Опыт рассказчика, опыт романиста. Перевод с литовского Б. Залесской

Трудно точно ответить на вопрос, что меня побудило к написанию того или иного произведения. Разнятся импульсы, отличаются друг от друга и произведения – по жанру, объему, настроению и т. п. Я довольно долгое время писал только новеллы, и тогда мне казалось, что я могу рассказать «историю» почти каждой из них. Правда, со временем многое забылось, и сегодня порой воспринимаешь собственную вещь, словно она написана кем-то другим.

Да, импульсы бывали самыми разнообразными. Так, первые рассказы, вошедшие в сборник «Я снова вижу знамя» (1948), задумывались чуть ли не как документы. Я испытывал необходимость «высказаться», «засвидетельствовать». Рассказ, давший название книге, по тогдашнему моему убеждению, должен был разоблачить злодеяния фашистов в начале Великой Отечественной войны. Кое-что испытал я на себе. Ранним утром 22 июня, когда еще и не рассвело толком, немецкая артиллерия обстреляла спящий пионерский лагерь в Паланге… Я был там, видел пожары, разрушения, раненых детей. Другой автобиографический рассказ «Протест» должен был отразить трудную жизнь детей рабочих в буржуазной Литве.

Это желание свидетельствовать присуще, вероятно, творчеству и неоперившихся юнцов, а… умудренных жизненным опытом литераторов.

Мне опыта не хватало и, конечно, документальную прозу создать не удалось – слишком молод, нетерпелив и горяч я был, такие не становятся летописцами. Зато чувства, бурлившие в груди, изливались целым потоком. Я горел ненавистью к фашистам, восхищался героизмом советского воина, страстно мечтал о необычайных подвигах и свершениях. Некоторые мои первые наивные опыты – как ни странно – живы и по сей день. Кое-что даже включается в хрестоматии. Наверное, они действительно о чем-то свидетельствуют, я думаю, главным образом, о чувствах очень молодого автора в эпоху огромных социальных потрясений. В литературных тонкостях я разбирался мало, но лгать не умел. Романтическая приподнятость гибельна лишь в том случае, если она искусственна, насильно притянута, стилизована…

Такие внутренние импульсы (рассказать, доказать, убедить!) естественны и результативны, когда произведение несет не столько эстетическую, сколько дидактическую нагрузку, выполняет, грубо говоря, назидательные функции. Мое поколение литовских прозаиков (Й. Лвижюс, А. Беляускас, А. Пакальнис и др.) начинали как раз тогда, когда в литературе бывало и такое. Еще не смолкли орудия на полях сражений, а в деревнях Литвы уже загремели первые выстрелы классового врага. Началась вооруженная борьба с националистами. Умами многих растерявшихся людей овладел хаос. Что происходит? С кем и против кого идти? Литература, как никогда ранее, была заинтересована в скорейшем прекращении кровопролития, в победе социализма. Современная критика тогдашние наши опусы, продиктованные заведомым убеждением в собственной правоте, нередко называет тезисными. Что ж, термин неплохой, однако не грех вспомнить, что гражданская страстность писателя, его революционный вызов инертности и застою являются тем горнилом, где раскаляется до температуры художественности стержень творчества – жизненный материал.

Выходит, не только поэты претендуют на право выражать свои внутренние эмоции – прозаики тоже. Однако прозаик, особенно молодой, вскоре начинает испытывать потребность в дополнительном «строительном материале», во впечатлениях и импульсах со стороны. Например, один из ранних моих рассказов «Его песня» (о том, как пастушок игрой на дудочке, ободрял изможденных советских военнопленных) основан не на собственных наблюдениях. Я услышал этот сюжет. Правда, дудочка, вырезанная из лозы, была лишь незначительной деталью поведанного мне рассказа, она тонула среди множества других, быть может, даже более впечатляющих реалий, но меня сразу же привлекла, окутала лирической дымкой именно эта дудочка. Так я понял, что переживания других людей могут волновать не меньше, чем собственные, и чувства их способны стать своими. В данном случае импульс к написанию рассказа был непосредственным: из раскаленной капли, почерпнутой в чужом рассказе, я, как стеклодув, создал собственный.

Однако случалось тогда, что «первотолчком» служили и не столь явственные импульсы. Однажды мне довелось слышать, как маленький ребенок, вырываясь из объятий старика, яростно вопил: «Не люблю тебя, не люблю!..» Ни мальчишка, ни старик не были мне симпатичны – я скоро забыл о них. Но крик этот запал в душу, рикошетом задев мое собственное детство, и пробудил в памяти совершенно другие образы. Перед глазами всплыла зима: белое, чистое утро – первое после затянувшихся осенних дождей. Мягкий, нежный снег окрасил мир чистейшей белизной. Я увидел все это и испытал потребность рассказать о своем первом детском разочаровании.

В те годы творческий мой багаж почти целиком состоял из автобиографического материала. И потому этот рассказ («Серебряная монета») опирается на подлинные воспоминания детства. Подобным же образом написан цикл автобиографических рассказов «Как разбилось солнце». В отличие от первых рассказов, включенных в сборник «Я снова вижу знамя» (тех, для которых характерно желание «свидетельствовать»), тут прощупываются как бы два исходных момента: фактический, связанный с прошлым, и эмоциональный, продиктованный позднейшими впечатлениями, порой весьма далекими от пережитого мною лично. В отдельных случаях уже и не разберусь, какое начало доминирует. Разумеется, не я это изобрел. Это было уже в творчестве Толстого, Горького, Билюнаса, Тугласа… Видимо, каждый писатель, прикоснувшись к нежным струнам детства, совершал такое открытие самостоятельно, заботясь прежде всего о настоящем.

Эмоциональные импульсы особенно характерны для прозаиков лирического направления. Признаюсь, бывало у меня и так: начинал я рассказ, не имея ни сюжета, ни каких-либо других реалистических контуров каркаса. Было лишь особое, приподнятое настроение, которое не обязательно вызывалось событием, встречей или осколком услышанной истории. Иногда даже простое имя вызывало вдруг целую цепочку ассоциаций. «Юле» – так называется один из моих первых рассказов для взрослых (правду сказать, неудачный).