От литературоведения к теории культуры

Траектория эволюции Валерия Борисовича Земскова (1940-2012) как ученого — от Латинской Америки к Европе и России, от компаративистики, от исследования феноменов культурного трансфера и имагологии к проблематике культурно-цивилизационного пограничья — вполне естественна и логична: одно влекло за собой другое, требовало расширения, выхода за рамки. В целом же все дороги неизменно выводили его к актуальной, полемической проблеме «история литературы/культуры» как важнейшему явлению не только академической науки, но культуры в целом — ее памяти, ее осмысления, систематики.

В ситуации кризиса жанра истории литературы, когда теоретики за рубежом, а позднее и в России признали его исчерпанность, необходимость минимализма, предпочтения «тропинок», В. Земсков разработал принципы объемного культурно-цивилизационного подхода к изучению истории латиноамериканской литературы, ставшего методологической основой пятитомной «Истории литератур Латинской Америки» (1985-2005), по масштабу и принципам исследования не имеющей аналогов не только в России, но и за рубежом. По сути это был новаторский опыт создания сравнительной истории литературы целого материка. Более того, в ней, представившей литературу и культуру двадцати восьми стран континента за пятьсот лет — на испанском, португальском, а также английском и французском языках, выявились возможности сочетания жанров истории национальных литератур и сравнительного исследования.

В осуществлении этого проекта В. Земсков был не одинок, он собрал группу талантливых ученых, хотя решающий вклад как ответственного редактора, автора четырех теоретических введений и трех десятков глав принадлежал ему. В его концепции формирование латиноамериканской литературы рассмотрено как часть крупнейшего в мировой истории культурного синтеза, сложившегося в ходе культурного взаимодействия. Основное в ней — положения о повышенном общественном и культуротворческом статусе латиноамериканской литературы, о ее специфическом мифопоэтическом потенциале; о выполнении ею, в отличие от литератур с древней традицией, функций «вторичного эпоса»¹, о ее интегративной способности соединять в новое мировоззренческое и эстетическое целое разнородные традиции, о возникновении единого по всему континенту и вариативного на местах типа художественного сознания, о становлении многоуровневой латиноамериканской межлитературной общности.

Будучи с конца 1980-х годов заместителем председателя, а затем и сопредседателем Комиссии по изучению культуры народов Пиренейского полуострова и Латинской Америки в Совете по истории мировой культуры РАН и членом редсовета журнала «Латинская Америка», он провел (с 1988 года) ряд междисциплинарных конференций и «круглых столов» с участием латиноамериканистов из ИМЛИ, Института Латинской Америки, Института искусствознания, из других городов и стран. И в результате издал пять коллективных сборников серии «Iberica Americans»: «Культуры Нового и Старого Света в их взаимодействии. ХVI-ХVIII вв.» (1991), «Механизмы культурообразования в Латинской Америке» (1994), «Типы творческой личности в латиноамериканской культуре» (1997), «Праздник в иберо-американской культуре» (2002), «Латиноамериканская культура в дискуссиях конца ХХ — начала XXI веков» (2009). После выхода третьего выпуска «Иберики» заговорили о появлении «серьезной научной школы» отечественной латиноамериканистики, а выпуски «Иберики» расценили как значительное явление в российской культурологии в целом [Шестопал, Прохорова: 70].

Создание теории культуры Латинской Америки дало ученому масштабный, неевропоцентричный взгляд на культуру, вывело в большой мир, побудило к сравнительному анализу различных по своей структуре и динамике культур. И в дальнейшем он словно испытывал в разных ракурсах возможности сравнительных исследований на современном этапе.

Латиноамериканский культурно-цивилизационный парафраз он соотнес с крупнейшими синтезами мировой истории, например с римским парафразом древнегреческой культуры, с новоевропейским парафразом греко-римского синтеза в соединении с ближневосточной иудео-христианской культурной традицией, а в русском варианте — с византийским ее вариантом, и эти сравнительные исследования позволили ему показать специфичность и латиноамериканской традиции, и новоевропейских культур. Последние формировались в пределах одного цивилизационно-культурного «архетипа» или же из вступавших во взаимодействие «архетипов» одного стадиально-хронологического уровня. В латиноамериканском варианте взаимодействовали цивилизационные «архетипы», хронологически разведенные тысячелетиями (непроницаемый мифологизм индейских культур и начинающийся процесс демифологизации европейской культуры).

Концепция ученого проложила путь типологическому анализу других литератур/культур Нового времени (США, Канады, Австралии…).

Сам он разрабатывал направление типологического сопоставления культурных процессов в иберийском мире и российско-азиатском регионе. Так, в рамках «Совета по истории мировой культуры» РАН в 1997 году он провел междисциплинарную конференцию «Сибирь в контексте мировой культуры», где речь шла о типологическом сопоставлении культурных процессов в Иберо-Америке, Евразии, Северной Америке начиная с ХVI-ХVII веков. Земсков сопоставил хроники конкисты Америки и летописи взятия Сибири, считая фундаментальным основанием для такого сопоставления их единосущность (несмотря на все своеобразие) в геополитическом, историко-хронологическом и историко-культурном смысле как памятников, свидетельствовавших об экспансии христианской европейской цивилизации на рубеже Нового времени за пределы традиционного ареала — на запад в иберийском варианте, на восток — в варианте русском [Земсков 2015: 197-208].

Логическим продолжением этой работы стала монография «Экспансия в XVI-XVII веках Испании и Англии в Америку, России — в Сибирь: варианты этнокультурного взаимодействия и генезис новых культурно-литературных моделей» [Земсков 2015: 209-247] (завершить ее ученый не успел). В ней впервые дается сопоставительный анализ трех главных исторических субъектов европейско-христианской экспансии (Испания, Англия, Россия) на Запад и на Восток. Крайне важно введение в этот макроисторический и историко-культурный ряды равновеликого другим русского варианта экспансии, который прежде либо маргинализировался, выводился в зону «варварских экзотизмов», либо вообще не рассматривался. Однако без его осмысления останутся неполно понятыми как истоки культуры начала Нового времени, то есть модернизационного процесса, так и возникновение, развитие классического российского культурно-художественного сознания в XIX веке и далее — в ХХ веке.

Это исследование относится к направлению, цель которого — пересмотр и новое структурирование культурно-литературной «картографии» Нового времени — исторического цикла всемирной истории. Процесс начался на рубеже XV-XVI веков христианско-европейской экспансией иберийских стран, в конкуренции с ними Голландии, Англии, Франции, — в Новый Свет, на Запад; России — в Сибирь, на Восток. В результате всемирная ойкумена была открыта в ее полном и окончательном составе: возник первичный информационно-культурный континуум, конфигурация которого определялась рядом доминирующих европейских центров. То была точка отсчета процессов, определивших динамику всемирного развития, с новыми «центрами» и новыми «перифериями», сложными и глубоко различными между собой вариантами и вариациями межцивилизационных взаимодействий, приведших к появлению на протяжении последующих столетий новых социокультурных образований с различной историей и судьбой.

Любой вариант колонизации, особенно в Новое время, это по сути сложный историко-культурный процесс; растянутое во времени событие межцивилизационного, этнокультурного взаимодействия, захватывающего все уровни встретившихся традиций. И связку «культура/литература» В. Земсков избирает не случайно. Слово, словесность, литература оказываются наделенными повышенными функциями в кризисные моменты, каковыми являются Столкновения, Встречи цивилизаций, Открытия; они — важнейшее средство присвоения-освоения нового пространства и его преобразования во взаимодействии с автохтонными традициями. Словесность содержит высшую концентрацию духовных, интеллектуальных, эстетических смыслов истории, пронизывая всю ее «толщу» — от уровня расово-биологического «низа» до уровня высшей духовности.

Земсков прослеживает формирование культурно-литературных моделей в трех зонах экспансии — типологически общую в разных ареалах Нового Света и иную в зоне русской/российской экспансии. В зоне испанской и английской экспансий, хотя и по-разному, происходит «перенос» за океан традиций европейской словесности. Европейская словесность и на юге, и на севере американского континента оказалась в «нулевой» ситуации, когда пришлось опознавать новую действительность и осваивать ее в слове. Здесь возникает ситуация генезиса новых цивилизационно-культурных общностей и культурно-литературных моделей.

«За Камнем», то есть за Уралом, новое пространство осваивается в слове не на новой, а на традиционной основе. Там подготавливается почва для изменения пространства русской культуры, русского типа пространственного мышления, ментального круга и оформления новой цивилизационно-культурной ориентации, новой русской «хронотопичности». Позднее это радикальным образом отзовется в русской художественности. Появится серия идеологем и мифологем Сибири, вариаций сибирской картины мира, и они войдут «в канон» русской классической литературы как важнейшие художественно-этические и интеллектуальные компоненты. Возникнет «сибирское измерение» русской/российской культуры (с Сибирью тематически или жизненной и творческой судьбой связаны Аввакум, Ломоносов, Радищев, Пушкин, Достоевский, Чернышевский, Некрасов, Лев Толстой, Короленко, Чехов…) — без него она не была бы такой, какой ее узнал мир.

Исходная позиция В. Земскова: западно-восточная, или восточно-западная, европейская общность — это совокупность многих отличающихся одна от другой переходных зон. Через «краевые», пограничные зоны, в данном контексте — Испанию, Англию, Россию — эта общность выходит за пределы европейской цивилизации и вступает во взаимодействие с иными мирами. Так возникают концепции «Россия-Евразия» и «Евро-Америка».

Европейскую культурно-географическую экспансию XVI-XVII веков ученый рассматривает сквозь призму представлений того времени об эсхатологическом пространстве. Это дает понимание генезиса базовых концептов, мифологем, новых культурных кодов. В трансформированном виде эти представления и поныне определяют ключевые компоненты латиноамериканской, североамериканской и русской культурной традиции (в ее сибирском измерении). Усиление эсхатологических ожиданий приходится на переломные периоды развития социума, когда происходит радикальное изменение картины мира. Три субъекта экспансии — Испания, Россия и Англия — это разные типы формирующихся империй.

Так, ученый доказывает, что единство земного шара на основе европейско-христианского цивилизационного варианта в качестве динамической силы мировой истории включает в себя как один из компонентов такой универсально значимый процесс, как российская экспансия в Северную Азию.

Сравнительный анализ позволяет В. Земскову наметить некоторые векторы эволюции мировой литературы. Тут многое проясняет сопоставление латиноамериканского варианта культуры с ее имманентной утопической доминантой и такими фундаментальными ее чертами, как хилиастический мессианизм, общая эсхатологическая перспектива, с вариантом русской культуры, в которой, как было показано многими мыслителями начала ХХ века, особенно Н. Бердяевым, эсхатологический перспективизм таился в самых ее основаниях.

В рамках ставшего уже привычным для отечественной культурологии сопоставления Латинской Америки и России как пограничных культурно-цивилизационных образований ученый выявляет общность двух культур как культур литературоцентричных и их коренное различие, рожденное принадлежностью к разным ветвям европейской традиции (католицизм, православие), а также хронологической асимметрией: период максимального подъема креативности русской литературы — XIX — начало XX века, латиноамериканской — вторая половина XX века. Соответственно, различен «итоговый» опыт, накопленный каждой из литератур до периодов их максимальной активности.

Во второй половине XX века западная, русская и латиноамериканская литературы явно предстают как традиции разных уровней и этапов развития. Западная литература после пика неоавангарда и массовой литературы входит в острый кризис в постмодернизме, деконструирует свою традицию, а затем с ускорением глобализации в период диффузного сосуществования различных моделей не обнаруживает определенного вектора развития.

В 1990-х годах кризис охватил и постсоветскую литературу: в ней сосуществуют запоздалая ориентация на постмодернизм, этический релятивизм, художественная обесцененность, деконструкция и одновременно гуманистическая рефлексия об историческом опыте.

Латиноамериканская литература во второй половине ХХ века создает свою классику — в «новом» романе и в «новом» историческом романе. Ее художественная система при внешнем сходстве с постмодернизмом, по сути, иное явление. Она противопоставляет деконструкции конструктивно-строительную функцию; западоцентризму, рациоцентризму, монизму и релятивизму — универсально значимые принципы художественного моделирования, отражающие многомерность, сложную архитектонику латиноамериканского мира, где взаимодействуют разные эпохи и традиции: архаика и современность, миф и история.

В. Земсков выбирает ключевые события в истории культуры. Сравнивая разные варианты эмиграции [Земсков 2015: 285-292], он видит в экстерриториальности (термин русского писателя-эмигранта Владимира Варшавского) как факторе творческого сознания ее специфическую особенность во все времена. Это понятие, на его взгляд, наиболее полно обобщает все варианты добровольной или вынужденной вненаходимости писателя по отношению к родному локусу и своей культуре (экстерриториальность имагинативная или эмпирическая). В плане имагинативной (воображаемой) эмиграции парадигматическая фигура — Пушкин. Ему, первому «невыезженцу» новой эпохи русской культуры, так и не удалось побывать в Европе, но он был в Крыму, на Кавказе, в Калмыкии, а в творчестве скитался по всему свету.

В. Земсков сравнивает эмпирическую эмиграцию (и миграцию) — от Овидия, Данте, Гоголя, Тургенева, Достоевского, ездившего в европейские игорные дома, Герцена и т. д. — до «первой волны» русской эмиграции, от первой относительно крупной эмиграции в результате Французской революции 1789 года, от польской эмиграции (Мицкевич и др.) до массовых литературных эмиграций ХХ века: в начале века американская — Элиот, Паунд, позднее Хемингуэй; после 1933 года — немецко-австрийская; после 1939 года — испанская: Хименес, Мачадо, Альберти; во второй половине ХХ века самой крупной оказалась латиноамериканская эмиграция: бегство, высылка с Кубы, из Чили, Аргентины, Уругвая. По численности латиноамериканская эмиграция сравнима с немецкой и еще более — с русской — «первой волны», хотя латиноамериканское «рассеяние» по странам Европы и Америки не имело столь трагических результатов для культуры. Для латиноамериканских писателей, как и для североамериканцев, встреча с европейским «центром» давала возможность превратить драму эмиграции в «праздник» встречи с Европой, обретения корней, переработки чужого опыта для построения своего Дома.

Русская и латиноамериканская литературные эмиграции различны по своим внутренним механизмам. Русская эмиграция отличалась от всех других не только масштабностью (от 2 до 3 млн. человек), но и системностью. Это был не просто осколок России, а словно «вся» русская культура, в уменьшенном виде перенесенная в другое пространство. Выплеснувшись за рубежи, в таких местах, как Париж, русская культура продолжала свою автономную жизнь. Она принадлежала к иному цивилизационному — восточноевропейскому ареалу, другой конфессии (православие), иному лингвокультурному пространству. В эмиграции продолжал работать механизм притяжения-отталкивания по отношению к Западной Европе, всегда свойственный русской культуре.

Исследуя развивающуюся в ХХ веке имагологию (базовые идеи которой присутствовали уже в трудах А. Веселовского), Земсков сосредоточил свое внимание на проблемах рецепции и репрезентации России на новейшем, переломном этапе перехода от советского к постсоветскому обществу с учетом особенностей сложного исторического пути России. Под его редакцией в 2011 году вышла масштабная коллективная монография с участием авторов из ИМЛИ, ИНИОН РАН, МГУ — «На переломе. Образ России прошлой и современной в культуре, литературе Европы и Америки (конец ХХ — начало XXI в.)». В обширной теоретической статье он дал определение имагологии как междисциплинарной науки о восприятии, репрезентации одной культуры в «зеркалах» другой, определил инструментарий имагологии и исследовал специфику осмысления «образа России» как культурно-цивилизационного субъекта мировой истории (тут принципиально важен эпизод полемики с Д. Лихачевым и евразийцами) [Земсков 2011: 4-46]; [Земсков 2015: 9-44].

Конечно, решая практические задачи создания истории литературы/культуры, занимаясь сравнительными исследованиями, ученый не мог не задуматься о кризисе жанра истории и истории литературы, разразившемся в Европе и США в 1970-е годы и позднее нашедшем отклик в России. Он наблюдал, как после испугов глобального противостояния, определявшего мировую историю ХХ века и организованного по классическому принципу бинарности, после, казалось бы, благополучного разрешения этого кризиса (мир выжил) в 1970-е годы наступило время рассыпания мировой систематики в хаотическую множественность с претендующим на монологизм одним центром. В этот период, который можно обозначить как «постформационный» и «постпостструктуралистский», возник вопрос: возможна ли новая гуманитарная систематика, в том числе и в жанре «Истории»?

В. Земсков воздает должное постструктурализму за «купание в проруби» — за разрушение прошлой систематики; обнажение ее оснований не менее важно, чем поиск новых принципов. Постструктуралисты по-разному сформулировали одну и ту же идею:

1. Этот круг идей был впервые сформулирован В. Земсковым в его монографии: [Земсков 1977]. [↩]