«Мир – это ты» (К истории поэм В. Луговского «Сказка о печке» и «Город снов»)

Книгу поэм «Середина века» Владимир Александрович Луговской задумывал давно и писал долго. К. Симонов говорил об этом: «Еще в довоенной книге поэм «Жизнь» он как бы нащупывал чуткими пальцами замысел своей будущей главной книги. Работа над ней заняла у него полтора десятилетия и продолжалась до последнего года жизни. Но путь в эту книгу открылся для Луговского в трагические годы – в годы войны. И именно в эту тяжелую пору были написаны многие страницы книги, определившие ее внутреннее напряжение, ее искренность и безбоязненность размышлений над судьбой ровесника века, над собственной судьбой поэта» ¹.

В бумагах В. Луговского сохранились командировочные удостоверения, позволяющие уточнить время работы поэта над текстами сценария и песнями к кинокартине «Иван Грозный».

«Предъявитель сего тов. ЛУГОВСКОЙ В. А. командирован по вызову Центрального Объединения художественных фильмов из г. Ташкента в г. Алма-Ата для литературной работы по сценарию картины «Ивам Грозный». Срок командировки с 21 апреля по 28 апреля 1942 года» ².

Через две недели Луговской снова едет в Алма-Ату. Сроки командировки сжаты: с 11 по 22 мая 1942 года.

Работа над сценарием «Иван Грозный» явилась для Луговского огромным творческим стимулом.

В то время он уже мучительно и напряженно вынашивал замысел своей будущей Главной книги «Середина века». Содружество с С. Эйзенштейном стало для Луговского мощным источником вдохновения и прилива новых сил, о чем свидетельствует его письмо к Эйзенштейну из Ташкента от 12 апреля 1942 года: «Дорогой шеф!

Все время нахожусь под знаком и под обаянием нашей работы. Интерес к Ивану Грозному колоссальный и, прямо сказать, сенсационный. Ходят различные легенды и сказки. Я несколько раз в узком кругу читал песни и пересказывал наиболее громовые куски сценария. Каждый раз принималось на ура!

Погодин, например, человек, как Вам известно, прошедший все драматургические трубы, говорил на такой читке у меня, что развитие действия и трагическое напряжение – прямо как у Шекспира…

Как с режиссерским сценарием? Как с перепечаткой литературного текста, т. е., дорогой Сергей Михайлович, говоря прямее, принят ли литературный текст? Волнуюсь по каждому поводу, связанному с Иваном Грозным. Произведение это Ваше поистине замечательное, а те дни, которые я провел в Вашей комнате, одни из самых лучших в моей жизни.

Что нужно еще сделать для текста? Я связан с фильмом до конца работы и горю нетерпением выполнить любую возможную работу.

За это время я встречался с С. С. Прокофьевым. Он ночевал у меня, и я имел возможность прочитать ему на утро большинство песен (кроме Бобра, Запасной и кое-каких мелочей, которых у меня нет). Он отозвался о них весьма положительно. Некоторое недоумение вызвало у него возможное местоположение увертюры – под главные титры, или после них, или до них.

Он задумывается также над тем, достаточно ли понятна каноничность пещного действа для современного зрителя, но оно кажется ему весьма интересным.

Я рассказал ему, что мы обдумываем вместе все песни, и дал всяческие попутные объяснения, которые, конечно, являются только слабой наметкой того, что имеется в Вашем режиссерском замысле.

Не забудьте, дорогой шеф, о «популярности» тех песен, которые Вы сами выбрали для этой цели. Конечно, увертюра и клятва могут быть урезаны как угодно, в зависимости от Вашего и прокофьевского решения.

Остальное будем уже дорабатывать сообща. Крепко жму руку.

Желаю победы во всем.

Ваш всегда

В. Луговской».

Луговской яростно работает в необычном для себя жанре киносценария, хотя опыт уже был: в том же содружестве – Эйзенштейн, Прокофьев – при работе над фильмом «Александр Невский» (1938).

Луговского захватила магия киносъемки, «искусственная, полная простора, нанизанная в кадрах прямота». Возникает потребность зафиксировать, сохранить беглые впечатления, возникающие мысли. Кропотливо и неустанно ведет Луговской работу по накоплению материала для будущих поэм. Полнятся записные книжки, куда мелким, убористым и неразборчивым почерком, всегда простым графитным карандашом, заносил Луговской свои мысли, наблюдения и раздумья.

Записи обычно он начинал не с первой страницы, а в середине или даже в конце книжки, будто прятал эти записи даже от самого себя. Даты не ставил. Иногда записи шли подряд, сразу на нескольких страничках. Отдельные слова выделял, подчеркивая.

«Все спит. Город сна. Величавые просторы Азии. Тюркские народы именно должны были развернуться на этих просторах. Гигантская сила движения по земле и ее инерция…»

В своем письме к. Эйзенштейну Луговской упоминает о том, что «пещное действо», показавшееся Прокофьеву весьма интересным, заставляет того, однако, задуматься, достаточно ли понятна его каноничность для современного зрителя. Заставляет это задуматься и Луговского – он хочет сделать «пещное действо» более доходчивым… В старину эта религиозная мистерия совершалась в Кремле зимой, в рождественские морозы. Смысл ее был в том, чтобы показать, как ангелы выводят из огненной пещи трех невинных отроков, ввергнутых туда грозным языческим царем.

«Пещное действо» работает на драматургию сценария. Митрополит Филипп хочет всенародно унизить царя Ивана, свести с ним свои счеты. С высоты амвона Филипп обрушивается на Ивана:

«Как Навуходоносор жжешь, Иван, ближних своих огнем. Но и к ним снизойдет ангел с мечом и выведет их из темниц!..»

Бесстрастными голосами отроки поют:

«Нет у нас ныне

Ни царя, ни князя

Праведного,

Господу угодного,

Дабы отроков защитить,

Божий суд совершить,

Царя прегордого укротить…

Умалены мы, господи,

Паче всех народов,

И унижены ныне

На всей земле…

 

Пошто, халдеи бесстыдные,

Царю беззаконному

Служите?

Пошто, халдеи бесовские,

Царю сатанинскому –

Хулителю, мучителю –

Радуетесь?..»

 

Дорабатывая и шлифуя тексты к сценарию, Луговской пытается философски осмыслить само «пещное действо». Соответственно возникает целая система образов: «Летел на небесах веселый ад, и окна пламенели, словно печи, а печки на крылечках чуть дымились, и так перебегали огоньки, как бесенята, гревшие кастрюли». В записной книжке появляются новые записи. И возникает название будущей поэмы – «Сказка о печке», где Луговской вообразил «пещное действо» при свете саксауловых костров, в пламенной вспышке саксауловой пыли, в пылающем зеве печей-времянок.

1. К. Симонов, О Владимире Луговском, в кн.: Владимир Луговской, Стихотворения и поэмы, «Художественная литература», М. 1977, стр. 4 – 5.[↩]
2. Все материалы, приведенные в настоящей публикации, хранятся у Е. Л. Быковой в личном архиве В. Луговского. Исключение составляет письмо к С. Эйзенштейну, находящееся в ЦГАЛИ (ф. 1923).[↩]