Опираться на достигнутое наукой

Дело, которому посвящена статья «Судьба одного стихотворения», представляется мне настолько важным, что тут не до амбиций: я готов с благодарностью принять и учесть любое дельное замечание – будь то уточнение частностей или принципиальное возражение, – никакое слово, сказанное всерьез и со знанием предмета, не будет тут лишним.

Выступление Б. Бялика выдержано в духе публицистическом. Я весьма уважаю публицистический жанр и часто сам к нему обращаюсь. Однако у каждого жанра – своя область, за пределами которой он перестает быть уместным.

Сфера полномочий публицистики – прежде всего область воззрений, оценок, истолкований, область отношения к тем или иным фактам (в данном случае – историко-литературным), к той картине, которая из них складывается. Но для того, чтобы как-то отнестись к картине, обозреть, истолковать и оценить ее, надо эту картину иметь; надо представлять себе с достаточной полнотой и отчетливостью каждый из фактов, их состав, механизм их сцепления между собой (в особенности это относится к биографии писателя, житейской, общественной, политической). С этого и начала – почти полтора века назад – пушкинистика как наука, этому и ныне в большой мере посвящает себя.

О масштабах и серьезности задачи говорит хотя бы то, что ори всех великолепных успехах пушкиноведения мы до сих пор не имеем подробной научной биографии Пушкина: в картине еще немало неясностей – порой в чрезвычайно важных ее местах.

Одним из таких не вполне ясных моментов, и является – это общепризнано – вопрос о гражданской позиции Пушкина после его возвращения из ссылки и «во многом переломного для положения Пушкина события» ¹ – беседы с новым царем; в частности, вопрос о том, как отразилась позиция поэта в «Стансах» и послании «В Сибирь», в соотношении этих столь разных, как кажется, стихотворений, написанных почти одновременно. «Вопрос нешуточный и непростой, он дебатируется в науке много десятков лет; несмотря на заметные – особенно в последние два десятилетия – успехи его обсуждения, до конца решенным он еще не считается: «позиция Пушкина в этот период»»требует применения чрезвычайно тонких и точных методов»»дальнейшего детального исследования» ². И пока это так, в полемике по данной проблеме необходим более исследовательский, чем – свойственный выступлению Б. Бялика – публицистический пафос.

Между тем мой оппонент держится так, словно проблемы, которая занимает уже не первое поколение чудаков-специалистов, не существует в природе. Вся манера Б. Бялика вести разговор: риторическая стилистика, иронические пассажи, многозначительные формулировки и выводы, а в заключение – снисходительная готовность не отказывать на худой конец хотя бы в «благом намерении», – все это призвано подчеркнуть: окончательная истина Б. Бялику известна давно и рассуждать тут нечего. Позицию эту выразительно характеризует формула, завершающая одну из главок его статьи: «Все, что мы знаем… восстает…»

Но так говорят, когда знают много и хорошо- Предмет разговора и в самом деле таков, что требует этого: дело идет не о «мнениях» или «толкованиях», а прежде всего о фактах. Действительно, вряд ли Б. Бялик, заявляя, что он не пушкинист, отстаивает в качестве полемической позиции совсем уж полное неведение; поэтому все же необходимо посмотреть – на какую сумму званий опирается мой оппонент, каковы его аргументы.

По утверждению Б. Бялика, я стремлюсь «доказать, что в пушкинском послании нет никакого «радикализма», никакой переклички с «революционными идеалами декабристов», есть даже «опровержение декабристских идеалов». Это довольно ответственное заявление; в таких случаях доказательства просто необходимы. «Радикализма» в послании я не вижу, это правда, но чтобы утверждать, что я отрицаю также всякую связь стихотворения с «декабристскими идеалами» вообще, их «опровержение», мой оппонент должен был бы как минимум доказать, что «радикализм» – то есть очень высокая степень революционности, вплоть до идеи революционного насилия, – и «декабристские идеалы» – это синонимы. Но «декабристские идеалы» воплощались весьма разнообразно, декабризм был, во-первых, явлением, развивающимся во времени, а во-вторых, в декабризме были тенденции радикальные и умеренные: достаточно сравнить «Русскую правду» Пестеля (уничтожение самодержавия и истребление всего царского дома, освобождение крестьян с землей, всеобщее избирательное право без имущественного ценза, единая – нефедеративная – республика с сильной центральной властью) и Конституцию Никиты Муравьева (конституционная монархия, в крайнем случае – федеративная республика, освобождение крестьян без земли, избирательное право с высоким имущественным цензом). Иными словами, знает ли мой оппонент, что о «декабристских идеалах» вообще можно говорить именно лишь в самом общем гуманистическом, просветительском смысле: ликвидация тирании и рабства, свобода личности и пр.? Вероятно, нет, ибо в противном случае он постарался бы доказать, что я усматриваю у Пушкина «опровержение» этих гуманистических идеалов; а заодно должен был бы опровергнуть общепринятое в науке мнение: «Позиция Пушкина в этот период (время написания «Стансов» и послания «В Сибирь». – В. Н.)… генетически связана с просветительством», но, «конечно, она не тождественна декабризму» ³.

Далее, особенное недовольство Б. Бялика вызывает мое утверждение, что в послании «В Сибирь» высказываются надежда на «дворянское братство» и вера в благие намерения Николая I (та самая «надежда славы и добра», о которой Пушкин тогда же пишет в «Стансах»). Мой оппонент в это верить решительно не хочет. Но что поделать, если автор послания «В Сибирь» придерживался именно тех взглядов на дворянство (я имею в виду дворянство родовое, потомственное, в отличие от презираемого Пушкиным «нового», «пожизненного») и на его роль, какие высказаны в его заметке»О дворянстве», подробно процитированной в моей статье⁴; что поделать, если «надежда славы и добра» у Пушкина все-таки была, и была связана именно с Николаем (к которому и обращены «Стансы»)? ⁵ Что же, наконец, поделать, если – нравится это моему оппоненту или нет – «надежды на возможность преобразований «манием царя» не явились уделом одного только Пушкина… им поддавались почти все самые выдающиеся деятели русской литературы и русской общественной мысли… Десять лет спустя после пушкинских «Стансов», то есть даже во вторую половину 30-х годов, пытался «примириться с действительностью», поверить в «спасительную силу»… самодержавия… демократ-«плебей» Белинский» ⁶. Все это – общепризнанные истины, известные вовсе не только пушкинистам, но и просто филологам, занимающимся отечественной литературой. Не учитывать их при обсуждении нашей темы или отвергать без аргументированного пересмотра ваших знаний о Пушкине нельзя.

Однако мой оппонент не считается порой и с очевидностями – в том числе со значением некоторых слов. Так, например, оспаривая мое толкование первой строфы послания «В Сибирь», Б. Бялик спрашивает: «Почему понятие «терпение» обязательно связано с уверенностью в «сравнительно скором» результате? Русская литература дала много примеров иного толкования понятия «терпение», когда с ним связывали не «скорое» и не обязательно «личное» будущее, а именно «отдаленное историческое будущее идей». Ссылаясь здесь на русскую литературу, мой оппонент, вероятно, имеет в виду «терпение» в метафорическом смысле (ср. «народное терпение»); но подобная метафора, само собой понятно, неуместна и немыслима в применении к конкретным людям. Ведь, если верить Словарю Даля, понятие «терпеть» (выносить, переносить, крепиться, перемогаться, держаться и пр.) необходимо включает в себя значение «ожидать, выжидать чего-либо лучшего». Иначе говоря, «терпеть» может быть отнесено лишь к тому, чего можно дождаться (в этом смысле и говорится у меня – это очевидно – о надежде Пушкина на «сравнительно скорое» освобождение узников). Думаю, Б. Бялик должен согласиться, что для сосланных декабристов, к которым обращено послание, призыв ожидать, выжидать «отдаленного исторического будущего идей» должен был бы прозвучать странной иронией, и разве именно такой смысл он видит в призыве Пушкина к декабристам потерпеть? «…Свобода вас примет радостно у входа», – неужели Б. Бялик полагает, что это не относится к сравнительно скорому, то есть именно «личному», будущему сосланных, что они в «отдаленном историческом будущем» встанут из гробов, чтобы приветствовать свободу?

Почти такой же казус с языком вышел и в другом месте. Цитируя мои слова: «вступление в творческую зрелость совпало с наступлением новой исторической эпохи, «жестокого века», который необходимо было трудом осваивать и обживать, как незнакомую и суровую страну», – мой оппонент намекает на то, что «обживать» эпоху и «уживаться» с самодержавием – одно и то же… Так не спорят.

Однако продолжу рассмотрение оснований, на которых Б. Бялик ведет полемику. В моей статье говорится между прочим (в связи со стихотворением «Арион»), что юношеская ода «Вольность», «при всем ее громовом пафосе, по своей политической программе весьма умеренна: это «гимн»»закону», государственному идеалу просветителей». Слова эти вызывают у Б. Бялика возмущение: «Можно ли согласиться с тем, что ода «Вольность» (с каким непонятным сарказмом В. Непомнящий пишет о ее «громовом пафосе»!) была «весьма умеренна»?.. Нет ли элементов… вульгаризации и… антиисторизма в утверждении об «умеренности» оды «Вольность»?»

Оставлю в стороне «непонятный сарказм» (непонятным же образом обнаруженный у меня Б. Бяликом; в другом месте он столь же произвольно усмотрел у меня «иронические слова» о первой строфе «Памятника»); если бы мой оппонент открыл сборник статей М. Цявловского (виднейшего, как известно, пушкиниста), то он познакомился бы там с обширной научной аргументацией положения о «крайней умеренности» оды «Вольность» ⁷, «проникнутой конституционными взглядами» ⁸, что вполне согласовалось, как утверждает ученый, с «конституционными иллюзиями» ⁹, характерными для русского общества некоторое время после победы над Наполеоном. Если этого недостаточно, можно было бы прочесть главку о «политической доктрине «Вольности» в знаменитом труде Б. Томашевского, где ученый – не отрицая, разумеется, за одой «окраски революционности», – рассуждает о том, что «характерной чертой «Вольности» является вера в закон»; что, как и многие другие просветители, «нарушение вольности» молодой автор оды видел «в нарушении закона»; что в весьма существенных моментах Пушкин «расходился с представителями подлинно революционной мысли»; что он полемизирует с «Вольностью» Радищева, допускавшего право народа казнить короля; что «понимание стиха «Вольности»»Восстаньте, падшие рабы!» в качестве призыва к восстанию совершенно исключается»; что, наконец, «заключительные строки звучат как очень умеренное изложение политических Целен: вольность народов объявляется не только совместимой с тронами, но даже и их опорой… Изложенная здесь программа кажется совсем не радикальной, котя и соответствующей настроениям петербургских декабристов, в те годы не Мечтавших о чем-либо сверх монархической конституции» ¹⁰. Если и этого мало для моего Оправдания, можно было бы прочесть у Д. Благого о том, что «эмоциональный тон, патетический накал «Вольности» был подчас явно сильнее ее политической мысли. Некоторые места оды, несмотря на всю относительную скромность ее политических требований и ожиданий, звучат с исключительной энергией», но «Пушкин ни в какой мере не призывает… крепостных крестьян к восстанию. «Восстаньте» здесь имеет значение «воспряньте» ¹¹.

Таким образом, Б. Бялик приписал мне одному «грехи» крупнейших ученых, заподозрив их всех имеете в «вульгаризации» и «антиисторизме». Конечно, мой ‘оппонент этого не хотел. Так получилось лишь потому, что он решил, будто умеренность пушкинской оды – моя выдумка, мое личное изобретение. А ведь процитированные мною суждения обнародованы не в забытых «ученых записках», они опубликованы в трудах, которые обязан знать каждый, кто берется за пушкинскую тему, они считаются давно ясной истиной. Собственно, поэтому – то есть надеясь на минимальную осведомленность заинтересованного читателя – я и не стал увеличивать количество ссылок и сносок.

Впрочем, количество меня бы наверняка не спасло.

1. »Пушкин. Итоги и проблемы изучения», М. -Л., 1966, с. 200. [↩]
2. Там же, с. 199, 201.[↩]
3. «Пушкин. Итоги и проблемы изучения», с. 201.[↩]
4. В этой заметке 30-х годов, суммирующей размышления Пушкина о роли старинного дворянства, оно «предстает как своего рода народное представительство перед самодержавием, способное возглавить движение страны по пути политической свободы и просвещения», – «Пушкин. Итоги и проблемы изучения», с. 203. Впрочем, это я тоже цитировал в статье.[↩]
5. Задача послания «В Сибирь», писала Т. Цявловская, «была вселить в товарищей надежду на возвращенье, сказать, что всех их, заключенных, на воле помнят, ценят, любят, ждут, уверены в их неминуемом освобождении». «Пушкин думал, что естественна была бы амнистия» (см. в кн.: «Литературное наследие декабристов», Л., 1975, с. 215, 217). Отсюда – «та неустанная настойчивость, с которой поэт постоянно обращался к царю – и каждый раз верил, что теперь-то дрогнет каменное сердце «неумолимого владыки», «продолжал свою миссию поэтического ходатая» вплоть до 1836 года, когда вышел первый номер «Современника», открывавшийся «Пиром Петра Первого» (см.: там же, с. 218, 217)-новым призывом к «прощенью», новым напоминанием о милосердии Петра, про которое Пушкин начал говорить десять лет назад, в «Стансах».[↩]
6. Д. Д. Благой, Творческий путь Пушкина (1826 – 1830), М., 1967, с. 168.[↩]
7. М. А. Цявловский, Статьи о Пушкине, М., 1962, с. 69.[↩]
8. Там же, с. 70.[↩]
9. Там же, с. 75.[↩]
10. Б. Томашевский, Пушкин, кн. 1 (1813 – 1824), М. -Л., 1956, с. 170, 161, 162, 164, 166 – 167, 170.[↩]
11. Д. Д. Благой, Творческий путь Пушкина (1813 – 1826), М. -Л., 1950, с. 164.[↩]