Богатство и заботы литературы. Беседу вел Н. Джусойты

– Мне очень трудно вести эту беседу, И не только потому, что в ней есть нечто искусственное (сказанное в беседе будет опубликовано), но еще и по той причине, что мы давно знаем друг друга и не хотелось бы спрашивать о вещах, мне уже известных, а придется. Но не зря ведь в осетинской пословице говорится: вопрошающий нуждается в снисхождении.

И еще одно: в нарушение обычая начнем беседу с конца – с вопроса, который обычно задается под занавес. О творческих планах. Мне, горцу, привычно любопытствовать – а что есть за тем перевалом, на котором Карим стоял в последний раз?

– Я родился в степи, и у нас нет ваших кавказских вершин. Видимо, вам в горах легче живется: вышел на вершину – и все тебе видно. Я не привык мыслить такими образами, как перевал, но скажу, что последняя моя работа – трагедия в стихах «Салават» – уже успела войти в возраст, больше года она меня не отпускала. Я переживал какой-то период растерянности, что ли. Обычно с законченной работой расстаюсь быстро в почти никогда не возвращаюсь к ней. И не по лености, а по той причине, что вернуться к сделанному – для меня значит все начать сызнова. И если бы не заставлял себя уходить от сделанного, то наверняка всю жизнь писал бы одни в те же произведения. Никак не могу приучить себя перешагнуть через неподдающуюся строку в надежде позднее вернуться к ней. Если уж споткнулся о строку, то не способен идти дальше, пока не одолею ее, пока не смогу убедить себя, что строка сработана честно, бескомпромиссно.

«Салават» постепенно отпустил меня, и я начал писать прозу. До этого писал прозу только для детей, да и то немного – две повести, несколько рассказов. Ныне занялся более взрослыми делами, но только не знаю, как определить жанр еще не законченной вещи. Это не повесть и не роман. Это повествование, в котором мне хочется отразить судьбы дорогих для меня людей.

Человеческий характер трудно свести к какому-то одному нравственному качеству. И все-таки, как бы ни был человек сложен, определенное нравственное начало в нем, по-моему, преобладает: один – носитель совестливости, другой – не знает сомнений, в третьем преобладает стремление к мечте и т. д.

Все это, казалось бы, предполагает сложное разнообразие людских характеров и судеб, но в основе моей книги иная мысль: мне думается, что все люди, если, конечно, они не перестали быть людьми, строят всю свою жизнь мосты от берега бренности к берегу вечности. Каждый человек должен сделать что-то для всех людей. Поэтому каждый строит мост от настоящего к вечности: мост взаимопонимания, мост доброты. Будь он гением или юродивым, пастухом или владыкой – человек строит этот свой мост. Без моста нельзя жить. Кем бы ни были мои персонажи – они живут этим интересом, на этой волне.

Моя книга – о восхищениях и разочарованиях, одним словом, о потрясениях, которые я испытывал в результате общения с людьми…

Например, в этой книге будет рассказ о друге моего детства. Он даже в школу не ходил. Жилось семье трудно, и ему не удалось попасть в школу. Но в моей памяти он остался волшебником. Этот мальчик в свои девять-десять лет знал, о чем поют птицы, о чем шепчут листья деревьев, о чем говорит огонь. Он знал и о том, что думает парень, когда пляшет на майдане и показывает свои новые ботинки.

Его звали Асхат. Он был удивительно естествен и в то же время по-своему горд. Однажды он пришел к нам, когда мы ели. Моя старшая мать (у отца было две жены) попросила его сесть с нами за стол. Он отказался: «У нас сегодня яичница была». Когда мы остались одни, он признался: «Я соврал про яичницу. Нас в день только один раз кормят, и то баландой. У меня в теле ни капли жира не осталось. Мы с братом долго-долго грели животы на солнце, но ни капли жиру не выступило».

Он сочинил о своем старшем брате колкие частушки. Брат его избил за это, но он сказал: «Синяки пройдут, а песня останется».

Я и пишу об Асхате…

Он жил мечтой, он строил свой мост… Позвольте пофантазировать: прилетят когда-нибудь из далеких странствий космонавты и расскажут, что видели человека, который с факелом в руке зажигал потухшие звезды… И я поверю, что это мой друг Асхат, пропавший на войне. Я видел его таким в детстве – он был из тех, кто зажигает звезды.

Все, что я говорю, относится к тональности моего повествования.

Там будут и горькие веши, горькие судьбы. Там может оказаться много печальных событий, но нигде не будет безысходности, потому что мои персонажи будут действительно строить свой мост в бессмертие дел.

– А литературные судьбы там будут?

– Нет. Только люди, которые свои судьбы писали не пером. Например, у меня там будет человек, который всю жизнь был конокрадом, людям приносил зло, – я его знал. Однажды я зашел на деревенское кладбище – и вижу: сидит этот человек. Я спрашиваю: «О чем ты задумался?» – «В 1924 году убили одного человека, обвинив его в краже общественных денег. Эти деньги украл я, а его всем миром убили как вора. Этот грех на мне. У меня много грехов, но ни за один из них я не понес наказания. Ну хоть бы отсидел несколько лет! Мне было бы легче. Как быть мне сейчас?..»

Видимо, он один из тех, кто о своем мосте подумал перед смертью, когда уже не мог его строить…

Я собрал в свою книгу некоторые реальные истории, чтобы напомнить человеку о его основной жизненной миссии. В книге иногда рассказывается о юности, иногда о старости, есть лирические отступления. Я строгой формы не придерживаюсь, но не буду экспериментировать: расскажу о том, что считаю важным, что меня действительно потрясло в детстве, в юности.

– Очень интересный замысел, но как же поэзия?

– Я, конечно, буду писать и стихи, но они пишутся не по плану. И хотя мы начали разговор с «Салавата», с драмы, и с прозы, которую я сейчас пишу, я считаю, что основное в моей жизни – поэзия.

Раскрою одну свою тайну: мне хочется переосмыслить по-своему образ Прометея, легенду о нем. Меня интересует такая проблема: как люди приняли огонь, дарованный героем? В древнем сказании об этом ничего не говорится. А по-моему, это очень важно – отношение людей к идее, к идеалу, к мечте. Если я когда-нибудь сумею написать на эту тему, то в центре моего повествования будет отношение людей к огню.

– Мустай, вы только что высказали очень хорошие мысли об идеале, о мосте. Стихи – это тоже мост. Ваш друг сочинял стихи еще мальчишкой. Может быть, и вы готовились с детства стать поэтом? Или такая мысль пришла позднее? Когда вы решили, что поэзия – это ваше призвание?

– А если я скажу, что у меня никогда такого решения не было? Я никогда не говорил себе: я буду писать и больше ничего не буду делать. Я начал сочинять стихи очень рано, печататься начал в четырнадцать лет, в восемнадцать лет у меня вышла книга, в девятнадцать меня приняли в Союз писателей, но я не думал тогда, что буду профессиональным писателем. Учился в педагогическом институте, готовился стать учителем, но вместо школы пошел на войну. И вот на войне я почувствовал себя не только солдатом, но и поэтом. У меня родилось острое ощущение, что надо сказать слово о войне, свое слово, которое услышала бы все.

Вообще-то творчество – процесс не «запрограммированный». И я не могу сказать точно, когда я начал «говорить стихами». Вы тоже пишете стихи, думаю, что и вы не ответите мне, если спрошу: когда вы почувствовали себя поэтом?

И все-таки один такой момент в своей жизни, когда мне захотелось непременно написать стихи, я помню. Это было 3 или 4 декабря 1934 года. В тот день мы в деревне получили известие о смерти Кирова, и наша учительница со слезами на глазах говорила о нем. Киров был одной из самых популярных и светлых личностей. На XVII партийном съезде он выступил с яркой, оптимистической речью. И вдруг невероятная весть о его смерти. Весть пронзила мое сердце со страшной силой, и я вечером написал стихи. Стихи были, конечно, несовершенные. Но в них я высказал свою боль.

И сейчас, спустя столько лет, я думаю: видимо, ощущение утраты, ощущение боли было первым толчком к осознанному писанию стихов. Быть может, я чуть произвольно обобщаю – ведь до этого у меня были мои собственные, личные боли, но никогда не возникало такого неотвратимого желания говорить стихами. И все же я убежден: человек, имеющий отношение к творчеству, может обрести себя как художник тогда, когда он будет ощущать боль другого, когда эта боль станет его болью.

Это не мною придумано. Кто-то из древних поэтов говорил: «Слеза, оброненная несчастным, обожгла мое сердце».

Конечно, писатель должен откликаться не только на людские боли – иначе будет очень мрачно в его душе. Поэта должна греть радость других; его окно, его дом должна освещать радость людей… Видимо, только полнота ощущения боли и радости людской делает человека поэтом.

Правда, есть таланты многоцветные, многокрасочные, праздничные, а бывают таланты и более обыденные, более сдержанные, более грустные, порой даже мрачноватые. Я всегда любуюсь талантами праздничными, солнечными, иногда им чуть-чуть даже завидую, но это не значит, что и сам могу быть таким. Тональность поэзии не надо ставить в укор поэту – это его характер, его судьба.

– Видимо, праздничность не может быть основным свойством таланта. Мне кажется, что это удел юности и не может долго длиться. Не может быть человек лучезарным поэтом в пятьдесят-шестьдесят лет. Испытание временем ни для кого не проходит даром… но мне хочется вернуться к затронутой выше теме.

Вы сказали, Мустай, что на войне чувствовали себя не только солдатом, но и поэтом; вас не покидало ощущение, что кроме солдатского оружия есть у вас еще оружие слова. Хотелось бы знать, как повлияла на вас война, на ваше нравственное и эстетическое мировосприятие? В ходе войны всем нам пришлось повзрослеть. Как этот процесс проходил в вашей жизни?

– Мы и до войны жизнь не воспринимали как праздник. Мы к войне были готовы нравственно, готовы были жертвовать собой, умереть за родину. Это был величайший итог воспитания советской молодежи.

В начале войны я написал два-три стихотворения. Потом попал в училище, и только в мае 1942 года оказался на фронте. Я ни строчки не писал. Я был растерян: я просился на фронт, меня не пускали. Когда страна истекала кровью, мне казалось, что, находясь в тылу, в Муромском монастыре (там было наше училище), я не имел права на стихи.