Одна встреча у М. Горького (Запись из дневника). Публикация А. Зелинского

Редакция продолжает публикацию воспоминаний критика и литературоведа Корнелия Зелинского (1896 – 1970; см. «В июне 1954 года» (об А. А. Фадееве). – «Вопросы литературы», 1989, N 6). В те годы, к которым относятся эти записки, К. Л. Зелинский был известен как теоретик литературной группы конструктивистов (Э. Багрицкий, Е. Габрилович, В. Инбер, В. Луговской, И. Сельвинский и др.), действовавшей до конца 20-х годов.

Насильственное объединение литературных течений, закончившееся созданием Союза советских писателей, происходило вначале под эгидой РАПП, чьи лидеры (как Л. Авербах) претендовали на единственно верное толкование задач революционной литературы. Описываемые события еще хранят отголоски незавершенной полемики с рапповцами.

26 октября 1932 года на квартире у М. Горького произошла встреча писателей со Сталиным и некоторыми членами Политбюро, на которую было приглашено около пятидесяти литераторов, долженствующих представлять передовой отряд советской литературы. Встреч было несколько, но именно эта оказалась знаменательной. Здесь впервые прозвучали слова об «инженерах человеческих душ», ставшие потом девизом не одного поколения советских писателей. Тогда же окончательно оформились те отношения между писателем и властью, которые определили границы развития советской литературы на многие десятилетия.

Встреча не стенографировалась и, возможно, не была записана впоследствии никем из многочисленных участников, хотя нельзя исключить, что воспоминания о ней еще обнаружатся в открываемых сейчас архивах.

Как бы то ни было, перед нами первый подробный рассказ, записанный К. Зелинским на следующий день после события, приведенный по тексту дневниковой записи и машинописной ее копии с авторской правкой, которые находятся на хранении в ЦГАЛИ (ф. 1604). Впоследствии отец неоднократно возвращался к записи, когда возникала надежда на публикацию.

Так на основе первого варианта возникло еще два, сокращенных, относящихся к 30-м и 40-м годам.

К. Зелинский сознавал историческую ценность этих воспоминаний и еще раз вернулся к ним на склоне лет, когда приводил в порядок свои литературные архивы. Тогда же было написано короткое послесловие. Печатаем полностью последний вариант записи (оп. 1, ед. хр. 21, лл. 112 – 146).

У дверей, во дворе дома А. М. Горького на Малой Никитской, подходивших писателей встречали Максим Пешков и Кошенков¹ . Это несколько настроило на необычное. Я был приглашен по телефону через редакцию «Истории фабрик и заводов». И затем лично Ермиловым². Но не знал целей собрания. В прихожей у Котенкова лежал список приглашенных, отпечатанный на машинке. К нему, чернилами и карандашом, было приписано еще 4 или 5 фамилий³ .

Столовая была закрыта. В кабинете П. П. Крючкова⁴ , в проходах, возле лестницы, в вестибюле я застал уже много народа. Совещание было назначено на 7 часов вечера, но я пришел позже, примерно на полчаса.

На диване в библиотеке Алексея Максимовича сидели и беседовали Вс. Иванов, Вал. Катаев, Л. Леонов. Они говорили и спорили о широко ныне известном коринском портрете Алексея Максимовича, изображенном во весь рост, в пальто, с палкой, на фоне соррентских гор. Портрет висел тут же. Но громадное полотно терялось в небольшой и полуосвещенной комнате.

А. М. Горький еще не выходил. Было ожидание чего-то. На что звали, толком никто не знал. Да я и не спрашивал. Только Павленко шепнул мне:

– Повторение пройденного… – намекая на собрание у Горького коммунистов-писателей 19 октября⁵ , на котором были Сталин, Молотов, Ворошилов, Постышев.

Но вот Горький выходит из своего кабинета, по очереди здороваясь с людьми в вестибюле. Покашливает, но выглядит крепко. Смотрит и встречается довольно холодновато, чуть подтянуто. Впрочем, за этой подтянутостью и холодком чувствуется нервное смущение и неловкость. Всюду страшно накурено. Горький идет к лестнице, где его задерживает Леонов.

Расположение и даже любовь Горького к рапповцам бросается в глаза. Авербах у Горького – дома. Его нервный раскатистый смех звенит за три комнаты. Он ближайший друг Крючкова. Горький пестует рапповцев. Встречает их почти влюбленно, с улыбкой, как добрых друзей, подмигивая, зная все их игры и привычки.

Вот входит розовощекий Киршон. Горький поднимает ножку и подмигивает ему.

– Здравствуйте, Алексей Максимович.

– Здравствуйте, здравствуйте! Все вприпрыжку?..

Появляется в вестибюле запоздавший Кольцов.

Длится ожидание.

Приходит Кирпотин. Горький, присев на приступочке в вестибюле, беседует с Чумандриным⁶ . Перед ними на корточках сидит Кольцов.

Я иду с Максимом Пешковым в библиотеку. Он рассказывает о пропаже у него фотографий. Он думает, что их украли. В частности, пропала и та, где он снимал отца со мной и с рабочими – Каюровым, Гордиенко, Ильиным. Впрочем, впоследствии эта фотография нашлась. Но вот Каюров и Ильин пропали. Они погибли в лагере.

Максим, чей голос был весьма схож с баском Горького, рассказывает о жизни с отцом в Италии.

В это время мы замечаем, что мимо дверей, где устроена раздевалка, проходит группа людей. Я мельком вижу военные шинели Сталина, Ворошилова. В вестибюле, где устроена раздевалка, прибывших гостей встречает Горький. Раздевшись, Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов и Постышев проходят в рабочий кабинет Алексея Максимовича. Дверь туда закрывается.

9 часов вечера.

Волнение охватывает все группы писателей. П. П. Крючков открывает двери в столовую и говорит:

– Товарищи, пройдите, пожалуйста. Занимайте места.

Открываются двери в большую комнату с громадным окном. Мы усаживаемся, гремя стульями. Столы расставлены покоем и накрыты белыми скатертями. Но сейчас они пусты. Двери снова закрываются. Нас около 50-ти человек. Я оказываюсь с краю; справа от меня Бахметьев и Гладков, слева директор издательства «Советская литература» Цыпин.

Наконец двери открываются снова и входят все вместе: Сталин, Горький, Молотов, Каганович, Ворошилов, Постышев. В дверях остаются стоять Петр Крючков и Максим Пешков.

Молчание, напряженность, ожидание.

Вошедшие усаживаются посередине стола на ближайшие к двери места. Писатели, занявшие было эти места, пересаживаются напротив и на край.

Столы белы. Лампы ярки. Воздух чист. Курить воспрещено. Тяжелые темно-зеленые драпри плотно прикрывают модернистское окно бывшего особняка Рябушинского. Мое внимание обратил на себя утомленный вид Молотова. В его лице – ни кровинки. Да и у всех на липах печать усталости, ночной работы. Горький рядом выглядит отлично, не говоря уже о Леонове. Только Ворошилов, несмотря на свои серебряные виски, блещет здоровьем. Сталин в своем обычном полувоенном костюме. Он отодвигает стул и садится, наклонившись грудью и лицом к столу. Из-под кустистых бровей быстро и внимательно глазами проходит по рядам присутствующих.

Так началась эта встреча. Кажется, никто не записывал речей выступавших на этом собрании. Таково было желание Горького. Но я очень внимательно вглядывался и вслушивался во все, что происходило в этот вечер 26 октября 1932 года. Придя домой, я на следующий день все записал в дневнике.

– Ну, что ж, надо избрать кого-нибудь председателем? – говорит Горький, вставая. Он заметно волнуется. И, как всегда в таких случаях, говорит себе в усы глуховатым баском, который от волнения кажется более окающим.

Голоса:

– Алексея Максимовича, Алексея Максимовича…

– Ну, ладно. Сегодня мы собрались, чтобы обсудить вопросы литературы. Скоро исполнится 15 лет советской власти. Октябрьская годовщина. Трудами рабочих и крестьян создано в нашей стране громадное количество дел. Меняется даже география. Да. Литераторы тоже написали немало книг. Есть из них и хорошие. Но много и плохих. Литература не справляется с тем, чтобы отобразить содеянное. Много тут было и от неумения управлять литературным делом. Была грубость, были грубые методы воспитания. Группа людей, больше всего повинных в этом, – я подразумеваю РАПП, – признала свою вину, свои ошибки. Теперь надо поговорить, чтобы как-то вместе создавать советскую литературу, литературу, достойную великого пятнадцатилетия.

Горький говорит медленно, перебирая листочки. Надевает и поправляет очки. Потом снимает их.

– Ну, кто желает теперь высказаться? – спрашивает Алексей Максимович.

Встает первый зам. председателя Оргкомитета И. М. Тройский. Он говорит о работе Оргкомитета, о новой материальной базе писателей и, наконец, заключает: «Мы решили предложить пленуму Оргкомитета 29 октября ввести в Оргкомитет товарища Субоцкого⁷ и еще трех товарищей, бывших рапповцев, а именно – тов. Авербаха, тов. Ермилова, тов. Макарьева».

Сделав это предложение, Иван Михайлович садится. Все буднично. Встает Горький.

– Кто еще желает?

Говорит Авербах. Он говорит как всегда резким, отчетливым голосом. Гладкие, быстрые формулировки. Признание за РАПП ошибок, которые поправила партия, поправил ЦК. «Мы не учли поворота, совершившегося в среде литературной интеллигенции». Говорит довольно смело, не стесняясь по форме, по интонации. И скромно, ищуще – по существу.

Внимательный человек сразу бы заметил, что настроение тех, кто составляет писательский интерес собрания, – явно не в пользу рапповцев и вообще руководителей литературы.

Сталин, во время речи Тройского, отпускает иронические замечания. Поправляет его. Сначала вполголоса, потом громче. Тройский ошибся, сказав, что пленум Оргкомитета собирается накануне Октябрьской революции.

– Годовщины. Годовщины Октябрьской революции, – поправляет Сталин.

Ворошилов перебивает Авербаха:

– Почему вы себя по-прежнему рапповцами называете?

Во время речи Авербаха Сталин молчит, скучающе опустив голову. Он ждет нового. Все это он уже слышал, и прозвучавшие слова его не интересуют. Напротив, Горький заботливо оглядывает своих питомцев – как ведут они себя на этой ответственной встрече.

– Ну, теперь желательно, чтобы высказались товарищи беспартийные, – говорит Горький после Авербаха.

– Дайте я скажу, Алексей Максимович, – говорит Сейфуллина своим громким и отчетливым голосом. – Я сижу как раз напротив вас, дайте я и скажу. Я, товарищи, в отчаянии от того, что вы хотите снова ввести в состав Оргкомитета трех рапповцев. Я в отчаянии потому, что едва мы только успели вздохнуть, едва успели приняться за работу, как снова…

В комнате поднимается шум и движение.

– Кажется, вы, Алексей Максимович, ругали Оргкомитет. И сами говорили, что он работает плохо…

Горький, который сидит как раз напротив Сейфуллиной:

– Я действительно, товарищ Сейфуллина, говорил об Оргкомитете. Но я говорил, что не он плохо делает дело, а делает не то, занят не тем. Простите, я вас перебил.

– Ничего. Но при Оргкомитете мы, наконец, вздохнули и снова получили возможность писать. Ведь у нас некоторых писателей довели до того, что они слепнут. Вот Тынянов. Неплохой писатель. Хороший писатель. Его до того затравили, что он даже начал слепнуть.

Шум. Голоса: «Неправда». Вал. Катаев пытается встать.

– Сейфуллина, зачем же говорить неправду…

Сейфуллина продолжает говорить.

Сталин:

– Ничего, пусть говорит.

Сейфуллина:

– Мое время уже истекает…

Сталин:

– Мы попросим продлить.

Подымает руку.

Сейфуллина:

– Но если вы, товарищ Сталин, скажете – продлить, то они, конечно, продлят.

Все смеются.

– Введение рапповцев в Оргкомитет охладит всех писателей.

Голоса:

– Почему – всех? Говорите за себя.

– Ну, хорошо. Не всех. Я буду говорить только за себя лично. Я вот так думаю.

Сталин:

– Я вижу, что и другие тоже так думают, только не говорят, а сочувствуют.

Сталин делает рукой этакое волнистое движение, обводя зал.

– Я, товарищи, не боюсь говорить и от своего имени, – продолжает Сейфуллина. И, отвечая на реплику Березовского»: – Да, я вот такая контрреволюционерка. Не верю тому, что обещает Авербах. Могу я не верить?.. ⁸

Горькому не сидится. Он недоволен. Встает и подходит к тому краю стола, где сидят Вс. Иванов, Киршон, Катаев. Слово просят одновременно и Катаев, и Вс. Иванов. Говорит последний:

– Меня вот огорчила Лидия Николаевна Сейфуллина. Огорчила тем, что все свела к введению в Оргкомитет рапповцев. Я не вижу в этом ничего плохого. РАПП и раньше, несмотря на свои ошибки, принес нам всем пользу. Вот меня, например, РАПП бил два года, и ничего, кроме пользы, от этого не вышло. Я человек крепкий. Меня этим не проймешь. Директор одного совхоза жаловался, что у него куры не несутся, когда самолеты летают.

Сталин, смеясь, обращается через стол к Леонову:

– Иванов цену себе набивает.

Леонов не слышит. Сталин говорит громче:

– Цену себе набивает. Понятно?

Ворошилов:

-Хочешь, чтобы тебя еще два года били?

Каганович:

– Зачем? Он не набивается.

Переговариваются с Горьким, смеются. Натянутость, бывшая в начале собрания, рассеялась. Писатели встают, выходят покурить. В дверях мелькает охрана. Все разговаривают друг с другом. Сталин своими репликами, видимо, хочет устранить помеху первых знакомств и придать собранию тон простоты и близости.

1. И. М. Кошенков (? – 1960) – в то время комендант дома М. Горького в Москве на Малой Никитской, 6, где писатель жил с 1931 по 1936 год и где ныне находится его мемориальный музей.[↩]
2. В. В. Ермилов (1904 – 1965) – критик, литературовед, с 1932 по 1938 год – главный редактор журнала «Красная новь».[↩]
3. На встречу с руководителями партии и правительства у А. М. Горького были приглашены следующие товарищи: Л. Авербах, М. Шолохов, И. Макарьев, Вс. Иванов, В. Киршон, А. Фадеев (опоздал на полтора часа к началу встречи), В. Зазубрин, Вал. Катаев, Г. Никифоров, Л. Леонов, И. Разин, Л. Сейфуллина, М. Кольцов, А. Афиногенов, П. Павленко, Гр. Цыпин, Н. Никитин, И. Тройский, С. Маршак, Ю. Герман, В. Ермилов, В. Герасимова, Л. Никулин, Ф. Березовский, Ф. Гладков, Ф. Панферов, В. Луговской, Э. Багрицкий, К. Зелинский, М. Чумандрин, А. Сурков, Г. Кац, Н. Накоряков, Н. Огнев, Евг. Габрилович, А. Малышкин, Ю. Либединский, Ш. Сослани, В. Кирпотин, Л. Субоцкий, В. Бахметьев, М. Колосов, В. Ильенков. – Прим. К. Зелинского.[↩]
4. Петр Петрович Крючков – личный секретарь А. М. Горького.

   Кошенков – помощник Крючкова. – Прим. К. Зелинского.

   П. П. Крючков (1889 – 1938) – личный секретарь М. Горького и сотрудник ГПУ. Расстрелян в 1938 году по обвинению в убийстве Горького.

   [↩]

5. И. М. Тройский в письме А. И. Овчаренко писал: «… на совещании руководителей партии с писателями, на котором Сталин выступил с речью о романтизме… ни на трех других (подчеркнуто мною. – А. З.), имевших место на квартире Горького в 1932 году…» (см.: «Вопросы литературы», 1989, N 2, с. 154).

   И. М. Тройский (1894 – 1985) – критик, журналист. В период, о котором идет речь, председатель Оргкомитета Союза советских писателей (1932 – 1933), ответственный редактор «Известий ВЦИК» (1928 – 1934), главный редактор «Нового мира» (1932 – 1937). В 1937 году был незаконно репрессирован, провел 16 лет в тюрьмах и лагерях Колымы, в 1953 году – реабилитирован. Лидия Шатуновская вспоминала о Гронском: «Был он чем-то вроде комиссара по делам литературы непосредственно при Сталине. Через него Сталин получал информацию обо всем, что происходило в литературе, и через него осуществлялись связи Сталина с писательской средой …» – Цит. по: «Минувшее. Исторический альманах», вып. 8, Париж, 1989, с. 142.[↩]

6. М. Ф. Чумандрин (1905 – 1940) – писатель; был редактором журнала «Ленинград» (1930 – 1931), членом редколлегий других литературных журналов, одним из руководителей Ленинградской Ассоциации пролетарских писателей.[↩]
7. Л. М. Субоцкий (1900 – 1959) – критик. Был секретарем Оргкомитета Союза советских писателей, входил в редколлегию «Литературной газеты» (с 1935 по 1936 год – ее главный редактор).[↩]
8. Ф. А. Березовский (1877 – 1952) – писатель, партийный работник, в писатели пришел из председателей сибирского губисполкома. Автор повести «Мать» (1923) и романа «Бабьи тропы» (1928) – о пути женщины в революцию.[↩]