«Опыт драматических изучений» (К истории литературной эволюции Пушкина)

К концу 20-х годов отношения Пушкина с читателями и критикой осложняются.

Н. Надеждин ведет в «Вестнике Европы» непрекращающуюся травлю Пушкина. «Если имя Поэта… должно оставаться всегда верным своей этимологии, по которой означало оно у древних греков творение из ничего: то певец Нулина есть par excellence Поэт» ¹, – насмешливо пишет Надеждин в 1829 году о «Графе Нулине». 23 марта 1830 года М. Погодин сообщает из Москвы С. Шевыреву: «Пушкин здесь. Как бы ты думал – его ругают наповал во всех почти журналах…» ². Сам Шевырев пишет о том же: «Москва неблагородно поступила с ним: после неумеренных похвал и лестных приемов охладели к нему, начали даже клеветать на него, взводить на него обвинения в ласкательстве, наушничестве и шпионстве перед государем» ³.

Уже после смерти Пушкина Жуковский писал И. Дмитриеву о «мучительной жизни» Пушкина: «Наши врали-журналисты, ректоры общего мнения в литературе, успели утвердить в толпе своих прихожан мысль, что Пушкин упал; а Пушкин только что созрел, как художник, и все шел в гору как человек, и поэзия мужала с ним вместе» ⁴. Спустя три недели после смерти Пушкина Николай I писал князю И. Ф. Паскевичу: «Мнение твое о Пушкине я совершенно разделяю, и про него можно справедливо сказать, что в нем оплакивается будущее, а не прошедшее» ⁵. Наверное, написав эти строки, Николай Павлович чувствовал себя «великодушным», ибо русское общество, не признавая с 1828 года настоящего Пушкина, не верило и в его будущее.

Самое удивительное, что слава уходила от Пушкина по мере философского и художественного нарастания его творчества. Эта обратная связь была отмечена П. Вяземским: «Пушкин тогда не был уж повелителем и кумиром двадцатых годов. По мере созревания и усиливающейся мужественности таланта своего, он соразмерно утрачивал чары, коими опаивал молодые поколения и… критику» ⁶. Причем критиками поэта были и такие чуткие люди, как Белинский, который за полтора года до гибели Пушкина писал, что тот уже свершил круг своей художнической деятельности. Даже друзья Пушкина отмалчивались и, по словам Анненкова, в обществе старались не упоминать о произведениях Пушкина, щадя его самолюбие. Вяземский писал 14 февраля 1837 года великому князю Михаилу Павловичу: «Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями» ⁷. Причем в первую очередь это относилось к самому Вяземскому, – достаточно вспомнить его отзыв о «Евгении Онегине» как о слабом произведении в письме к Тургеневу от 18 апреля 1828 года.

Пушкин в 1830 году, объясняя причины невнимания читателей к Баратынскому, писал: «Понятия, чувства 18-летнего поэта еще близки и сродны всякому, молодые читатели понимают его и с восхищением в его произведениях узнают собственные чувства и мысли, выраженные ясно, живо и гармонически. Но лета идут – юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни. Поэт отделяется от них, и мало-помалу уединяется совершенно».

Эти слова следует отнести и к самому Пушкину, тем более что они подсказаны ему Баратынским, который, объясняя неудачу «Онегина», писал в 1828 году: «Я думаю, что у нас в России поэт только в первых, незрелых своих опытах может надеяться на большой успех. За него все молодые люди, находящие в нем почти свои чувства, почти свои мысли, облаченные в блистательные краски. Поэт развивается, пишет с большою обдуманностью, с большим глубокомыслием; он скучен офицерам, а бригадиры с ним не мирятся, потому что стихи его все-таки не проза. Не принимай на свой счет этих размышлений: они общие».

Баратынский подчеркивает общность, а не частность отмеченного им литературного закона. Самое замечательное, что, кроме Пушкина и Баратынского, мы находим аналогичные наблюдения и у Гоголя, кстати, в связи с Пушкиным: «Влияние Пушкина, как поэта, на общество было ничтожно. Общество взглянуло на него только в начале его поэтического поприща, когда он первыми молодыми стихами своими напомнил было лиру Байрона; когда же пришел он в себя и стал, наконец не Байрон, а Пушкин, общество от него отвернулось». Еще при жизни Пушкина Гоголь пишет о нем: «Но, увы, это неотразимая истина; что чем более поэт становится поэтом, чем более изображает он чувства, знакомые одним поэтам, тем заметней уменьшается круг обступившей его толпы, и, наконец, так становится тесен, что он может перечесть по пальцам всех своих истинных ценителей».

Вопрос отношений поэта и читателя сложный, Пушкин не раз к нему возвращался – и в стихах, и в статьях, и в заметках для себя. Он состоял в том, кто от кого ушел – Пушкин от читателей или читатели от Пушкина? Кто кого потерял? Прежний Пушкин заслонил от читателей нового Пушкина – ему противопоставляли не только других поэтов, но и его самого. И дело, конечно же, не в одной ограниченности читателей, а может быть, даже и совсем не в ней, но в общих законах исторического и литературного процесса. Л. Гинзбург в книге «О лирике» пишет: «Новая лирическая система Пушкина не могла определиться в сознании читателей и заслонить прежнюю… Пушкин лицейско-арзамасский, Пушкин декабристского вольнолюбия и романтизма южных поэм находился в состоянии гармонии со своим читателем. Потом началось мучительное несовпадение» ⁸.

Появление «Бориса Годунова» обозначило для Пушкина окончательный разрыв с читателем и критикой. Пьеса была напечатана спустя пять лет после ее написания, и Пушкин к 1830 году уже успел убедиться в своем литературном одиночестве. И тем не менее Пушкин возлагал большие надежды на «Бориса Годунова» в осложненных ко времени выхода пьесы его отношениях с русским читателем.

Кажется, ни одному из своих произведений Пушкин не придавал такого принципиального значения, как «Борису Годунову»: знаменитое «аи-да Пушкин, ай-да сукин сын!» достаточно хорошо известно. 6 октября 1825 года Пушкин пишет из Тригорского в Петербург Жуковскому: «…Я не умру; это невозможно; бог не захочет, чтобы Гудунов со мною уничтожился. Дай срок: жадно принимаю твое пророчество; пусть трагедия искупит меня… но до трагедий ли нашему чорствому веку?» Через два месяца Пушкин пишет письмо А. Бестужеву, – в нем та же гордая уверенность и те же сомнения: «Я написал трагедию и ею очень доволен; но страшно в свет выдать – робкий вкус наш не стерпит истинного романтизма». П. Плетнева он предупреждает в письме, что его трагедия не для прекрасного пола, намекая и на преувеличенную роль в обществе женщин – законодательниц, в том числе и литературных, вкусов, и на французское классицистическое искусство, заигрывавшее и угодничающее женщинам («…Мильтон и Данте писали не для благосклонной улыбки прекрасного пола»).

Разрыв с читателем и господствующим («французским») направлением в литературе обозначился именно в 1825 году, когда был написан «Борис Годунов»; инициатором разрыва был сам Пушкин.

Драматическая форма стала для Пушкина пробой, опытом, изучением и, главное, определенным сдвигом в его творчестве, отрывом от традиции, которой он был верен в «Руслане и Людмиле», «Бахчисарайском фонтане» и «Кавказском пленнике». Теперь уже для Пушкина неприемлем его прежний бог – Байрон; по его мнению, английский поэт «бросил односторонний взгляд на мир и природу человеческую». Пушкин отходит от лирического субъективизма, а эпос смущает его описательностью и несвоевременностью. Место Байрона занимает Шекспир, который привлекает Пушкина не только психологической глубиной, но прежде всего объективным бесстрастием, внутренним покоем, широтой и реализмом. Пушкин отвергает ложноклассические традиции Корнеля и Расина, «коран» Буало, романтизм молодого Гюго; «чрезвычайность» Пушкина в в том, что он перерос свой век и, обратившись к драматической форме, забежал далеко вперед своих русских и западноевропейских коллег. Поэтому принципиально важен в «Борисе Годунове» образ Пимена – автобиографический в том смысле, что о таком бесстрастии, точности и объективности, какая есть у Пимена, мечтает и Пушкин. Отсюда прямой путь к исторической прозе, над которой работает Пушкин в 30-е годы.

В 1830 году, в Болдине, готовя к изданию «Бориса Годунова», Пушкин пишет наброски предисловия к нему. Отношения с читателем и критикой ощущаются Пушкиным в это время, по-видимому, очень остро: в том же Болдине написаны грустные и резкие – «Опровержение на критики» и «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений». С первой же фразы, которая в разных набросках предисловия к «Борису Годунову» слегка варьирована, так что никаких сомнений в ее гордой искренности не возникает, – с первой же фразы Пушкин заявляет: «С величайшим отвращением решаюсь я выдать в свет Бориса Годунова…»

«С отвращением решаюсь я выдать в свет свою трагедию и хотя я вообще всегда был довольно равнодушен к успеху иль неудаче своих сочинений, но признаюсь, неудача Бориса Годунова будет мне чувствительна, а я в ней почти уверен».

«Я испытывал величайшее отвращение, отдавая читателям свою трагедию, и по крайней мере хотел предварить ее предисловием и сопроводить примечаниями. Но нахожу все это совершенно напрасным», – это уже запись словно бы для самого себя, потому что желание написать предисловие, каким бы оно ни было, все-таки продиктовано надеждой установить контакт с читателем; но и эта надежда исчезла, и «Борис Годунов» вышел без авторского предисловия. И конечно же, предчувствия не обманули Пушкина. Вот что писал «Северный Меркурий» в первом номере за 1831 год:

И Пушкин стал нам скучен,

И Пушкин надоел,

И стих его незвучен,

И гений охладел.

Бориса Годунова

Он выпустил в народ:

Убогая обнова,

Увы! на Новый год!..

 

В 1830 году Пушкин пишет программное стихотворение «Поэту»:

Поэт! не дорожи любовию народной.

Восторженных похвал пройдет минутный шум;

Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,

Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

 

Ты царь: живи один. Дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум,

Усовершенствуя плоды любимых дум,

Не требуя наград за подвиг благородный.

 

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;

Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

Ты им доволен ли, взыскательный художник?

 

Доволен? Так пускай толпа его бранит

И плюет на алтарь, где твой огонь горит,

И в детской резвости колеблет твой треножник.

 

Предчувствовал Пушкин и другое: «Успех или неудача моей трагедии будет иметь влияние на преобразование драматической нашей системы». Пути русского театра и Пушкина резко расходятся, точек соприкосновения у них мало. Именно поэтому у него не было необходимости идти на компромиссы, заигрывать со зрителем («…Не стремясь к сценическим эффектам, к романтическому пафосу» и т. п.). В строгом уединении, следуя своей художнической совести, Пушкин шел свободной дорогою, туда, куда увлекал его свободный ум. Так создавались болдинские пьесы⁹ – при полном игнорировании современного театра, одиноко, с непреклонным чувством внутренней правоты. Случай этот чуть ли не единственный, потому что даже «Фауст» Гёте предназначался для сцены, как, впрочем, и «Борис Годунов». Дух века требует важных перемен и на сцене драматической, утверждал Пушкин и понимал, что его слова не будут услышаны, что его голос – глас вопиющего в пустыне. Отсюда такая решительность и независимость задуманного эксперимента. Отсюда подчеркнутый полемизм в проектах названий для болдинских пьес.

Интересно, что с болдинскими пьесами работа над «Борисом Годуновым» пересекается дважды: пьесы были задуманы в 1826 году (кроме «Пира во время чумы»), то есть сразу же вслед за «Борисом Годуновым», а писались в Болдине в 1830 году, когда Пушкин готовил «Бориса Годунова» к изданию и несколько раз пытался написать к нему предисловие. Еще более сближают «Годунова» с «Драматическими очерками» схожие условия работы: и в Михайловском, и в Болдине Пушкин «влачил закованные дни», то есть был обречен обстоятельствами – ссылка в 1825 году и карантин в 1830 – на уединение.

Творческая связь между «Борисом Годуновым» и болдинскими «драматическими очерками» тем не менее сложна: это связь движения и даже полемики с собственным творчеством.

К концу 20-х годов резко меняется пушкинская литературная ориентация, в то время как литературная ориентация его современников либо остается прежней, инерционной, либо подчиняется общественным настроениям, совмещается с ними. Независимость и одиночество Пушкина взаимосвязаны, и было бы наивно разъединять их на причину и следствие. Быстрая смена литературной ориентации была в характере пушкинского творчества: Пушкин производил грандиозную реформу идейных, жанровых и технических средств русской, литературы, сделал один в течение двух десятилетий то, что в других национальных культурах приходилось на плечи нескольких писателей и на более растянутые сроки.

Грандиозная, головокружительная сжатость пушкинского времени ощутима до сих пор – при сравнении не только с предшественниками, но и с современниками, с друзьями: рядом с пушкинским стих Батюшкова кажется старинной речью, а Баратынского – скованным традиционными приличиями. Это сказалось даже внешне. А. Эфрос пишет о почерке Пушкина: «Почерк Пушкина созрел еще ранее, нежели он сам, – хотя и сам он забыл пройти сквозь целое десятилетие детства. Он перевернул страницы этих лет как-то ненароком, единым махом, – точно рассеянный читатель, захвативший несколько листов сразу в одну щепоть и читающий дальше прямо с того места, на которое упал взгляд. Он шел на десять лет впереди своей официальной хронологии… Дантес убил не тридцатисемилетнего человека, а усталого, уже глядящего в прошлое и подводящего итоги, пятидесятилетнего автора «Памятника» и прощальных стихов «Пора, мой друг, пора… перо покоя просит» ¹⁰.

Еще важнее внутреннее сравнение «Руслана и Людмилы» с лицейскими стихами, «Кавказского пленника» с «Русланом и Людмилой», «Медного всадника» с «Кавказским пленником» или даже последних глав «Евгения Онегина» с первыми – в «Евгении Онегине» эволюция пушкинского творчества дана словно бы конспективно, сокращенно.

1. »Вестник Европы», 1829, январь-февраль, стр. 217. [↩]
2. »Русский архив», 1882, кн. III, стр. 161 [↩]
3. Л. Н. Майков, Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки, СПб. 1899, стр. 330.[↩]
4. «Русский архив», 1866, стр. 1642.[↩]
5. »Русский архив», 1897, кн. I, стр. 19. [↩]
6. П. А. Вяземский, Полн. собр. соч., т. II, СПб. 1879, стр. 371.[↩]
7. П. Е. Щеголев, Дуэль и смерть Пушкина, Пг. 1917, стр. 262.[↩]
8. Л. Гинзбург, О лирике, «Советский писатель», М. – Л. 1964, стр. 188, 190.[↩]
9. Болдинские пьесы исследователи, по-моему, неверно называют – «маленькими трагедиями», вынося в заголовок жанровое определение из письма Пушкина П. Плетневу (от 9 декабря 1830 года). Но там это определение находится между аналогичными: повесть, писанная октавами, 30 мелких стихотворений и т. д. – список написанных в Болдине произведений. У самого Пушкина есть четыре проекта названий для болдинского драматургического цикла, куда более подходящих для «шапки» болдинских пьес: «Драматические сцены», «Драматические очерки», «Драматические изучения», «Опыт драматических изучений».[↩]
10. А. Эфрос, Рисунки поэта, «Academia», M. 1933, стр. 27.[↩]