Одна судьба. Публикация Г. Долматовской
«С ДЕТКОРОВСКИМ ПРИВЕТОМ»
1
Сперва мы познакомились заочно.
Киевский подросток, я посылал в московский журнал «Пионер» свои первые стихотворные пробы. Иногда меня печатали за подписью «Деткор Яша Хелемский».
Обычно отвечала на мои послания сотрудница редакции Любовь Воронкова, впоследствии известная детская писательница. Но однажды под очередным ответом из Москвы появилась другая подпись – «Евг. Долматовский». (Недавно это письмо обнаружилось в моем архиве.)
Поначалу текст звучал сугубо официально и стилистически небрежно:
«Товарищ Хелемский, Люба Воронкова в «Пионере» больше не работает. Поэтому на меня остались переписывающиеся с ней товарищи».
Однако следующие строки выглядели намного естественней:
«Ты меня не знаешь, как я не знаю тебя. Поэтому о себе. Был деткором, литбригадником «Пионерской правды», был делегатом пионерского слета, а прошлой осенью – деткоровского. Пишу стихи. Несколько напечатано… Если хочешь поддерживать связь с редакцией через меня, давай».
Разбирая присланные стихи, мой новый воспитатель не преминул заметить: «Из влияний (всегда они бродят среди нас и готовы повиснуть на шее) у тебя чувствуются Багрицкий и Светлов. Ты начнешь отмахиваться, но от родителей в данном случае отказываться не стоит, они не лишенцы».
Пассаж о лишенцах несколько резанул слух. Значит, от лишенцев отказаться можно? Но я предпочел воспринять эти слова как попутную остроту. Тем более, что культ Павлика Морозова еще не возник.
Судя по всему, автор московского послания был мой ровесник. И свое письмо к нему я начал просто: «Здравствуй, Женя! Рад познакомиться». Шутливо попенял на его официально-менторские строки. Добавил, что без родителей дети не появляются, отрекаться от них в любом случае бессовестно, а начальное подражание свойственно всем начинающим, если они не гении. Посожалел, что мы разминулись – мне довелось участвовать в обоих слетах, в составе киевской делегации. Высказал надежду, что мы еще встретимся.
Следующее послание Евг. Долматовского уже начиналось по-свойски: «Салют, Яшка!», было выдержано в шутливо-дружеском тоне и содержало сообщение, что два моих стихотворения в наборе. Завершалось письмо словами: «С деткоровским приветом!»
* * *
Переписывались мы недолго. Я счел, что детство уже позади, и стал посылать свои опусы во «взрослые» журналы.
А через некоторое время тогдашний редактор «Пионерской правды» Солдатов неожиданно пригласил меня, деткора-«ветерана», на постоянную работу в Москву, в газету, где прежде тоже печатались мои стихи и заметки.
Это именовалось в ту пору выдвижением.
Как всякий провинциал, мечтающий о столице, я с радостью согласился. Прихватив минимум вещичек, несколько любимых книг, пообещав близким, что буду им писать каждый день, я безоглядно устремился в новую жизнь. Тем более, что паспортов и прописки еще и в помине не было.
При мне было два документа: аттестат об окончании единой трудовой школы N 50 и справка редакции «Киевский пионер», где я трудился, отвечая, подобно Жене, на стихотворный самотек.
Московское жилье? На несколько дней меня приютили тамошние родичи. А затем я «снял угол» в просторной комнате одинокого пенсионера-железнодорожника. Мы отлично ладили со стариком. Он даже отгородил мою половину ситцевой занавеской, после чего я счел себя вполне устроенным обитателем белокаменной.
2
При нашем личном знакомстве Долматовский оказался столичной штучкой. Экипирован был отменно. Элегантная куртка на «молнии» (тогда еще редкость), брюки гольф с напуском, пестрые гетры, башмаки на толстой подошве. Красивый, ухоженный мальчик, как говорится, из хорошего дома. Отец – известный адвокат. Квартира на Гоголевском бульваре. Учился в престижной школе N 17 Хамовнического района, в переулке между Пречистенкой и Остоженкой. Из восьмого класса был без экзаменов переведен в педагогический техникум.
Женя любил и умел рассказывать о себе. Несмотря на ранний возраст, он успел многое повидать и узнать. Послушаешь его – чего только с ним не случалось. В общем, парень был во всех смыслах не из простых.
* * *
Среди его одноклассников тоже попадались ребята неординарные. Кто – родовит, кто сам по себе талантлив. К примеру, один из них, Кира Кондрашин, параллельно учившийся в музыкальной школе, уже тогда подавал большие надежды. А впоследствии стал знаменитым дирижером. Другой соученик, Юра, был побочным сыном Есенина. Оказывается, поэт состоял в раннем «гражданском браке» с Анной Изрядновой. Юра иногда посещал сводных брата и сестру – Костю и Таню, росших в семье Мейерхольда и Зинаиды Райх.
У Жени была излюбленная устная новелла о том, как он побывал в доме великого режиссера. Юра, узнав, что у Мейерхольда ожидается Маяковский, предложил соседу по парте встретить поэта у подъезда в Брюсовском. Вдруг Владимир Владимирович согласится послушать их стихи. Юра тоже пописывал.
Авантюрная мальчишеская затея? Но она удалась. Маяковский, взглянув на ребят с тетрадками в руках, сразу догадался: «Пионеры со стихами? Ну, что ж, пошли!» И так, словно направлялся к себе домой, повел их к Мейерхольду.
Женя – в это трудно сейчас поверить – в школьную пору подражал символистам и акмеистам. У начитанного мальчика «висли на шее» Блок, Ахматова, Гумилев.
Несовершеннолетний эпигон опрометчиво прочитал «агитатору, горлану, главарю» свои философические строфы. Маяковский разнес услышанное в пух и прах. Потребовал, чтобы Женя немедленно прекратил заимствование у тех, кто уже был, перестал повторять то, что уже сказано. И начал писать о том, что есть, – о школе, о красных галстуках, о своем времени. Подражатель стоически внимал баритональному басу разгневанного классика. А Юра, струхнув, скрылся в детской у Кости и Тани.
Между тем Женю слушал еще один человек. Держался он скромно, сидел в сторонке. И вдруг, прервав Маяковского, сказал: «Володя, не надо на него кричать. Он же еще ребенок». В ответ прозвучало: «Если он ребенок, пускай ездит на трехколесном велосипеде. А если взялся писать стихи, пускай становится самим собой. Ведь он весь в сегодняшнем дне и, конечно, в завтрашнем. Скидки ему не нужны».
* * *
– Как ты думаешь, кто за меня заступился? – прервал свой рассказ Женя. – Нипочем не угадаешь. Так вот – сам Пастернак! Это был он. Дошло? А теперь слушай дальше.
И последовало продолжение.
Через пару дней удивленный отец позвал наследника к телефону:
– С тобой хочет говорить Мейерхольд.
Всеволод Эмильевич сказал Жене, что находит у него литературные способности. Стихотворство бросать не надо. Но к Маяковскому прислушаться стоит.
Режиссер пригласил мальчика к себе. Больше того, написал письмо в Наркомпрос с просьбой принять Долматовского в университет невзирая на возраст.
Письмо Женя помнил наизусть: «…Вот увидите, он будет примерным студентом, а годы, обозначенные в его метрике, пусть будут рассматриваемы как не успевшие перемениться».
– Вот какой, оказывается, добряк этот великий мастер! С виду грозный, на репетициях резкий, – говорил Женя, – а душа чуткая.
Отец, однако, запретил отпрыску идти обходным путем, опережая сверстников при помощи протекции. Поступать надо на общих основаниях и в положенный срок. О чем Женя и сообщил режиссеру, добавив: «Я и сам не хочу поступать по блату». Мейерхольд сразу согласился: «Действительно, блат – нехорошее слово. Кстати, заимствованное у Бодуэна де Куртенэ».
* * *
Кажется, это был один из первых рассказов, услышанных от моего нового приятеля, задолго до того, как он поведал об этом печатно. Не скрою, я позавидовал ему. Оказаться сразу в обществе трех гениев! Да пусть бы они все обругали меня последними словами. За то, чтобы побыть рядом с ними, я готов был принять любую хулу…
– А с Маяковским после того, как он тебя распушил, ты больше не встречался? – спросил я.
– Нет. Но я слушал его не раз. Был даже в Доме печати, когда громили его «Баню». Автор был мрачен, однако достоинства не терял… Ну, а литературные вечера в Политехническом я посещал и посещаю регулярно. Чего и тебе советую.
3
Между тем Женя был запросто вхож и к Багрицкому. В комнату на Камергерском, уставленную аквариумами, он попал благодаря своему другу Вале Португалову, начинающему стихотворцу и завзятому рыболову. Именно эта вторая страсть и свела его в Кунцеве с автором «Юго-Запада».
О своем начальном приходе Долматовский тоже охотно рассказывал. Стоит привести некоторые подробности, не вошедшие в его очерк о Багрицком. Они запомнились мне.
Увидев поэта на фоне диковинных рыбок, снующих в застекленной воде, Женя, избегая возвышенных слов, улыбнулся:
– Какое симпатичное общежитие!
Видимо, интонация была найдена нужная. Багрицкий живо откликнулся:
– Вот так и соседствуем. Как ответственный комендант этого общежития, заверяю – кухонных склок тут не бывает.
Вдруг Эдуард Георгиевич жутко закашлялся. Отдышавшись, он хрипло изрек:
Вот вижу я – идут коровы.
Им хорошо. Они здоровы.
И тут же добавил:
– Это я сочинил не сейчас и не здесь. По Москве буренки не ходят. А вот в Кунцеве, где у хозяина дома было немало живности, я увидел, как шествует по двору корова по имени Красотка со своим теленком. У меня был очередной приступ, и я разразился завистливым экспромтом. Ну вот, будем считать, что свое творчество я предъявил. А теперь послушаем, на что способны вы. Читайте свои катрены, терцины, стансы или что там у вас еще есть в запасе. Главное, не робейте. В Одессе у меня комната была полна птиц. Голосистая компания. Они запросто могли освистать плохие стихи. А рыбки – это тот народ, который безмолвствует. Так что их бояться не надо. Да и меня тоже.
… Свой рассказ Женя заключил кратко:
– Я сразу почувствовал себя как дома.
* * *
Кстати, один из лучших фотопортретов Багрицкого был сделан Женей при участии того же Португалова. Валя принес яркую лампу, потому что фотоаппарат был старомодный, с бромосеребряными пластинками, выдержка требовалась большая.
Багрицкий отнесся к этому философски:
– Одесские уличные фотографы мучают клиентов до получаса. Правда, у них снимки, как правило, получаются. Вы, насколько я понимаю, гарантий не даете. Но все равно потерплю. В детстве сидеть без движения было трудно. А сейчас даже без фотографа – в самый раз.
Когда негатив проявили, случилось чудо. Изображение оказалось достаточно четким.
Впоследствии этот портрет неоднократно публиковался. Читателям он наверняка знаком. Острый взгляд, распахнутая блуза, седеющая шевелюра. За спиной на стене – охотничья винтовка и ягдташ. На столике – микроскоп. Антураж, соответствующий увлечениям поэта. Впечатляет.
* * *
Что я мог всему этому противопоставить?
В Театр Мейерхольда я попал лишь однажды – делегатов пионерского слета водили на спектакль «Рычи, Китай!». Всеволода Эмильевича видел только издали, когда он выходил кланяться зрителям.
Маяковского слышал один-единственный раз. На стадионе «Динамо», когда он читал «Песню-молнию» делегатам того же слета.
Пастернака мне еще только предстояло увидеть и услышать. Стать завсегдатаем Политехнического – тоже.
У Багрицкого я однажды побывал. Но не со своими стихами, а по заданию редакции. Принес поэту читательские отклики на поэму «Смерть пионерки», напечатанную в нашей газете. Эдуард Георгиевич чувствовал себя очень плохо. Но письма бегло просмотрел и обещал ответить ребятам на страницах «Пионерской правды», когда ему станет лучше. Видя состояние мастера, я не посмел беспокоить его своими стихами. Понадеялся, что это удастся сделать, когда я приду за ответом на письма. Но вторая встреча не состоялась. Багрицкий заболел пневмонией, и она оказалась для него роковой…
* * *
Хотя Женя был несколько младше, мне он казался старше и опытней, чем я. Комплекс недавнего провинциала? Но это было поначалу. Стремясь наверстать упущенное, я вскоре почувствовал себя на равных. Довольно быстро освоился в столице. В юности это дается без особого труда.
4
Долматовский был легок в общении, остер на язык, за словом в карман не лез. Рифмованные экспромты, эпиграммы, палиндромы рождались у него мгновенно.
В «Пионерке» работала Лида Подгуг, очень способная журналистка. Кстати, тоже соученица Жени по школе и техникуму. В дальнейшем она сменила профессию, стала видным библиографом, автором научных трудов. А тогда, в начале тридцатых, это было юное создание. Недавний одноклассник обращался к Лиде, неизменно обыгрывая ее редкую фамилию, не иначе как: «Подгуга верная моя».
Каламбурил он виртуозно. Иные из его находок забылись, иные воспроизвести невозможно, поскольку попадались в них словеса, по тогдашней терминологии – неприличные.
Обладая истинным чувством юмора, он никогда не обижался на колкие словосочетания или эпиграммы, адресованные ему. Причем весело и охотно распространял эти, не всегда лестные для него, тексты.
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №3, 2005