Опыт неосознанного поражения

Эта своеобразная книга представляет собой хрестоматию литературной критики первого советского десятилетия. В ее названии и в предисловии, написанном Г. Белой, проводится мысль, что «именно в 20-е годы и именно в России произошла первая лобовая встреча двух цивилизаций – одной, уходящей корнями в христианскую нравственность (русская классическая литература), и другой, названной впоследствии большевистской (типологически оправдывающей ряд тоталитарных культур XX столетия)» (с. 5).

Множество работ «про» и «контра», появившихся как до, так и после книги Л. Троцкого «Литература и революция» (1923) установили два типа отношения к искусству. Оно трактовалось либо как придаток к идеологии, либо как особый художественный способ познания жизни. «Эти модели искусства – проекции двух теорий «уравнительного» («казарменного» социализма) и романтического социализма, который, по мысли многих деятелей культуры 20-х годов, должен стать результатом победившей революции» (с. 6). Несмотря на, казалось бы, столь заметные отличия, обе эти парадигмы исходили в конечном счете из одного источника – марксистской эстетики.

Автор вступительной статьи В. Воздвиженский рассматривает русскую послеоктябрьскую литературу в виде двух потоков, деля ее на советскую литературу («литературу социалистического реализма»), к которой относит Маяковского, Фадеева, Леонова, и действительно русскую, полагая, что между Буниным, Ахматовой, Набоковым, Булгаковым и поименованными выше авторами нет ничего общего, кроме языка…

«При всей эффективности программ и остроте взаимной полемики, литературные объединения 20-х годов являлись составными частями единой советской литературы, той литературы нового типа, которую формировала в стране правящая партия. Это были эстетические искания в границах дозволенного властью» (с. 40). Критика волей-неволей «утверждала у всей массы писателей представление о творчестве, нуждающемся в постоянной опеке, контроле, указаниях. Так, сами художники принимали как естественную принадлежность творческой работы надзор над собой, выполнение социального заказа, следование рекомендациям и обязательным нормативам. Это и было итогом 20-х годов для литературы, получившей название советской» (с. 52).

В этом суждении недостаточно учтенным оказывается одно обстоятельство. Если бы сразу конформизм стал подавляющей формой бытия, тогда бы нам пришлось признать, что русская литература действительно погибла раз и навсегда. Но литературу можно задушить лишь одним способом – лишив писателя бумаги. В дневниковых записях Воронского, вернувшегося в конце 20-х годов из ссылки (31 июля 1931 г.?), сохранилось весьма примечательное замечание:

«…Пишу теперь по твердым и нерушимым установочкам. Приемы такие свои выработал, и не то чтобы очень сложные, а не подкопаешься. Пишешь ты, например, повесть или роман, и есть у тебя кое-какие потайные мысли, не то чтобы очень оглушительные и завиральные, но и не без перцу <…> Все у тебя сверхположительное: совхозы, колхозы, строительство замечательное. Пусть все это будет на виду, пусть бросается в глаза, выпадает, кричит, красуется на фасаде, пусть за три версты видно <…> Против сверхположительного ты воздвигаешь какого-нибудь заведомого паршивца, несусветного гада, дрянь, гнусного обывателя или еще лучше, контру <…> А между прочим, свои потаенные мыслишки, свой-то перец и подкидываешь сему гнусному типу. Он-то их и выговаривает. Ты ему можешь дать полную волю: он может распространяться хоть часовыми речами и признаниями <…> Словечко не воробей, выпустишь не поймаешь. Оно найдет себе дорогу, оно пойдет гулять по свету» ¹.

После коллективизации советской литературы и расстрелов 30-х годов, несмотря на полное торжество конформизма и всесилие Главлита, были созданы произведения, прославившие русскую литературу. Творческое начало неистребимо, а марксистская эстетика представляет лишь исторический интерес. Это и доказывает рецензируемая книга.

Составители не избежали частных неточностей. Так, Маяковский вступил в РАПП единолично, что и вызвало его временную ссору с Асеевым (с. 32). Несколько драматичнее сложились взаимоотношения Горького и Гржебина (с. 49): оказавшись за кордоном, они быстро разошлись, и хотя Горький действительно вначале участвовал в подготовке материалов для серии «Летопись революции», он вскоре отошел от этого издания и снял свое имя как редактора с титула журнала.

В сборнике отсутствуют примечания, но их по-своему заменяет вступительная статья В. Воздвиженского, раскрывающая лапидарно сформированные положения и мысли составителя хрестоматии Г. Белой.

Е. ДИНЕРШТЕЙН

1. РГАНИ. Ф. 3. Оп. 34. Л. 186 (сообщено А. Ю. Галушкиным).[↩]