№7, 1966/Советское наследие

Описательный жанр?.. Нет!

В середине 50-х годов очерк на время стал ведущим литературным жанром. Тогда интерес к деревне, к положению сельских тружеников, к проблемам сельского хозяйства, которое, как известно, существенным образом определяет весь ход общенародной жизни, удовлетворялся прежде всего очерком.

В ту пору очерк сыграл очень большую роль в литературном процессе не только потому, что он многое выявил и объяснил, обогатив нас рядом значительных и всем памятных произведений, – он ведь многому научил другие жанры литературы – роман, повесть, рассказ.

Он помог всей нашей литературе последнего десятилетия взглянуть в лицо подлинной действительности с ее насущными и трудными проблемами, помог ей освободиться от маниловщины в восприятии жизни и сентиментально-восторженного ее изображения.

Естественно возникает вопрос: почему же теперь, в середине 60-х годов, когда столь велик интерес общественности к начатой у нас экономической реформе, к положению дел в промышленности, в науке, в технике (при этом не уменьшается наша жгучая заинтересованность в вопросах деревенской жизни), очерк не проявляет в полной мере своих качеств боевого жанра, способного оперативно и активно воздействовать на ход жизни и на развитие литературы?

Этот вопрос, мне кажется, должен занять свое место и в предсъездовских обсуждениях назревших проблем нашей литературной жизни, и на самом Четвертом съезде писателей.

Как всякий съезд и даже в еще большей мере, чем предыдущие, предстоящий будет итоговым. Жизнь, однако, меняет и углубляет наши представления о том, как можно и как надо подводить итоги пройденного пути, намечая при этом перспективы будущего. В этом отношении для нас неоценим опыт последних пленумов ЦК КПСС и XXIII съезда партии.

От писательского съезда мы ждем разговора о генеральных темах и проблемах современной литературы, надеясь, что этот разговор не выльется в общие слова и общие «обзоры» положения дел. И от докладов и от выступлений на съезде мы ждем глубокого анализа практики нашей литературы, пристального внимания к конкретному многообразию не только ее тем, но и средств их выражения – жанровых и стилевых.

Такую направленность приобретает, с моей точки зрения, «Предсъездовская трибуна» журнала «Вопросы литературы». Обсуждая состояние нашей литературы, участники дискуссии ведут разговор не в «общем и целом»; большинство из них стремится вести его сугубо конкретно, касаясь отдельных «видов» и «разновидностей» той же прозы или поэзии, отдельных тенденций и проблем литературного процесса.

В этом смысле несомненно полезен поднятый на страницах журнала разговор о состоянии современного рассказа и его героя («Вопросы литературы», 1965, N 10). Мне хотелось бы, идя в том же направлении, коснуться проблем очерковой литературы.

Одной из главных причин, сдерживающих развитие очерка в наши дни, является, как это ни странно, стремление во что бы то ни стало поднять его на некие абстрактно понимаемые «вершины художественности». Очерк часто становится жертвой бытующих у нас представлений о каких-то универсальных, применимых ко всем литературным жанрам, критериях художественности, среди которых самый важный: изображение человеческого характера. Есть в произведении убедительно нарисованные человеческие характеры – значит, все обстоит благополучно, нет характеров – тогда оно, согласно этим представлениям, автоматически оказывается за пределами литературы художественной.

Но разве изображение человека в литературе всегда должно становиться изображением человеческого характера?

Летом 1965 года на страницах «Литературной газеты» критики и поэты обсуждали вопрос о путях развития поэмы – одного из «отстающих» жанров советской литературы. Конечно же, оказалось, что «в поэме прежде всего должны быть характеры», что «мы истосковались по характеру в поэме», что, только изображая характеры, поэма может достичь…

Правда, история русской поэзии знает такие поэмы, как «Двенадцать» А. Блока или «Облако в штанах» В. Маяковского, где характеры в общепринятом смысле этого слова отсутствуют, если, конечно, не трактовать блоковских Ваньку, Петруху, Катьку как характеры. Впрочем, пытаясь превратить «Двенадцать» в поэму характеров, некоторые критики так и поступают, игнорируя специфику блоковской вещи и усердно «насыщая» ее образы несвойственным им содержанием…

В последнее время ищут характеров и в очерке, ищут настойчиво и страстно, как в русском дореволюционном, так и в советском. Ищут с благой целью ввести его, таким образом, в круг «истинно художественных» жанров, закрепить за ним почетное место рядом с рассказом, повестью и романом.

Уже несколько раз к этой теме обращался Г. Радов. Лейтмотив его высказываний: «Настоящий художественный очерк, а не поверхностная скороспелка, помимо боевитости, остроты, смелости в постановке насущных проблем современности, способен подниматься до тех же вершин художественного обобщения, как и все остальные жанры нашей литературы» (подчеркнуто мною. – Б. К). Г. Радов не ограничивается этим утверждением, ему хочется подкрепить свою мысль именами и названиями: «Ведь в самом деле, кто станет отрицать, что, скажем, образ Ивана Федосеевича из «Деревенского дневника» Ефима Дороша чем-нибудь уступает наиболее ярким характерам, созданным в лучших повестях и романах последних лет?! А овечкинский Виктор Борзов? А тендряковский Иван Чупров?» (Г. Радов, Очерк и время, «Литературная газета», 2 ноября 1965 года).

Странная какая-то апология очерка, да еще в устах столь темпераментного писателя-публициста, каким мы знаем Г. Радова. Обратите внимание: очерк может смело и остро ставить насущные проблемы жизни, может быть боевым публицистическим жанром, но «подняться до вершин художественности» ему дано тогда, когда, «помимо» (!) всего этого, он еще изобразит характеры, не уступающие в своей яркости… И т. д.

Но надо ли во что бы то ни стало именно в этом отношении уравнивать очерк с «остальными» жанрами нашей литературы? А если он не поддается такому уравниванию? А если у очерка есть свои «вершины художественности», лежащие за пределами изображения характеров и связанные с его публицистической природой?

Г. Радов не единственный, кто именно таким образом пытается отстоять интересы и значение очерка. У него есть единомышленники среди критиков. Они даже стремятся найти теоретические обоснования такой точке зрения на специфику и задачи очерка.

Наиболее решительно, пожалуй, высказался на эту тему в последнее время В. Богданов (см. его статью «Теория в долгу (О жанровой специфике очерка)», «Вопросы литературы», 1964, N 12).

Вопрос, давно волнующий и писателей, и критиков, и теоретиков, вопрос о границах между очерком и другими повествовательными жанрами, В. Богданов предлагает решить следующим образом. «Как и для рассказа и романа, для очерка существует единственный объективный критерий», позволяющий «с полной уверенностью выделять произведения этого жанра из массы нехудожественных произведений. Это литературные типы, то есть герои, обладающие как признаками неповторимой индивидуальности, так и ощутимой нами силой обобщения». Есть будто бы некие универсальные способы типизации, которыми пользуются и роман, и рассказ, и очерк. Изображение характеров или типов, обладающих неповторимой индивидуальностью, – задача, общая и для всех литературных жанров. Разграничительная линия между ними проходит не здесь. Ее надо искать совсем в другом. В чем же? По мысли В. Богданова, в приемах, в способах развертывания сюжета, в композиции.

Если в романе или рассказе мы имеем «само собою» развивающийся сюжет, определяемый взаимоотношениями героев, то в очерковом произведении авторская мысль «в своем непосредственном выражении составляет важнейшее и единственное средство композиции». Поэтому В. Богданов соглашается с мнением, будто «не подход писателя к жизненному материалу, а вопросы композиции» определяют границы между очерком и другими повествовательными жанрами.

Словом, если методы «типизации» повсюду одинаковы, то способы «композиции» – различны. Можно ли, однако, вообще отрывать «подход» писателя к жизни от применяемых им способов композиции? Разве эти вещи внутренне не взаимосвязаны? Разве отношение писателя к миру, к жизненному материалу не преломляется и в отборе этого материала, и в его трактовке, разве это не выражается и в том, что В. Богданов именует «типизацией», и в том, что он называет «композицией»?

Это вопросы отнюдь не академические и не сугубо теоретические. От их решения во многом, так мне кажется, зависят судьбы нашей очерковой литературы, ее ближайшее будущее.

Однако прежде чем попытаться найти ответы на эти вопросы, обратим внимание еще на одно весьма характерное и важное обстоятельство. В самых разнообразных определениях, которые В. Богданов дает очерку, почему-то не находит себе места такое его качество, как публицистическая целеустремленность. Он упоминает о публицистичности лишь применительно к очерку документальному, а характеризуя очерк художественный, по-видимому, считает эту тему абсолютно неуместной. Скажем сразу: напрасно!

Мне кажется, что такая позиция с самого же начала исключает возможность плодотворного разговора о специфике проблемного художественного очерка, поскольку его жанровая определенность зиждется прежде всего на гражданской страсти, аналитическом пафосе, открытой публицистической направленности. С этими непременными свойствами подлинного очерка связаны и присущие ему способы изображения людей, развертывания сюжета, построения целого.

Впрочем, о публицистике как определяющем начале очерковой литературной структуры забывают иногда не только критики. Практика нашей текущей литературы дает достаточно примеров вытеснения публицистики то ли сентиментальной описательностью, то ли ремесленной беллетризацией.

Из номера в номер журнал «Нева» до последнего времени публиковал материалы под рубрикой «Публицистика и очерки».

Союз «и» здесь странным образом был призван обозначить не внутреннюю взаимосвязь, а некую разграничительную линию между публицистическими статьями и очерками. Одной рубрикой тут объединялись очерки, начисто свободные от публицистичности, и одновременно публицистические статьи, обходящиеся без тех изображений жизни, которые способен давать очерк. Нередко и другие журналы от материалов, относимых ими к публицистическим, не требуют никакой «смеси образа и публицистики» (слова В. Короленко о Г. Успенском), а от материалов очерковых – постановки актуальных, животрепещущих вопросов общественной жизни.

Ф. Самойлов свой очерк «Сегодня и в былые времена», помещенный на страницах «Невы», посвятил гродненскому азотнотуковому заводу и его людям. В центре здесь история рабочего Ивана Сымбулы – хмурого, замкнутого человека, упорно державшегося обособленно от своей бригады. Это, разумеется, вызывает беспокойство других рабочих, они желают ему помочь. «И потому, – повествует очеркист, – что внимание это было живым и сердечным, оно стало согревать сумрачную душу человека. Однажды – это произошло для товарищей как-то неожиданно – Сымбула заговорил. Он рассказал о самом больном: о ссоре с отцом, как он остался один… Потом пошло легче. У Сымбулы словно прибавилось сил. Он и прежде старался хорошо работать, сейчас все ему стало проще даваться. И лучше получалось. Сбросил человек тяжесть, давившую на плечи».

Здесь перед нами некий концентрат штампов сентиментально-описательного очерка: живое и сердечное внимание согрело душу человека; прибавилось сил; работать стал еще лучше, поскольку тяжесть, давившая на плечи, была сброшена.

Но спрашивается: какая тяжесть? Что было для Сымбулы «самым больным»? Что именно отдалило человека от отца? Об этом очерк умалчивает. Автор столкнулся с очерковой ситуацией, но опасливо ее обошел. Вооруженный штампами, лишенными реального жизненного содержания, он ограничивается рассказом о неких умилительных итогах и результатах «перестройки» человека под напором окружившей его «чуткости».

Впрочем, не всегда публицистику подменяют умиленной описательностью. Бывают и другие подмены. Нередко пытаются заменить ее беллетризацией.

«Чужая неправда» начинающего очеркиста Б. Вахрамеева и «Глинские пороги» опытного писателя М. Жестева – по каждой из этих, опубликованных «Звездой» вещей видно, к каким досадным просчетам и потерям ведет стремление освоить очерково-публицистический материал с помощью заемных беллетристических приемов, втиснуть очерк в привычные литературные сюжетные схемы, во что бы то ни стало «обогатив» его при этом психологизмом.

В очерке Б. Вахрамеева интересная завязка. Десятиклассник Виктор Степанов втянут неким инструктором райкома комсомола Пекаревым в шумное, но заведомо несостоятельное мероприятие. Пекареву надо привлечь к себе внимание, проявить «инициативу». Степанов же увлеченно выполняет взятое на себя дело и искренне верит в то, что оно принесет людям пользу. Когда обнаруживается истина, это действует на Степанова очень болезненно, обрушившаяся на него «чужая неправда» выбивает парня из колеи на долгие годы. Рухнул мир его высоких помыслов и надежд.

Так Б. Вахрамеев ставит перед нами весьма острый вопрос о силе воздействия на человека «чужой неправды» и ставит его как публицист, обнажающий проблему, идущий прямо на свой предмет. Но затем он совершает ошибку, забывая о возможностях и задачах избранного им жанра. В десятистраничный очерк он пытается втиснуть сюжет не то большой повести, не то даже романа. Дается история Виктора – студента, а затем инженера на заводе, где он снова сталкивается с «чужой неправдой», к которой он теперь относится с полнейшим равнодушием. От этого равнодушия его излечивает наконец встреча с другими людьми, с их правдой, за которую они борются последовательно и безбоязненно.

Но автору мало и этого содержания. Ему нужна развязка с торжеством добродетели и наказанием порока. На сцене вновь появляется Пекарев, теперь он председатель колхоза, и не без участия Степанова его снимают с работы, которую он выполнял в своем старом, знакомом нам стиле. Так Б. Вахрамеев навязывает своему очерково-публицистическому материалу стандартно-беллетристический, назидательный сюжет. В результате его очерк перестает быть очерком, не становясь, однако, ни рассказом, ни повестью.

Б. Вахрамеев взял проблемную ситуацию, но не ограничил себя в достаточной мере трудной задачей досконального ее анализа. Ведь удобнее и легче сквозь нагромождение событий во что бы то ни стало добираться до назидательно-беллетристической развязки (очерку категорически противопоказанной), чем, ограничив себя одной ситуацией, добираться до ее корней и ее разных жизненных проявлений. Мы могли бы поверить в правду того, что произошло с героями очерка Б. Вахрамеева, если бы увидели развернутую сложную картину жизни, в которую органично и естественно вплетались судьбы героев. Но события, вырванные из реального жизненного контекста, производят в очерке Б. Вахрамеева впечатление нарочито подобранных, подстроенных согласно требованиям условного сюжета. В результате оказалось утраченным решающее для очерка качество – ощущение достоверности, невыдуманности изображенных явлений жизни.

По-иному сказалось стремление выполнить некие абстрактные нормы «художественности» в большом очерке М. Жестева «Глинские пороги». Здесь очень уж видно, как писателю хотелось поднять свой очерк на уровень, как выражается Г. Радов, «остальных литературных жанров» при помощи якобы общеобязательных и всегда безотказно действующих, результативных приемов.

Писатель рассказывает о деревне после мартовского (1965 года) Пленума, о новых жизненных ситуациях и проблемах, требующих раздумий и решений. М. Жестев хорошо знает описываемые места, не раз там бывал, и, по его словам, каждая поездка туда обогащала его «новыми жизненными наблюдениями, наводила на самые неожиданные размышления».

А чего мы, читатели, ждем от очеркиста, если не этого? Ведь именно они, «неожиданные» размышления, вызванные «новыми жизненными наблюдениями», нам более всего и нужны от очерка. Ведь сильнее всего очеркист может нас увлечь этой зоркостью своего глаза, остротой реакции на увиденное, активностью творческой мысли, глубоко и смело анализирующей факты, их сцепления, их реальные взаимные связи.

Что говорить, и на этот раз М. Жестев ездил в «Глинские пороги» не зря. Он увидел там много нового и интересного, его взволновали важные вопросы современной колхозной действительности. Один из них определяет, можно сказать, все «сквозное действие» очерка. Речь идет о том, как протекает в колхозной жизни процесс освобождения от административных методов планирования и руководства. Оказывается, на словах отказаться от администрирования куда проще, чем на деле.

Взаимоотношения председателя колхоза Степана Степановича Козырева с бригадиром Евдокимом Парфенычем Парфеновым, их борьба, составляющая главный конфликт очерка «Глинские пороги», – все здесь связано именно с этой проблемой администрирования в новых условиях колхозной жизни.

В начальных эпизодах очерка завязывается именно эта сюжетная и идейная коллизия.

» –Я все-таки своего добьюсь», – сказал упрямо Евдоким Парфеныч, глядя вслед машине, на которой председатель колхоза, избегая неприятного разговора, отбыл в «Сельхозтехнику».

» –А в чем дело, Евдоким Парфенович? (Это спросил очеркист, рассказ ведется от его имени. – Б. К.)

– В человеке, – ответил Евдоким Парфеныч. – Когда им командуют, – ему не нравится, а когда он командует – так оно вроде так и должно быть. Ну нет, не выйдет так…»

Речь идет о председателе колхоза, он хочет освободиться от административной опеки сверху, но продолжает командовать сам. Рисуя далее ряд картин, сцен и эпизодов колхозной жизни, рассказывая о многочисленных своих встречах и беседах, автор не забывает об этой главной теме своего очерка, то и дело он возвращается к ней.

Она естественно всплывает в сознании рассказчика и на районном совещании льноводов, напоминающем прежние совещания подобного рода с их нехитрой установкой: поднажать и накачать.

На обратном пути рассказчик, посмеиваясь, заговаривает с председателем колхоза Степаном Степановичем о начальнике управления Мостовом, который голосом «елейным, лицемерным и в то же время не без угрозы» предлагал колхозам отказаться от принятого ими способа обработки льна. «Сразу видно… прежней хватки человек», – обращается рассказчик к Степану Степановичу. Тот, однако, отмалчивается. И тут рассказчик как бы обнаруживает в самом Степане Степановиче черты и повадки Мостового.

Цитировать

Костелянец, Б. Описательный жанр?.. Нет! / Б. Костелянец // Вопросы литературы. - 1966 - №7. - C. 24-45
Копировать