От кича к кэмпу. О стихах Веры Полозковой и Алины Кудряшевой

Говоря о современной русской поэзии, и те, кто констатирует ее упадок, и те, кто путается в числе гениев, возникших в ней за последние годы, сходятся, пожалуй, в одном — современная русская поэзия, как ни прискорбно, вынуждена обходиться без читателя. Кто-то видит причину в удаленности от народа, кто-то — в понижении общего культурного уровня и в том, что немногим избранным понятен язык поэтов и богов; но, как бы там ни было, факт остается фактом: поэтов читают в основном коллеги по цеху да филологи-специалисты, массовый же читатель предпочитает менее тонкие материи.

Впрочем, некоторым стихотворцам все же удается подобрать заветный ключик к сердцам публики — молодых авторов Веру Полозкову и Алину Кудряшеву вполне можно назвать живым воплощением поэтической «американской мечты»: контракты с издательствами, регулярные творческие вечера и гастроли, многотысячная армия поклонников, штурмующих живые журналы своих кумиров, и хор голосов, повторяющих: «В наше нелитературное время они вернули интерес к поэзии!» Получается, что в их текстах массовый читатель нашел что-то, чего не находил ни у Олега Чухонцева, ни у Сергея Гандлевского…

Что ж, в конце концов, «история литературы не есть только история писателей и их произведений, несущих в общество те или иные идеи, но и история читателей этих произведений»¹, и если история эта поднимает кого-то на котурны, значит, существуют на то причины. Анализу причин оглушительной популярности молодых поэтесс и посвящена данная статья.

Вера Полозкова: «…если слова — это тоже деньги…»

Вокруг Полозковой в русскоязычном секторе livejournal в последние годы сформировался настоящий культ. Его адепты, затаив дыхание, ловят каждое слово «блогини» и с неистовством религиозных фанатиков, возжаждавших костра, готовы растерзать любого, посягнувшего на ее святость. Характерный пример — массовая истерия в ЖЖ по поводу Игоря Панина, осмелившегося дать нелицеприятный отзыв на книгу Полозковой «Фотосинтез»². Помимо ритуальных оскорблений в адрес автора рецензии звучали и очень знакомые формулы: «Вы недостойны даже имя ее произносить!» (не оскверняй имя Господа своими нечестивыми устами!) или «Вы обидели почитателей таланта Верочки!» (Вы оскорбили наши религиозные чувства!).

Наряду с восторженно-иррациональными признаниями в любви встречаются, впрочем, и попытки аргументировать значимость автора, как правило заверенные увесистым «я — филолог». К примеру, провозглашается, что Полозкова обладает редким талантом к звукописи, а уж рифмами владеет так, как в русской поэзии доводилось лишь Маяковскому да Бродскому (почему, скажем, не Минаеву или Авалиани — «яфилологи» умалчивают).

Да что там рядовые блоггеры — сам великий и ужасный Дмитрий Быков утверждает, что — ни много ни мало — «живую традицию русской литературы продолжает сейчас она, и от этой девушки во многом зависит, куда история нашей поэзии повернет вообще»³.

После такого заявления читатель вправе ожидать чего-то грандиозного. А что же его ожидает на деле?

Автор, от которого зависит судьба русской литературы, вслед Вере Павловой демонстрирует нам свой богатый внутренний мир («Я хотела как лучше, правда: надумать наших / Общих шуток, кусать капризно тебя за палец, / Оставлять у твоей кровати следы от чашек, / Улыбаться, не вылезать из твоих рубашек, / Но мы как-то разбились. / Выронились. / Распались»), с монотонностью Бродского пишет «Школьную антологию» героев неснятых сериалов («Клэрити Пэйдж в сорок два держится на тридцать, почти не старясь, / Делает маникюр дважды в месяц, носит сногсшибательное белье, / Преодолевая дьявольскую усталость, / Учится танцам после работы — так, будто бы у нее / Есть кого пригласить на жгучий латинский танец, / Так, как будто бы они с Дэвидом не расстались. / Так, как будто бы это чудовищное вранье»), скрестив Бродского с рэпом, протоколирует свои путешествия («Мы в Северном Гоа, мама, каждый пейзаж как заставка для телефона / или рекламный 3d плакат. / Дело к вечеру, где-то уже включается электрический треск цикад. / Кто-то едет вдоль кромки моря на старом велосипеде через закат»), скрестив Павлову с воденниковской «новой искренностью», бьется в истерике, упакованной в форму «Балтийского дневника» Елены Фанайловой («меня, втягивавшую кокс через голубую тысячерублевую / в отсутствие хрестоматийной стодолларовой, / хотя круче было б через десятку, по-пролетарски, / а еще лучше — через десятку рупий; / облизавшую как-то тарелку, с которой нюхали, / поздним утром, с похмелья, которое как рукой сняло <…> меня, что проходит в куртке мимо прилавка с книгами, / видит на своей наклейку с надписью «республика рекомендует» / и хочет обрадоваться, / но ничего не чувствует, / понимаешь, совсем ничего не чувствует»), обращается к читателям с маяковски-вознесенским каламбуром («Для Орфеев — приманки с мертвыми Эвридиками: / Сами ломятся в клетку. Правило птицелова. // Так любое «иди ко мне» слышишь как «и дико мне». /А нейтральное «it’s a lover» -как «it’s all over»»), усредненным языком среднестатистического эпигона Цветаевой излагает затертые философские пассажи («Хвала Отчизне. Что бы без нее / Мы знали о наркотиках и винах, / О холоде, дорогах, херувимах, / Родителях и ценах на сырье. // Отчаянье, плоди неуязвимых. / Мы доблестное воинство твое»), с доверительной самокритичностью раскрывает перед читателем авторскую стратегию («Мне, конечно, пора пахать на попсовых нивах, — / Я подъебка небес, а вовсе не делегат их — / Перелагая классику для ленивых, / Перевирая истину для богатых»), не забывая, впрочем, спустя две строчки оговориться: «Из какой безнадеги, милый мой, это шьется — / Лучше даже и не вдаваться», и еще что-то под Цветаеву, и еще где-то под Маяковского, и еще… Увы — все это уже было, было не раз и не раз было на куда более высоком уровне.

Неужели опять обманули?

Все же присутствие рьяной армии исступленных фанатов явно выделяет Полозкову из когорты рядовых графоманов, волею судеб снискавших славу и почет, что заставляет присмотреться к ней повнимательней.

А присмотревшись, приходится констатировать: Полозкова — не заурядный графоман.

Более того — она вообще не графоман.

Нет в ее стихах ни свойственного графоманам захлебывающегося восторга творческим процессом, когда из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иногда черт знает что и значит, а иной раз даже, страшно сказать, в рифму, ни эпигонского строчкогонства по образу и подобию предшественников (хотя вторую свежесть полозковской осетрины заметит любой). Да и слишком рациональна наша звезда для графомана.

Нет, стихи ее — настоящий, честный, добросовестный кич⁴.

Не полуироническое заигрывание с кичевой эстетикой, как, скажем, у куртуазных маньеристов, а чистокровный кич as it is.

Неприятно, конечно, уличать себя в инерции мышления и длительном незамечании очевидного, но мы настолько привыкли отождествлять литературный кич с мягкообложной прозой детективно-фэнтезийного содержания, что в стихотворном тексте опознаем его с трудом. Да и отказывается разум гражданина страны, в которой поэт, как известно, больше, чем поэт, верить в такое святотатство. Засилье графоманов — еще куда ни шло, но чтобы бульварное чтиво! И тем не менее все признаки налицо: авторская установка на массовый успех и следующее из нее стремление угодить вкусам публики; потворство читательскому эскапизму; осознанная формальная и содержательная вторичность; простота и доступность в восприятии; апелляция к «здесь и сейчас»; строгое соответствие массовым этическим и аксиологическим нормам; смысловая исчерпанность текста и неспособность его проявлять новые смыслы при изменении контекста⁵.

Забавно, но именно вопиющая кичевость творений уже обеспечила Полозковой место в истории русской литературы — отечественная традиция бульварного стихосложения, пожалуй, исчерпывается лубочными виршами, позднее трансформировавшимися в рекламные слоганы и рифмованные подписи к открыткам##В. Марков, впрочем, придерживается иного мнения, утверждая, что отечественный кич «родился на самых верхах — где-то у Пушкина в его Гвадалквивирах и «испанках молодых», убитых впоследствии Козьмой Прутковым <…> был продолжен и узаконен Лермонтовым в «красивых» и «глубоких» «Трех пальмах», а также в пэане нимфомании «Тамаре»», и находит «кичевые» стихотворения у Блока, Ахматовой, Заболоцкого и др. (Марков В. Ф. Можно ли получать удовольствие от плохих стихов, или О русском «Чучеле совы» // О свободе в поэзии. СПб., 1994. С. 279-280). Но, во-первых, само данное славистом определение кича как «ширпотреба красоты» представляется нам спорным (огрехи авторского вкуса — еще не кич), а во-вторых, в случае с Пушкиным и Лермонтовым уместнее говорить о попытке художественно осмыслить новые форму и содержание (пусть и вульгарные по сути). Кич же максимально каноничен, это «искусство» окостеневших форм, и ни о каком новаторстве в нем речи быть не может.

1. Рубакин Н. Этюды о русской читающей публике. Факты, цифры и наблюдения. СПб., 1895. С. 1. [↩]
2. Панин И. Кукла // Литературная газета. 2009. 16 сентября. [↩]
3. Быков Д. Немаленькая Вера // http://gzt.ru/column/dmitrii-bykov/261641.html[↩]
4. Так как единодушия в дефинициях не существует, то следует уточнить — мы склонны считать массовую литературу (и кич как наиболее откровенно спекулятивную ее отрасль) феноменом не столько эстетически-оценочным, сколько жанровым. Автор, работающий в «жанре» массовой литературы, дабы достичь своей цели (создать популярное и коммерчески успешное произведение), должен четко следовать устоявшемуся канону. И основанием для отнесения произведения к массовой литературе, на наш взгляд, служит именно изначальная авторская интенция, а не эстетический уровень текста: произведения массовой литературы далеко не всегда художественно несостоятельны, равно как и не всякий дурно написанный и банальный по содержанию текст можно отнести к массовой литературе. [↩]
5.  Примечательно, что даже в критических статьях, дающих деятельности Полозковой преимущественно негативную оценку (Топоров В. Поэтесса Веро4ка и программа «Времечко» // Частный корреспондент. 2009. 30 сентября; Пирогов Л. Верочка, Надежда и брат их Быков // Литературная газета. 2009. 30 сентября), деятельность эта продолжает рассматриваться в контексте не поп-культуры, а русской поэзии.[↩]