От Ивана-царевича до «Тихого Дона». Перевод Н. Огневой

Всегда, когда пытаюсь найти тот момент, с которого началось воздействие русской общественной мысли и русской художественной литературы на мое духовное развитие, воспоминания уводят меня далеко назад – в мое детство. Еще до того, как я пошел в школу, моя мать рассказывала мне о русских, которые освободили нас от турецкого рабства. Сильное впечатление, видимо, произвели на нее казаки, вооруженные длинными копьями, восседавшие на огромных конях, невиданных у нас, – они вообще остались в воображении нашего народа как воплощение непобедимой русской силы.

Научившись читать, я любил в летнее время, когда ходил пасти коров, носить с собой в сумочке какую-нибудь книжку. Одна из первых книжек, которую я прочитал в поле, в тени больших вязов, называлась «Иван-царевич, жар-птица, серый волк и Анастасья-красавица». Эту русскую сказку, переведенную на болгарский язык, я купил на ярмарке, которая происходила в нашем селе каждый год в мае, в канун праздника просвещения – Кирилла и Мефодия. Там продавались, кроме всего прочего, и дешевые книжки для народа. Так впервые вошла Россия в мой духовный мир – в роли нашей освободительницы и своим фольклором.

С русскими людьми и русской жизнью я познакомился шире, когда соприкоснулся с классической русской литературой, – разумеется, сначала в переводах. Раньше других самыми близкими стали для меня имена Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Льва Толстого и Горького. О Гоголе слышал многое еще в селе, будучи учеником прогимназии: праздновали 100-летие со дня его рождения (1909) и учитель прочитал о нем «сказку» (так назывались тогда доклады). С Толстым в Болгарии дело обстояло особо. Как нигде (кроме самой России), яснополянский мудрец получил у нас исключительно широкую популярность. Многочисленны были последователи его учения – толстовцы. Толстовцем был и мой двоюродный брат Иван Йотовский, в то время сельский учитель. До того как я познакомился с Толстым-художником, он дал мне прочитать переведенные на болгарский его книги «Царство божие внутри вас» и «В чем моя вера?». Я был еще в прогимназии. Многого я не понял из религиозной проповеди автора, а то, что понял, – не принимал, потому что уже тянулся к социализму. Но критическое отношение Толстого к церкви и к буржуазному государству я разделял полностью. За что часто имел неприятности от одного из сельских попов.

Толстым-художником, который и до сего дня остается одним из любимых моих писателей, увлекся, будучи гимназистом. Тогда мы начинали учить русский язык с пятого класса гимназии (теперь девятого). После первых же уроков я пытался читать в большой хрестоматии произведения русских классиков: главы из «Евгения Онегина», «Героя нашего времени», «Мертвых душ», поэмы «Полтава», «Цыганы», «Демон» и др. До окончания гимназии я прочитал на русском языке однотомные издания Гоголя, Лермонтова, Кольцова, Надсона, а на болгарском и русском языках – большую часть произведений Льва Толстого, Тургенева, Гончарова, Максима Горького (выбрал даже как псевдоним имя одного героя из «Фомы Гордеева» – Ежов), Леонида Андреева и др. После окончания гимназии за лето 1915 года прочитал по-русски всего Пушкина. Для того чтобы лучше изучить язык, я перевел книгу Овсянико-Куликовского «Гоголь в его произведениях» и выслал ее в Софию Георгию Бакалову для издания. Но началась война, и перевод, который был одобрен, не смог выйти.

Нужно добавить, что в марксистском кружке (партии тесных социалистов), в котором я состоял в гимназические годы во Вратце, я познакомился с рядом философских и литературно-критических трудов Плеханова, Луначарского и других марксистов. Начал изучать и Белинского, из которого прочитал прежде всего с большим увлечением статьи о Пушкине. «Неистового Виссариона» считаю первым моим учителем в критике, причем у него я учился не только теоретическим принципам и методу, но и категоричности суждений и высоким эстетическим критериям. За Белинским идут Луначарский, мой профессор Боян Пенев и чех Франтишек Шалда.

* * *

В 1917 году, вскоре после Февральской революции в России, я ехал по снежной добруджанской равнине на Северный фронт. Был страшно взволнован тем, что ехал на «линию огня» и против меня должны быть русские. Русские, о которых привык думать еще с детских лет как о близком народе, с литературой которого был хорошо знаком. После распределения в штабе дивизии я был назначен командиром отдельного противоаэропланного взвода, позиции которого находились на высоком холме восточного края города Тулча, у памятника «Мирча вода». С высоты виднелся город Измаил, а в лесах дунайской Дельты расположились русские войска, охваченные уже революционными настроениями. Началось братание. Я узнал, что наши офицеры-пехотинцы уже встречались с русскими. Мне тоже очень хотелось пойти на какую-нибудь встречу. Но эти встречи, происходившие случайно и тайно, внизу на самом берегу Дуная, уже были прекращены. По крайней мере я, находившийся наверху, вдали от передних окопов, ничего не слышал о них. Я уже с ученических лет был социалистом, и вопрос о революции, о которой я много читал, очень волновал меня. Часто я смотрел на буйные леса Дельты и думал о тех, кто был там. В такие минуты чувствовал, что нахожусь близко к революции, казалось, я ощущал, как ее дыхание несется над русскими солдатами и увлекает их под красные знамена…

Когда я прибыл в Тулчу, на фронте было тихо – сражений не было. Спустя некоторое время с Дельты стали давать о себе знать: временами то снаряд, то картечь долетали до нас, то появлялся одинокий самолет. Очевидно, русские солдаты должны были хотя бы делать вид, что выполняют приказ Керенского об общем наступлении, которое, разумеется, провалилось.

Но пришло время, когда с Дельты к нам перестали поступать какие-либо неприятельские сигналы. Свершилась Октябрьская революция. Широко, по всему свету разнесся «Декрет о мире»: Советское правительство призывало всех к миру без аннексий и контрибуций. Сердца всех наполнились радостной надеждой, что кончится ужасная война. Я и до этого знал о борьбе большевиков. На фронте получал «Рабочую газету» и, несмотря на белые цензурные поля, черпал из нее сведения о событиях в России. Читал о возвращении Ленина в Петроград. О вожде революции слышал еще раньше из сообщений о его борьбе против империалистической войны на Циммервальдской и Кинтальской конференциях. Теперь, когда революция произошла, имя Ленина прозвучало повсюду и овладело умами всех честных людей. Вскоре после победы революции мой двоюродный брат Йотовский, толстовец-анархист, чтобы узнать, каково мое отношение к Ленину и к Октябрьской революции, писал мне с Южного фронта: «Что думаешь о Ленау? Не о немецком – о русском Ленау!» И чтобы окончательно ввести в заблуждение военную цензуру, на полях открытки цитировал стихи, будто речь действительно идет о неких поэтах…

Мы, разумеется, не могли знать всего, что произошло в России. Буржуазная печать превратно искажала события и каждый день «низвергала» советскую власть. Только «Рабочая газета», хотя и жестоко обкорнанная цензурой, давала верные сведения. И многое подсказывала. Но как ни мало было мне известно, этого было достаточно, чтобы Ленин завоевал мое сердце, как завоевал сердце моего брата и всех ищущих правды. Жадно читал я противоречивые и часто тенденциозные сведения о его деятельности. Для меня он уже воплощал в себе надежды на построение нового мира, о котором мы мечтали в ученические годы.

Лишь более года спустя – в конце 1918 или начале 1919 – мне выпал случай прочитать одно из сочинений Ленина. Это случилось при особых обстоятельствах. После Брестского мира (март 1918) наш полк был перемещен на Южный фронт, в изгиб Черны, а после прорыва на Добром поле, по договору Солунского перемирия, вся армия, в состав которой входила и моя часть, была отдана французам в качестве заложников. Офицеры из этих частей были собраны в одном лагере, где-то в Македонии. Мы, офицеры, – тесные социалисты, вдохновленные Октябрьской революцией, – образовали просветительскую группу. Нас было пятнадцать – двадцать человек, а может, и больше. Среди нас был и Христо Михайлов, позднее – известный герой антифашистской борьбы. Мы собрали книги, какие у кого были, и составили из них библиотеку. Среди собранных книг оказался и «Империализм, как высшая стадия капитализма». Мы прочитали эту работу и подробно обсуждали основные ее положения.