Особый жанр – песня. Беседу вел Геннадий Красухин

– Константин Яковлевич, что вы испытали, когда впервые ваше стихотворение стало песней?

– Радость, конечно. Тем более, что до того не верил, что из стихотворения «Я люблю тебя, жизнь…» может получиться песня. Но по-настоящему я обрадовался, когда увидел, вернее, услышал, что моя песня получила распространение, запелась. Это большое счастье для автора.

Мечтал ли я об этом прежде? Да, мечтал. Как мечтает об этом каждый пишущий стихи. Как мечтал об этом и Твардовский, которого всегда, но особенно в молодости, поражало, почему Исаковского поют, а его – нет.

– Наверное, потому, что стих Исаковского более приближен к песенной стихии. И в этом смысле поэзия Исаковского демократичней, то есть общедоступнее.

– Конечно, все зависит от особенности дарования. У Твардовского стих насыщенный, густой. Но думаю, что стихи и поэмы Твардовского еще ждут своего композитора. Я не оговорился: и поэмы — тоже. Вполне возможно, что в какой-либо из его поэм смогут увидеть кусочек, пригодный для песни. Как это было, скажем, с «Коробейниками» Некрасова, часть которых стала популярной народной песней.

– Ну, Некрасов… У него столько стихотворений стало песнями, что немудрено, что все написанное им привлекало внимание композиторов.

– Тогда – другой пример, который вас, видимо, больше устроит. Рылеев: «Ревела буря, дождь шумел…»А ведь это тоже лишь часть его обширной думы «Смерть Ермака»! Или «Вот мчится тройка удалая…». Диву даешься, читая «Сон русского на чужбине» Федора Глинки, – как можно было угадать в маленьком отрывке из этого стихотворения текст будущей популярнейшей песни?!

Вот почему мне думается, что и у Твардовского тоже можно было бы что-то взять…

– Что ж, может быть. Следует учесть только, что некрасовский «кусочек» из «Коробейников» остался почти нетронутым. Его поют почти так, как написал поэт. А как переиначены тексты Рылеева и Глинки! В том-то и дело, что у песенной стихии свои законы, и в том, что стихи Твардовского не становятся песнями, полагаю, ничего обидного для поэта нет. Тем более, что песня свободно может отобрать худшие тексты.

Превосходная поэзия Твардовского для песни слишком книжная, что ли. Книжная – в смысле для чтения. Она идет от жизни и ложится на душу, но для песни…

– Для песни у Твардовского слишком много подробностей, с этим я согласен. Его стихи чаще всего сюжетны – это, конечно, не беда: сюжетны многие песни. «Когда я на почте служил ямщиком…», например. Или «Славное море, священный Байкал…». Но там нет свойственной порой Твардовскому густоты, концентрации деталей, что вообще невозможно для песни. Должно же оставаться место еще и для музыки!

Будут ли петь Твардовского или нет, покажет будущее. Мы же с вами беседуем сейчас о песне, исходя из ее прошлого и настоящего.

Вот вы сказали: «Песня свободно может отобрать худшие тексты». И так, к сожалению, бывает. Но главная беда нынешних композиторов, на мой взгляд, заключается в том, что они не видят, не чувствуют необходимого им текста. Они пишут музыку, но не получается песенного единства со стихами. Не выходит песни. То есть формально песня есть, но ее не поют.

Бывает, однако, что песня словно бы безупречна, и, может быть, так оно и есть, а все равно не поется. И причину объяснить, по сути, невозможно. У меня самого есть несколько таких песен и романсов, которые я люблю не меньше, а иногда и больше, чем известные. Это тоже особенность, тайна жанра. Почти никто из профессионалов не возьмется заранее предсказывать судьбу только что написанной песни.

В этом смысле поразительным чутьем обладал Марк Бернес. Я не потому так говорю, что именно он обратил внимание Колмановского на мои стихи «Я люблю тебя, жизнь…». Он подлинный соавтор песен «Журавли» (стихи Р. Гамзатова), «Сережка с Малой Бронной» (стихи Е. Винокурова) и целого ряда других. Любопытно, что после него многие композиторы бросались писать песни на стихи Гамзатова или Винокурова, думая, что теперь-то у них будет удача. Ничего не вышло!

– Между прочим, Винокуров и по сей день печатает свое стихотворение с концовкой «Пылает свод бездонный, и ночь шумит листвой над тихой Малой Бронной, над тихой Моховой», – то есть совсем не так, как заканчивается песня: «Но помнит мир спасенный, мир вечный, мир живой Сережку с Малой Бренной и Витьку с Моховой».

– Да, такую концовку для песни буквально заставил его сделать Бернес. Он почувствовал, что песне она необходима.

– А стихотворению?

– А стихотворению – нет. В стихах память о погибших, благодарность им может остаться в подтексте, угадываться. В весне все это должно быть заявлено открыто. Она, как правило, не признает аллегорий, иносказаний. Вот – из опыта Фатьянова. Это прирожденный лирик и прирожденный песенник. В его раннем стихотворении есть строки:

Горечь первой папиросы,

 Сладость первых поцелуев.

Типично песенные строчки, которые можно петь и над которыми не нужно в этот момент задумываться. Поэт-непесенник, по идее, написал бы так: «Сладость первой папиросы, горечь первых поцелуев». Но для песни такое невозможно. Это заставило бы задуматься, осмыслить сказанное. А песня ни в чем не должна вызывать сомнений. Нужно, чтобы все в ней, как сказали бы техники, совпадало по фазе.

– В этой связи мне вспоминается пародия на вас, написанная Ст. Бенедиктовым: «Я люблю повторять, хоть и знаю, что это неново: пятью пять – двадцать пять, молоко поставляет корова». Что ж, если учесть, что пародируется не просто стихотворение, но текст пекулярной песни, то все верно.

Песня и должна утверждать, что пятью пять – двадцать пять.

– Но при этом не следует думать, что песня – это примитив. Настоящая песня – это, мак сказано по другому поводу, «лучшие слова в лучшем порядке».

– Конечно, песня – не примитив. Но согласитесь, что устойчивые стереотипы, тривиальности, штампы ей не помеха. Больше того. Думаю, что они – ее животворящее начало. Песня изначально эмоциональна, и потому поэт-песенник может быть уподоблен эмоциональному поэту, который, как писал Ю. Тынянов, «имеет право на банальность. Слова захватанные, именно потому что захватаны, потому что стали ежеминутными, необычайно сильно действуют».

Все это верно, хотя и очень опасно. Поэт, пишущий песню, как канатоходец: одно неверное движение – и он летят вниз. Нет, не могу согласиться с тем, что банальности – животворящее начало в песне. Мне ближе высказывание Исаковского о том, что «одним – хотя, конечно, не единственным – из секретов популярности и живучести наших песен является не только их музыкальная сторона, но и хорошие слова».

Разумеется, как мы уже с вами выяснили, «хорошие слова» песни и «хорошие слова» стихотворения – не всегда одно и то же. Но вот Исаковский называет популярные дореволюционные и советские песни. И размышляет над тем, «почему они не теряют своей свежести и обаяния». «Я думаю, – отвечает на этот вопрос Исаковский, – что нельзя объяснить это только одной музыкой. Громадную роль здесь, несомненно, сыграло то обстоятельство, что названные песни написаны на хорошие, содержательные и по-настоящему поэтические стихи».

– Но если это так, то почему же в свое время пользовалась популярностью, да и сейчас ее поют, песня со словами, так возмущавшими Исаковского: «Моя родная сторона осенним золотом полна. Поля широкие, хлеба стоят высокие, а в сердце девичьем – весна»? «Не понимаю – о чем здесь идет речь, – разводил руками Исаковский. – Если «моя родная сторона осенним золотом полна», то есть если уже осыпаются листья, то какие же могут стоять в полях «высокие хлеба»? Ведь хлеба к этому времени обычно убирают и поля пустеют».

– Ну и что же, по-вашему, Исаковский не прав?

– В оценке этих строк прав абсолютно, но ведь их пели. Значит, в данном случае можно объяснить это «только одной музыкой». А возьмите популярнейшую старую песню «Очаровательные глазки». Что там за абракадабра! «С каким восторгом я встречаю твои прелестные глаза, и в них я все, как замечаю, они не смотрят на меня»!

– Ну, вы бы еще «Гоп со смыком» вспомнили! Мало ли существует песен, рассчитанных на самые нетребовательные, даже низменные вкусы. Обращаться к ним все равно, что обращаться к стихам, которые объективно лежат за пределами поэзии. Песня – одна из самых демократических, массовых форм искусства, и воспитание через нее хорошего вкуса – трудная и почетная задача композитора и поэта. Разумеется, прежде всего нужно, чтобы названным качеством в достаточной мере обладали они сами.

– Да, но Блок, которого трудно упрекнуть в отсутствии хорошего вкуса, списывает в 1920 году, то есть незадолго до смерти, в свой дневник популярные песни его времени, которые исполняли цыганские хоры, Панина, Вяльцева, и среди этих текстов: «Но пусть и в живых я не буду, пусть труп мой в могилу кладут, и там я тебя не забуду за несколько светлых минут». Не думаю, что этот текст много лучше «Очаровательных глазок». Тем не менее Блок пишет о том, что его научили это любить, то есть не скрывает своей любви к подобным текстам.

– В притягательности «цыганщины» тоже есть какая-то тайна и очарование. Недаром многие русские интеллигенты способны были ездить к цыганам и упиваться как бы чепухой. Есть колдовская сила в таких романсах, как «Гори, гори, моя звезда…» или «Я ехала домой…». В них – естественность, бесхитростность. Кстати, именно естественностью отличаются песни Фатьянова. На простодушие всегда откликается сердце. Вот чего нет во многих современных песнях.

– Да, уж, какое там простодушие.