей интеллигенции, одинаково близкой и к чернейшей реакции, и к самому оголтелому максимализму, переживала обостренный интерес к «подвигу» Иуды, то есть попросту к психологии и философии предательства. Рославлев и был одним из самых первых распространителей этой темы – именно распространителей, а не создателей. Запад эту тему знал и культивировал давно. Тут можно вспомнить хотя бы Ренана: «Объявилось Евангелие от Иуды. В оправдание предателя говорилось, что он изменил… с добрым намерением, заметив, что его учитель собирается погубить правду. Поведение Иуды объясняли также заботой о человечестве» (Э. Ренан, Христианская церковь, стр. 102, год не указан, очевидно, 1907). В самом «Климе Самгине» имя Рославлева не упоминается, но И. Вайнберг сумел опознать его. Это тот «здоровеннейший парень», который «ест много, как будто извечно голоден, и не верит, что способен наесться», а потом читает стихи про Иуду, прославляя предателей. Толстяк этот очень интересует Горького, и он его упоминает еще несколько раз: «Здоровенный парень, как ломовой извозчик».

«Толстый и страховидный поэт»; «Большой, толстый поэт грыз бисквиты и говорил маленькой даме в пенснэ: «Человек имеет право быть Иудой…» Насколько точны эти определения, видно хотя бы по известной карикатуре Реми «Салон ее светлости русской литературы» (см. ее воспроизведения в кн. «Поэты «Сатирикона», серия «Библиотека поэта», 1966). Кстати, уж не этого ли Рославлева подразумевал Чехов, когда говорил Бунину: «Какие они декаденты, они здоровеннейшие мужики! Их бы в арестантские роты отдать…» Конечно, до поры до времени апология Иуды была только литературной позой, модой. Но, как показали дальнейшие события, от нее и до Азефа и азефовщины было совсем уж не так далеко. Во всяком случае, – и это хорошо показано в книге И. Вайнберга, – именно эти настроения были той питательной средой, в которой вырастали азефы. Кстати, очевидно, не случайно Горький характеризует Азефа, как и поэта Рославлева, – «типичный мещанин и торгаш». И еще ближе: «Иудино дело Азефа».

Горький пристально следит за «иудиной беллетристикой». И тут И. Вайнберг обнаруживает любопытный факт. Всех читателей эпопеи Горького всегда интриговало загадочное четверостишие, которое как-то Дмитрий Самган прочел Климу. Откуда оно, кто его автор? Горький этого не раскрывает, а стихотворение, вернее, четверостишие интересное: «Сатана играет с богом в карты, Короли и дамы – это мы. В божьих ручках – простенькие карты, Козыри же – в лапах князя тьмы». Чьи же это стихи? Правда, были основания приписать их тому же Рославлеву («толстому поэту»), но прямых доказательств не было. Тут могла оказаться и контаминация, и даже просто горьковская стилизация. И вот после долгих поисков в руки И. Вайнберга попадает отрывок из письма Горького без начала и конца, неизвестного года и неизвестному адресату. Оказывается, Горький еще в 1903 году слышал эти стихи именно в чтении Рославлева и запомнил первую строчку почти точно. Дело, конечно, не в самом этом факте, а в пристальном внимании Горького к любой малости, даже к произведениям нелюбимого и неценимого им поэта, если только эта малость, по мнению писателя, отражала какую-то существенную сторону эпохи.

Большая заслуга И. Вайнберга в том и состоит, что он сумел показать в своем исследовании, как под пером Горького случайность, единичный факт приобретали новое звучание, как через частное Горький шел к общему, от события – к познанию, а от познания – к общей идее мира. В книге И. Вайнберга комментируется и рассматривается масса имен и явлений. Ведь мир Клима Самгина в своем роде очень обширен, хотя в то же время- иллюзорен, мимолетен и неустойчив. Он как зеркало, способное на минуту отразить с одинаковой бессознательной отчетливостью все проходящее мимо: будь то человек или событие. Но, так же как зеркало, он был неспособен задержать свет или тень даже на секунду больше, чем это возможно для механического отражателя. В этом отношении Клим Самгин, безусловно, предшественник тех «механических граждан», о которых писал Горький в 30-х годах.

Однако вопрос о прототипе – всегда один из труднейших и деликатнейших в литературоведении – здесь осложнен и обострен до крайности. Конечно, жизнь Клима – это «история пустой души», как однажды определил свое произведение Горький. Но ведь «пустая душа» – это только общесоциальный итог, окончательная моральная оценка, а сам-то Самгин как личность далеко не пуст и не прост. Прежде всего, потому, что он не единица, а множество. И. Вайнберг в своей книге – кажется, впервые – приводит рукописный фрагмент Горького – список из семи фамилий («и прочие сего ряда», — заключает его Горький. Какого же?) с пометкой «Клим Самгин». Люди, надо сказать, названы здесь самые неожиданные, например К. Пятницкий; известны еще несколько прототипов Самгина, указанные в разное время самим Горьким. И все они тоже совершенно неожиданны и даже порой как будто диаметрально противоположны друг другу. Можно предположить, что одних объединяет свойство «зеркальности», «отражательности», других же – своего рода социальное резонерство (например, издателя В. Миролюбова и писателя Н. Тимковского или редактора В. Поссе и эссеиста Ю. Айхенвальда). Однако общий путь к разгадке этой множественности заключается, конечно, в том, что Клим Самгин – характер не «личный», а социальный. Он – характеристика известной части общества, находящейся в состоянии острейшего кризиса. А это в свою очередь означает, что одним словом Самгина не определишь и одним критическим сочинением этот образ не исчерпаешь – к его познанию надо идти через познание всего общества. Две интересные книги И. Вайнберга и являются первым отрадным опытом в этом направлении.

1. «История русской советской литературы», т. I, «Наука», М. 1967, стр. 245. [↩]