Е. А. Краснощекова. Роман воспитания – Bildungsroman – на русской почве: Карамзин. Пушкин. Гончаров. Толстой. Достоевский

Заглавие монографии Е. Краснощековой выглядит очень обязывающим — поскольку в категориях «романа воспитания» традиционно рассматривалась в основном западная литература, то, задавая формулировку заглавия именно таким образом, автор берет на себя бремя не только доказательства того, что данный жанр существовал в русской литературе, но и концептуального осмысления специфики того, что с этим жанром в России произошло.

Задача грандиозная, а если еще учесть, что монография являет собой попытку свести воедино разнонаправленные исследования более частного порядка, родившиеся в процессе изучения творчества Гончарова, сложность этой задачи становится очевидной. Исследовательница и сама отдает себе отчет в затруднениях, предлагая «судить читателю», насколько ей удалось объединить в структурное целое гетерогенный материал (с. 5). Эта упреждающая оговорка — одна из причин, по которой выносить критическую оценку книге крайне непросто.

В книге чувствуются прекрасное владение материалом, добросовестность и любовь к своей теме — комбинация качеств, которая в современной литературоведческой работе, тем более посвященной русской классике, попадается не слишком часто. Уже по этой причине монография Е. Краснощековой достойна внимания. Но тем серьезнее вопросы, которые возникают при чтении книги.

Наиболее крупным недостатком монографии является ее структура. Помимо того, что автору так и не удалось преодолеть механичности соединения глав по хронологическому признаку, от Карамзина к Достоевскому (отдающего по этой причине школьным учебником), вся книга выглядит так, как будто сдавалась в печать под жестким давлением издателей, ограничивавших объем. Вместо логического разворачивания тезисов по большей части имеет место конспект; глава о Карамзине вообще представляет собой параллельный монтаж цитат из карамзинского текста, Руссо и Бахтина, рискуя произвести комическое впечатление. Многие мысли в отдельности весьма здравы и важны — например, что у Карамзина «сентиментальность стиля причудливо сочетается с рационалистичностью текста по существу» (с. 30) или что Стерн был воспринят русским читателем односторонне, стерновский юмор остался незамеченным (с. 49-50), — но, вместо того, чтобы работать на целое, они теряются в ворохе цитат и фактов. Цитирование в книге Е. Краснощековой вообще изобильно, избыточно; оно сопровождается столь же избыточным пересказом сюжета почти каждого литературного произведения, с которым исследовательница имеет дело. Это вызывает недоумение: если ее связывали жесткие рамки объема книги, то не логичнее было бы избежать пересказов и более детально развить смысловые связи и выводы? С другой стороны, наиболее четко выстроенная и литературоведчески убедительная главка — о Нелли из «Униженных и оскорбленных» как о русской версии гетевской Миньоны — вовсе не имеет отношения к центральной теме работы, ведь речь идет о сопоставлении двух отдельных второстепенных персонажей, тип которых сам по себе не несет видимой связи с жанром романа воспитания.

Небрежность сказывается не только в построении книги, но и в деталях. В тексте нередки столь же размашистые, сколь и необязательные утверждения вроде: «Популярность жанра путешествия в XVIII веке была во многом обусловлена самим духом эпохи Просвещения, противостоявшего ксенофобии — примете Средневековья» (с. 52). Между Средневековьем и Просвещением вообще-то были еще как минимум Ренессанс и барокко, а жанр путешествий не прекращал существовать начиная с античности (другое дело, что просветительское «путешествие» имеет свою культурную специфику, требующую пояснения); и уместно ли в литературоведческом исследовании употреблять понятие «Средневековья» в пейоративном смысле? Или: «В русской мифологии поэтизировались не труд, усилие, борьба, а случайная удача, что выпадает человеку ни за что ни про что» (с. 197) — снова общее место газетной публицистики с привычной ссылкой на сказку «По щучьему веленью», не соответствующее никакой реальности: волшебная сказка, русская или не русская, по самим своим жанровым свойствам не склонна поэтизировать «труд, усилие, борьбу» (хотя в ней встречаются и деятельные герои, в том числе на русской почве — взять хотя бы «Бой на калиновом мосту»). И почему волшебная сказка именуется «мифологией»? Слово «мифология» постоянно употребляется Е. Краснощековой неверно: «Семь — сакральная цифра в русской мифологии» (с. 191). Поскольку речь идет о возрасте Обломова, корректнее было бы ссылаться не на абстрактную «сакральность» и несуществующую «русскую мифологию», а на вполне конкретную русскую традицию, согласно которой ребенок до семи лет безгрешен (в частности, от него не требуют соблюдения постов). Вообще почти каждый раз, когда автор монографии апеллирует к русским народным традициям, следуют неточность или фактическая ошибка: даже из Милитрисы Кирбитьевны исследовательница делает «девицу-невесту из народной сказки о Бове-Королевиче» (с. 223). Напомним, что история Бовы — не народная сказка, а лубочная повесть, символ пошлости и абсурда в глазах большинства интеллигентов середины XIX века, и Милитриса Кирбитьевна — не девица-невеста, но мать Бовы и его чуть не состоявшаяся убийца. Знание этих деталей могло бы, на наш взгляд, уточнить понимание образа Милитрисы Кирбитьевны в предсмертном бреду Обломова, смысл которого может оказаться более мрачным.

Небрежность проявляется даже в обращении с цитатами из самих рассматриваемых текстов: на странице 184 одно и то же место из «Обломова» приводится то как «привстанет на постели», то как «привстанет на кровати» (поскольку никаких комментариев по поводу разночтения не дается, мы находим естественным счесть его результатом небрежности, которую сложно оправдать — все-таки Гончаров является главным предметом научных интересов автора книги).

Все это вызывает тем большее недоумение, что «на входе» работы Е. Краснощековой — со всей очевидностью, многолетний, кропотливый и высокопрофессиональный труд. Читателю-филологу вовсе необязательно заглядывать в обширную библиографию ее предшествующих работ — то, что книга выросла на почве длительной и серьезной подготовки, чувствуется на каждой странице. Создается впечатление, что автор просто не в состоянии совладать с накопленным материалом, тонет в нем. Пожалуй, основную слабость книги и первопричину ее недостатков составляет неумение отделять главное от второстепенного. В результате рассуждение чем дальше, тем больше приобретает чисто перечислительный вид: «а еще признаки романа воспитания можно найти в этом, этом и этом произведениях». Наиболее огорчает полное отсутствие каких-либо выводов, попытки концептуального обобщения в финале: подобно стерновскому «Тристраму Шенди», текст обрывается вполне случайным образом на эссе о «Подростке» (мог бы на любом другом). Мы так и не получаем ответа на вопрос, какова же эволюция тем и мотивов романа воспитания на русской почве, есть ли какие-нибудь специфические закономерности и т. д.

А закономерности, безусловно, есть, и книга Е. Краснощековой заставляет над этим задуматься. Случайно ли то, что почти все произведения русской литературы, рассматриваемые в рамках монографии, либо не «романы» («Письма русского путешественника», «Первая любовь», «Утро помещика», «Казаки»), либо не «воспитания», а скорее «антивоспитания» («Обломов», «Обрыв», «Обыкновенная история», «Униженные и оскорбленные»), либо периферийны для русской литературной традиции («Русский Пелам», «Рыцарь нашего времени», а по большому счету и «Неточка Незванова»)? Исключение составляет лишь трилогия Толстого, да и та не дописана — ибо планировалась тетралогия. Вообще откуда столько недописанных романов — от «Рыцаря нашего времени» до «Неточки Незвановой»? Е. Краснощекова объясняет это жанровой спецификой романа воспитания, ссылаясь на прозу Стерна (с. 325), но такое объяснение вступает в противоречие с наблюдением, что прием прерванного повествования у Стерна сознательно разрушает жанровый канон романа воспитания (с. 67). И оговорка, что «речь идет не о пародии на роман воспитания» (с. 325), никак не проясняет сути дела. Почему то, что было задумано Стерном как исключение из правил, игровой ход, на русской почве становится правилом? Ведь даже сравнение трилогии Толстого и «Библиотеки моего дяди» Р. Тёпфера выявляет существенное расхождение: Тёпфер, в соответствии с традицией романа воспитания, доводит повествование до зрелости и брака героя, Толстой предпочитает его оборвать.

Как нам представляется, в монографии недостаточно внимания уделено важной теме романа воспитания — интеграции личности в общество. Обязательное завершение сюжета свадьбой, с современной точки зрения едва ли не безвкусное, сигнализирует, что интеграция состоялась. Эта тема нуждается в более подробной разработке, и здесь могли бы помочь работы Е. Мелетинского (несправедливо, на наш взгляд, обойденные в книге), который возводил не только сюжет романа воспитания, но и романный сюжет вообще к волшебной сказке об обделенном ребенке (дураке, падчерице и т. д.). Как известно, задача волшебной сказки — сделать дурака королем, для чего он проходит через ряд испытаний и подвигов. Но в русской литературе Нового времени, если не считать соцреализма, обретение гармонии между личностью и обществом никогда не было ценностью. Напротив, оно виделось как акт капитуляции. В единственном русском романе, который содержит классический сюжет воспитания, но почему-то не упомянут Е. Краснощековой, — мы имеем в виду, конечно, «Что делать?», — героиня взрослеет вовсе не для того, чтобы вписаться в общество, но для того, чтобы это общество преобразить. Культурологические причины такого взгляда (присущего, кстати, и Франции) еще требуют анализа. Так или иначе, заявленная автором формулировка — «Роман воспитания на русской почве» — не обнаруживает адекватности русской литературной ситуации: в том, что в России был роман воспитания, книга не убеждает. Правомернее, кажется, было бы обозначить тему как «Жанровая судьба романа воспитания на русской почве».

Резюме: книга требует основательной переработки. В настоящем виде она более чем сыра, хотя проблематика затронута значительная и интересная. Необходим выход на иной уровень теоретического обобщения, для чего, вероятно, потребуется привлечение более широкого компаративного материала, в том числе французского.

М. ЕЛИФЁРОВА