№4, 1991/Публикации. Воспоминания. Сообщения

Особая примета (Об Арсении Тарковском)

Есть особые ворота и особые дома,

Есть особая примета, точно молодость сама.

Арсений Тарковский

«Арсик» – так его тогда называли. Было ему тогда – восемнадцать. 1925 год. Осень.

Это – время действия… Место?.. Скажешь: «Москва. Литературные курсы» – и ничего не выразишь. Кто теперь вспомнит окраску и запахи тех лет? К тому же наши «Литкурсы» существовали так недолго! Несвоевременность, призрачность этого учебного заведения угадывалась с самого начала: незадолго перед тем был ликвидирован, видимо за ненадобностью, «Брюсовский» литературный институт… И все-таки, едва сообщение о Литкурсах где-то появилось, в Дом Герцена, где тогда приютилась курсовая канцелярия, побежали девушки и юноши, как теперь сказали бы – абитуриенты, с документами и дерзким желанием посвятить свою жизнь литературе.

То были по большей части отпрыски «бывших» или хотя бы попросту интеллигентских семей – те, кому ход в «рабоче-крестьянские» вузы тех лет был заказан. Не то чтобы вполне «чуждые», но и не «свои». По крайней мере не «свои в доску» – ходила тогда такая формула!

Кто поступал к нам на курсы?.. Чуть раньше – Даня, Даниил Андреев, чьи мистические стихи теперь уже многим известны. Чуть позже – Юрий Домбровский: это имя говорит само за себя.

И те, кто учил нас, – наши прекрасные профессора – тоже не принадлежали к числу «баловней» эпохи. Достаточно назвать Густава ГуставовичаШпета. Или же читавшего у нас древнегреческую литературу профессора Соловьева – родственника того самого Владимира Соловьева… Можно вспомнить еще несколько блестящих эрудитов, чья судьба трагически оборвалась.

Помещения у Литкурсов не было. На птичьих правах мы находили приют в различных школах, когда кончались уроки. Здесь, сидя за одной из детских парт, я и познакомилась с Арсиком – Арсением Тарковским.

Что он – красив, мы, первокурсницы, заметили сразу. Но своеобразие, особость этой черно-белой красоты осознавалась поздней и постепенно. Первый взгляд ухватывал только то, что могло быть присуще любому красивому брюнету: черные крылья бровей на очень белом лбу. И яркий рот. Такой яркий, что я не удержалась от вопроса:

– Тарковский! Вы красите губы?

Тут нужна «сноска». Юноши с накрашенными губами в те годы были в Москве не такой уж редкостью. И мы, литкурсанты, относились к ним терпимо. Короче, своим вопросом я не хотела обидеть нового знакомца.

И все-таки он обиделся. И стал изо всех сил тереть губы рукавом своей черной рубашки.

– Вот, глядите! Глядите!

Я глядела… Отпечатков помады на черном не появилось. А губы стали еще ярче.

Мы оба посмеялись. Обида его прошла. Он пересел ко мне на парту (помнится, она была в левом от него ряду) и быстренько нарисовал в мою приготовленную для записей тетрадь – почему-то свинку. Условный рисунок был неплох. Автор явно умел рисовать.

Домой мы шли вместе. Кодекс «рыцарской» чести гласил: «даму» надо проводить, где бы она ни жила. «Дама» – то есть я – жила достаточно далеко. За время пути он успел рассказать мне о своем родном городе Елизаветграде, – он его называл с добродушной шутливостью – «Елдабеш». Тогда же я запомнила имена его лучших друзей – Коля Станиславский, Миша Хароманский, Юрка Никитин… Четвертым был он, Арсик. Эти веселые друзья взяли себе, скорей всего из духа противоречия эпохе, громкие титулы – «князя», «графа», «маркиза». Арсик именовался князем, хотя тогда он, кажется, не знал (во всяком случае не говорил никогда), что родоначальниками Тарковских и правда были князья – дагестанские князья Тархи.

Тогда же, в первый вечер, он спел мне «великосветскую» песенку друзей:

Что же князя нет?

Что же я не с ним?

Шли бы пять Мюэт

В ресторан «Максим!»

 

Под этот игривый мотив мы подошли – хоть и не к «Максиму», но к моему подъезду. По причине позднего времени подъезд был заперт. Приходилось идти к воротам – будить дворника, за что полагался по крайней мере гривенник. Такой суммы не оказалось ни у меня, ни у моего «сиятельного» спутника.

Да и откуда было взяться лишней монете у мальчика, который, в сущности, не так давно написал свое первое, такое ликующее стихотворение:

Из картошки в воскресенье

Мама испекла печенье!

 

Конечно, это было сказано в годы «военного коммунизма», но и в более сытые времена Арсику Тарковскому не всегда удавалось забыть, что такое голод.

«Неунывающий неудачник» – так определила бы я теперь его жизненную позицию. Арсик был твердо убежден, что судьба задалась целью подсовывать ему «сюрпризы», каких не бывает «у людей», то есть у всех остальных. Он отвечал судьбе смехом, подчас немного горьким.

Как-то в день, когда он опять «не успел» пообедать, мы с ним вечером купили у уличной торговки булку, – они тогда назывались «французскими», – Арсик взял булку своей вообще-то очень цепкой, сноровистой рукой… Но тут что-то случилось, – «как будто кто-то подтолкнул руку!» – и булка полетела на тротуар.

– Конечно, – спокойно резюмировал он, – у людей булка падает на самое сухое место. У меня булка падает в лужу.

Говоря о булке, он, возможно, немного преувеличил. Но вечер был дождливый, и тротуар поблескивал то здесь то там… Арсик подумал-подумал, махнул рукой и поднял булку.

В один из первых вечеров нашего знакомства Арсик по моей просьбе прочитал мне свои стихи. И они меня несказанно удивили. Изысканная его внешность заставляла предполагать, что он пишет в духе Сологуба или Михаила Кузмина – поэтов, о которых мы, в отличие от вузовцев тех лет, все же имели некоторое представление. Но вдруг я услышала то, что казалось мне мертвечиной, нечто совершенно архаическое – гекзаметр:

Юноше дал Аполлон великую душу поэта,

Юноша в мире живет на утешенье богам.

 

Или еще того чище:

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №4, 1991

Цитировать

Нейман, Ю. Особая примета (Об Арсении Тарковском) / Ю. Нейман // Вопросы литературы. - 1991 - №4. - C. 225-233
Копировать