Е. А. Краснощекова. Роман воспитания – Bildungsroman – на русской почве: Карамзин. Пушкин. Гончаров. Толстой. Достоевский

Заглавие монографии Е. Краснощековой выглядит очень обязывающим — поскольку в категориях «романа воспитания» традиционно рассматривалась в основном западная литература, то, задавая формулировку заглавия именно таким образом, автор берет на себя бремя не только доказательства того, что данный жанр существовал в русской литературе, но и концептуального осмысления специфики того, что с этим жанром в России произошло.

Задача грандиозная, а если еще учесть, что монография являет собой попытку свести воедино разнонаправленные исследования более частного порядка, родившиеся в процессе изучения творчества Гончарова, сложность этой задачи становится очевидной. Исследовательница и сама отдает себе отчет в затруднениях, предлагая «судить читателю», насколько ей удалось объединить в структурное целое гетерогенный материал (с. 5). Эта упреждающая оговорка — одна из причин, по которой выносить критическую оценку книге крайне непросто.

В книге чувствуются прекрасное владение материалом, добросовестность и любовь к своей теме — комбинация качеств, которая в современной литературоведческой работе, тем более посвященной русской классике, попадается не слишком часто. Уже по этой причине монография Е. Краснощековой достойна внимания. Но тем серьезнее вопросы, которые возникают при чтении книги.

Наиболее крупным недостатком монографии является ее структура. Помимо того, что автору так и не удалось преодолеть механичности соединения глав по хронологическому признаку, от Карамзина к Достоевскому (отдающего по этой причине школьным учебником), вся книга выглядит так, как будто сдавалась в печать под жестким давлением издателей, ограничивавших объем. Вместо логического разворачивания тезисов по большей части имеет место конспект; глава о Карамзине вообще представляет собой параллельный монтаж цитат из карамзинского текста, Руссо и Бахтина, рискуя произвести комическое впечатление. Многие мысли в отдельности весьма здравы и важны — например, что у Карамзина «сентиментальность стиля причудливо сочетается с рационалистичностью текста по существу» (с. 30) или что Стерн был воспринят русским читателем односторонне, стерновский юмор остался незамеченным (с. 49-50), — но, вместо того, чтобы работать на целое, они теряются в ворохе цитат и фактов. Цитирование в книге Е. Краснощековой вообще изобильно, избыточно; оно сопровождается столь же избыточным пересказом сюжета почти каждого литературного произведения, с которым исследовательница имеет дело. Это вызывает недоумение: если ее связывали жесткие рамки объема книги, то не логичнее было бы избежать пересказов и более детально развить смысловые связи и выводы? С другой стороны, наиболее четко выстроенная и литературоведчески убедительная главка — о Нелли из «Униженных и оскорбленных» как о русской версии гетевской Миньоны — вовсе не имеет отношения к центральной теме работы, ведь речь идет о сопоставлении двух отдельных второстепенных персонажей, тип которых сам по себе не несет видимой связи с жанром романа воспитания.

Небрежность сказывается не только в построении книги, но и в деталях. В тексте нередки столь же размашистые, сколь и необязательные утверждения вроде: «Популярность жанра путешествия в XVIII веке была во многом обусловлена самим духом эпохи Просвещения, противостоявшего ксенофобии — примете Средневековья» (с. 52). Между Средневековьем и Просвещением вообще-то были еще как минимум Ренессанс и барокко, а жанр путешествий не прекращал существовать начиная с античности (другое дело, что просветительское «путешествие» имеет свою культурную специфику, требующую пояснения); и уместно ли в литературоведческом исследовании употреблять понятие «Средневековья» в пейоративном смысле? Или: «В русской мифологии поэтизировались не труд, усилие, борьба, а случайная удача, что выпадает человеку ни за что ни про что» (с. 197) — снова общее место газетной публицистики с привычной ссылкой на сказку «По щучьему веленью», не соответствующее никакой реальности: волшебная сказка, русская или не русская, по самим своим жанровым свойствам не склонна поэтизировать «труд, усилие, борьбу» (хотя в ней встречаются и деятельные герои, в том числе на русской почве — взять хотя бы «Бой на калиновом мосту»).