Россия в моей жизни и работе. Перевод А. Опульского

Россия для меня была непознанным человеческим континентом, необыкновенно пространным, объединяющим половину Азии и Европы, космосом, родиной народа, обладающего глубоким духовным зарядом, народа-освободителя, предопределяющего пути человечества.

С этим народом я повстречался в моей молодости в лице его великих поэтов Пушкина, Лермонтова, Некрасова, повстречался с его литературой, богатой именами, к которым прикован взгляд удивленного человечества, как к ярким звездам на горизонте времени.

Я был поражен могуществом творческого гения этого народа, гения многостороннего, обаятельного, открывшего мне незабываемые страницы познания и воспроизведения явлений многоликого мира, открывшего мне, через свою поэзию, глубины человеческой души, значение слова, его могущество, простоту и величие, его гуманистическую направленность, продиктованную любовью к человеку.

В начале нашего века, в годы исканий и жажды знания, поисков своего места в жизни, борьбы за подъем болгарской литературы на более высокий уровень, меня вдохновляли русские поэты и прозаики. Они показывали мне новый путь, своим личным примером и творчеством направляли меня к вершине, которой я стремился достичь.

Я познавал душу России, ее историю, когда занимался переводом «Слова о полку Игореве», когда смотрел на картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван», когда увидел «Петра творенье» – величественную панораму Петрограда, увидел домик, где жил Петр I. И когда слушал Пятую симфонию Чайковского. Я постигал все величие, связанное с русскими, когда изучал произведения русских писателей от Пушкина и Гоголя до Маяковского и Шолохова, когда был зачарован то плавным, то стремительным течением «матушки-Волги» и прекрасными пейзажами по берегам Дона, когда любовался северными лесами, украинской степью, – это было необыкновенное чувство, которое дважды в жизни не повторяется.

Большую роль в моей жизни сыграло знакомство с наследием революционных демократов – Белинского, Чернышевского, Герцена, Добролюбова. Их заслуги в освободительном движении высоко оценены литературной историей.

Я был увлечен Лениным, поражался простоте и величественности языка, каким были написаны ленинские работы, его доступности и идейной выразительности, глубине и убежденности. В нем отражался гениальный ум – познавательный и организаторский, – та необыкновенная мудрость, которая проявилась в подготовке и осуществлении Октябрьской социалистической революции и позднее, когда закладывались основы первого в мире социалистического государства.

Конечно, это не значило, что я тянулся только к русской культуре. С не меньшим интересом изучал я французскую, английскую, американскую, испанскую, немецкую, итальянскую литературу, преимущественно ранних ее представителей. Я погружался в огромный книжный мир, знакомился с гениями разных народов. Изучение этих литератур было для меня не менее важно, чем знакомство с русской литературой. Я стремился познать как можно больше; это был дерзкий вызов, и осуществлению своей мечты я отдал много лет. Необходимо было найти правильную оценку идей времени, в которое я жил, быть на уровне своего века. Конечно, я не мог это сделать лишь с помощью болгарского языка – и русский, как самый близкий к болгарскому, пришел мне на помощь.

Чем больше всего влекла меня в эти ранние годы русская поэзия? Наверное, своим реализмом, глубиной и простотой, своим отношением к человеку и его судьбе, музыкальностью слова и яркостью образов, пленительной нежностью чувств и многосторонностью идей. А может быть, духовным богатством и национальной жизнерадостностью. Трудно перечислить лучшие черты поэзии даже только Пушкина, не говоря уж о стольких выдающихся поэтах, подхвативших зажженный им факел.

Пушкин для меня был целым миром: как будто мир был заключен в нем и он – в мире. Все звуки, все краски, целая гамма человеческих впечатлений, глубокая мысль, скорбь и жизнерадостность, сожаления, надежды – неисчерпаемые богатства раскрылись перед моими глазами и покорили меня. Это была поэзия, сверкающая как источник, неудержимая и все же стройная, поэзия художника-мастера, которая удивляет и пленяет.

Не сразу я понял величие Пушкина. Отдельные стихотворения меня увлекали, отдельные катрены я повторял про себя и приятелям, например:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей».

Здесь старинные славянские формы и выражения («восстань», «внемли», «глаголом жги») были особенно замечательны. Стихотворение захватывало дух, переносило в далекий мир, одновременно поучая и воспитывая. «Песнь о вещем Олеге» я знал наизусть, она ослепляла и звенела, как зов колокола, как эхо далекого прошлого.

И сколько еще молниеносных озарений поэтической мысли! Передо мной раскрывался океан поэзии, по которому я свободно плыл, и плаванию этому не было конца.

Наряду с Пушкиным я увлекался романтикой Лермонтова, видел в ней необходимое «дополнение» пушкинской «земной правды». Меня зачаровывала «демоничность» лермонтовской фантастики. Весной 1906 года я прочитал перед студенческой аудиторией в Софии свой перевод «Демона», который был принят слушателями с шумным одобрением. Я, однако, не был доволен и заметил недостатки перевода во время самого чтения. Необходимо было еще вдумываться и трудиться, пока не достигну плавного и вольного ритма оригинала – в отдельных строфах, в отдельных словах.

Шли годы. Для меня они летели как-то незаметно. Общественные условия того времени были трудными, отношение государства к писателям – враждебным. Что нужно было делать? Переводил я преимущественно русских классиков (потому что они были для меня не только объектом изучения, но и школой воспитания) – Льва Толстого, Достоевского, Гоголя, Горького, Чехова… Может быть (я бы сказал и увереннее), такие произведения, как «Воскресение», «Записки из Мертвого дома», «Мертвые души» и другие, помогли мне узнать глубокую социальную драму русского народа, вжиться в его страдание, как-то оглядеться вокруг себя самого… Было что увидеть…

Я увидел, что меня окружают враги. Мое перо оказалось острым. Были обычные литературные схватки, пограничные перестрелки – почти что каждый день. «Конфликт между мной и обществом (а такой, очевидно, существует), – писал я в статье «Счастье для всех», – определяется тем, что я не могу примкнуть к фаланге командующих этой жизнью, не могу до тех пор, пока я расчленяю, анализирую жизнь, чтобы показать ее лживость и несостоятельность».

Моя общественная работа в 20-е и 30-е годы во многом определялась тем вкладом, который я смог внести в дело ознакомления болгарского читателя с произведениями русской классической литературы, и тем, что я сам получил от нее. Я редактировал газеты, участвовал в политических собраниях, в международных съездах, писал стихи, пьесы, рассказы и повести, романы, статьи – головокружительная деятельность, которая удивляла многих, но для меня была нормальной и естественной, потому что так работать меня научили мои великие русские учителя.

В газетах «Хроника антивоенного движения», «Щит», «Литературная хроника», «Брод» и других, редактировавшихся мною, освещалось, насколько это было возможно, как положение в Советской России, так и антифашистское движение на Западе. Одна за другой газеты закрывались фашистскими властями и возобновлялись под другими названиями.

При таком положении мои пьесы «Конец Раковицы», «Антигона», «Волки пасут стадо» и некоторые другие, естественно, не могли увидеть сцену; они могли быть показаны только позднее, при народной власти.

В этот период я сумел написать повести «Серебряная свадьба полковника Матова», «Холера», «Мехмед Синап», роман «Рассвет», несколько книг рассказов и поэм.