Очерк жизни и творчества В. Вересаева
Г. Бровман, В. В. Вересаев. Жизнь и творчество, «Советский писатель», М. 1959, 366 стр.
Литературоведческие работы можно разделить на две категории. Одни исследования тщательно и убедительно решают поставленную в них проблему и ни на что иное не претендуют. Это полезные исследования. Таких больше. Другие, кроме того, выходят за рамки своей темы, они дают пищу для размышления над вопросами, порой далеко отстоящими от тех, изучением которых занялся автор. Это настоящие исследования. Таких меньше. К числу последних относится и книга Г. Бровмана о В. Вересаеве.
В работе Г. Бровмана это достигается не только чисто литературоведческими качествами. Г. Бровман рисует образ живого человека, а не просто некий комплекс классовой позиции, философских воззрений и эстетических принципов, комплекс, «производящий» повести и романы (а именно нечто подобное нередко происходит в монографиях о писателях).
Но при всем том в книге Г. Бровмана очевидны три неравноценные части, попросту говоря – начало, середина и конец.
Первые главы, те, что охватывают биографию и творчество писателя до 1906 – 1907 годов, богаты архивными материалами, фактами, тонкими наблюдениями и в этом смысле превосходят все прежние работы о В. Вересаеве. Можно было бы сослаться и на анализ рассказа «Порыв», в котором Г. Бровман зорко увидел «первые наброски центральных характеров творчества писателя» (стр. 31), немало ярких страниц посвящено и вересаевским рассказам о пролетариате и крестьянстве.
Однако в общем начальные главы написаны традиционно, и об этом нельзя не пожалеть. В изучении раннего В. Вересаева есть еще белые пятна, очень досадные и притом в существенных вопросах. Один из кардинальных: место писателя в острейшей классовой борьбе конца прошлого – начала нынешнего века.
Во второй половине 90-х годов В. Вересаев рвет с народничеством. В творчестве его чувствуются горячие симпатии к революционному учению марксистов, но нет полнокровных образов революционеров-практиков. «Воспринять революционный характер нового учения писатель… не смог, ибо, по собственному признанию, был сторонником легального марксизма», – подчеркивает Г. Бровман (стр. 51) целиком в согласии с тем, что обычно пишут по этому поводу. А чуть ниже добавляет тоже многократно повторенное в работах о В. Вересаеве: «Конкретная революционная деятельность» ему «была мало известна, так как легальные марксисты, к которым он примыкал, в сущности, всерьез ею и не занимались, ограничиваясь кружковой работой и непрестанными дискуссиями, словесными дуэлями…» (стр. 56).
Такая точка зрения представляется односторонней. Не впадая в обратную крайность, хочется тем не менее напомнить ряд фактов, которые плохо вяжутся с оценкой В. Вересаева как правоверного легального марксиста.
Некоторые позднейшие свидетельства писателя в самом деле могут создать впечатление, что марксизм он отождествлял с социально-политическими воззрениями П. Струве и М. Туган-Барановского. Но так ли уж безусловны эти свидетельства? Приобщение В. Вересаева к марксизму произошло меньше всего благодаря «словесным дуэлям», – решающим фактором явилась революционная практика. «Летом 1896 года вспыхнула знаменитая июньская стачка петербургских ткачей, всех поразившая своею многочисленностью, выдержанностью и организованностью. Многих, кого не убеждала теория, убедила она – меня в том числе», – вспоминал позднее писатель. П. Струве превозносил буржуазию, отвергал путь революционной борьбы, требовал «признать нашу некультурность и пойти на выучку к капитализму». В. Вересаеву же в поднявшихся на защиту своих прав ткачах «почуялась огромная, прочная новая сила, уверенно выступающая на арену русской истории». Из весьма достоверных вересаевских мемуаров и автобиографии известно, что писатель помогал агитационной работе ленинского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». В больничной библиотеке, которой он заведовал, был устроен склад нелегальных изданий; в его квартире «происходили собрания руководящей головки» организации, «печатались прокламации, в составлении их» он «сам принимал участие». В 1901 – 1902 годах, после того, как постановлением министра внутренних дел ему запрещается в течение двух лет проживать в столичных городах, он содействует работе тульской социал-демократической организации. Об этом рассказал в своей автобиографии не только сам писатель, это же подтверждается воспоминаниями работницы А. Н. Степановой, жены рабочего Сергея Ивановича Степанова, – по словам Вересаева, «революционера до мозга костей», который после Октября стал председателем Тульского губисполкома. С ним автор «Записок врача» и «Поветрия» общался в годы своей высылки.
Факты эти общеизвестны, разбросаны они и по книге Г. Бровмана. Но когда их соберешь воедино, начинает казаться: так ли уж не знал В. Вересаев «конкретной революционной деятельности»? И не чересчур ли проста и прямолинейна характеристика его как легального марксиста, не слишком ли жестки утверждения вроде: «Вересаев был солдатом-барабанщиком… общенародной войны за свободу буржуазного общества, за демократию, против самодержавно-крепостнического строя. Но он не смог тогда стать солдатом другой войны – классовой борьбы пролетариата с буржуазией за социализм» (стр. 357 – 358). Барабанщиком пролетарской революции он, конечно, не был, но свою долю в борьбу рабочего класса против буржуазии бесспорно внес.
Возразят: позиция писателя в классовых боях определяется по большей части тем, что он писал, а в творчестве В. Вересаева революционный пафос ослаблен. Верно – ослаблен, но не отсутствует и, значит, нельзя сводить все к легальному марксизму. В «Поветрии» (1897) утверждается, что «вырос и выступил на сцену новый глубоко революционный класс»; в «Записках врача» (1895 – 1900) герой после встречи с революционером-рабочим приходит к выводу, что человек может стать воистину счастливым лишь благодаря коренному слому существующего общественного строя, лишь благодаря социальной революции. Приглушенность пафоса революции в повестях и рассказах В. Вересаева происходит, думается мне, не столько за счет приверженности идеям П. Струве, сколько в силу элементов объективизма и биологизма, свойственных мировоззрению писателя, в силу того, что герои-революционеры изображаются вне основной сферы их деятельности – вне революционной практики, выглядят несколько схематичными. Последнее в какой-то мере объясняется очень точным соображением А. Толстого, которое Г. Бровман цитирует в другом месте и по другому случаю: «Понять, освоить политически еще не значит освоить художнически».
Конечно, было бы преувеличением говорить, что уже на рубеже двух веков В. Вересаев проникся марксистским пониманием законов исторического развития, твердо встал в ряды художников пролетариата. Его социально-политическая позиция – вопрос, определяющий многое в осмыслении всей первой половины творчества, – требует еще своего изучения, и, возможно, какие-то нити приведут нас к легальному марксизму. Но, право же, неверно и бесхозяйственно отдавать В. Вересаева, которого М. Горький называл своим «сопутником», «ощущал… человеком более близким» среди писателей его поколения, – отдавать его П. Струве с компанией.
С изложения событий 1906 – 1907 годов книга Г. Бровмана начинает набирать высоту. Здесь хочется спорить лишь с частностями. В главном же автор заставляет соглашаться с собой, несмотря на то, что в его взглядах на В. Вересаева много свежего, а потому и непривычного. Эти разделы еще богаче новыми фактами, как правило, почерпнутыми из архивных источников. Факты эти уточняют наше представление об отдельных этапах творческого пути художника, а иногда – и существенно меняют. Впервые становится во всех деталях понятным смысл разрыва В. Вересаева с М. Горьким в 1907- 1908 годах, ошибки первого и несправедливость некоторых высказываний другого, – переписка писателей и ряд других документов убедительно разъясняют это (стр. 172 – 178). Не менее интересны и обстоятельства общественной деятельности В. Вересаева в 1917 году – его стремление быть с восставшим народом и его Тщетная попытка «встать над политическими партиями и классовой борьбой» (стр. 245).
Центральные главы книги дают образцы искусного литературоведческого анализа. В работах о В. Вересаеве, да и не только о В. Вересаеве сложились общие характеристики, которые мало что объясняют в его творчестве. В. Вересаев конца 900-х – начала 910-х годов, например, записан по рангу растерявшихся в трудный период господства реакции. Это верно и неверно – потому что уж очень обще, Г. Бровман вскрывает всю сложность позиции писателя во времена «самого позорного и бесстыдного десятилетия в истории русской интеллигенции», двойственность заполонившей художника теории «живой жизни»: при субъективной преданности идеям демократии, светлой вере во всемогущество человека автор повести «К жизни» и «критического исследования»»Живая жизнь» объективно играл на руку врагам революции, хотя «не было сделано ни одной сознательной уступки реакции» (стр. 227). Г. Бровман прослеживает историю зарождения этой теории еще в произведениях, написанных до 1905 года, и рецидивы ее в годы позднейшие: слабости романов советских лет – «В тупике» и «Сестры» – во многом идут от увлечения ложно понятым торжеством «живой жизни» в человеке. Г. Бровман, наконец, показывает, как эта теория ограничила творческие возможности писателя, толкнула его к идеализму, заставила подменять социальные критерии в оценке событий и людей критериями отвлеченно-нравственными. В этом плане превосходно написаны главы об исследовании В. Вересаевым творчества Достоевского и Л. Толстого и особенно о рассказах 910-х годов. Оперируя теми же «общими характеристиками», иные критики однолинейно толковали произведения предоктябрьских лет: разочаровался, дескать, В. Вересаев в революции и ушел из мира общественных интересов к вопросам интимно-психологическим. Г. Бровман же убедительно доказывает, что и «У дервишей», и «Случай», и «Дедушка» не были средством отгородиться от социальных бурь, напротив – средством пропаганды увлекшей художника «живой жизни», по-своему понятой борьбы за обновление действительности. Другое дело, что писатель ошибался, но он, как и всегда, хотел быть на линии огня. Вот почему, заблуждаясь, он тем не менее отстаивал реализм, отстаивал идеи гуманизма и демократии, боролся с декадентством.
И, наконец, разделы книги, характеризующие факты, начиная с 1906 – 1907 годов, затрагивают и решают проблемы, выходящие далеко за пределы изучения творчества В. Вересаева.
Только один пример. Считалось несомненным, что роман «В тупике» грубо искажает правду о революции в России, а потому чужд советской литературе. Г. Бровман решительно восстает против этого. Конечно, слабостей и прямых ошибок в этом произведении много. Позиция В. Вересаева в отношении колеблющихся интеллигентов «лишена негодующего, саркастического пафоса. Автор как бы исследует явление, показывая его различные грани, не вдаваясь в его оценку» (стр. 260). Верно и то, что писатель не всегда понимал неизбежность жертв, кровопролития и других «накладных расходов» в моменты ломки отжившего строя. Но общий дух романа – в «признании исторической правоты революции» (стр. 273).
Анализ романа «В тупике» естественно перерастает в чрезвычайно важный разговор о сущности понятий «социалистический реализм» и «советская литература». На определенном историческом этапе эти понятия не совпадают, первое – уже, второе – шире. Писатель, приветствовавший и защищавший новую власть в стране, был советским писателем, пусть и не владея глубоким знанием законов общественно-исторического развития, без чего нет художника социалистического реализма (стр. 293 – 297).
Тем более огорчительно, что, набрав хорошую высоту, Г. Бровман вскоре после разговора о романе «В тупике» и характеристики стиля, написанной с тонким ощущением индивидуальности художника (характеристика эта развита затем в «Заключении»), сбивается на скороговорку. Все меньше отводится места анализу, все чаще идет перечисление и краткая оценка созданного В. Вересаевым в последние двадцать лет. Показательно уже название одной из глав: «Мемуары. Переводы. Критика. «Невыдуманные рассказы». Лишь три странички отведено мемуарам, занимающим очень важное «место в творчестве писателя.
Особенно жалко, что так же поспешно рассмотрен цикл «Невыдуманных рассказов». Он явился вехой в мучительно трудном процессе осмысления писателем происшедших в России исторических событий. В этом плане «Невыдуманные рассказы» оставляют далеко позади «Сестер», да и все написанное В. Вересаевым в советское время. Именно в цикле происходит смена центрального положительного героя. Вечно мятущийся интеллигент уступает место иным образам – солдата Дмитрия Сучкова («Враги»), девушек из «Дня рождения» и «Мимоходом», людям, трудом своим, скромно и без фраз, обновляющим жизнь.
Да и общая структура цикла не оставляет сомнений в существе основной мысли: многочисленные «невыдуманные рассказы» стали мозаикой огромной картины, доказывающей закономерность движения России к революции, историческую справедливость утверждения нового общества.
Вот почему трудно принять определение «главной внутренней темы» цикла, которое Г. Бровман дает через произвольную ссылку на строчки одного «невыдуманного рассказа»: «Чем больше я живу, тем больше убеждаюсь, как много существует на свете никем не замеченных интересных людей!» (стр. 338). На первый план выдвигается тема морально-этическая, социальные же проблемы уходят в тень. А жаль, ибо верное понимание «Невыдуманных рассказов» – ключ к уяснению всей литературной деятельности В. Вересаева последних лет.
В заключительной части книги выделяется главка о «Сестрах» – не только анализом, но и самим методом изучения литературного материала. Критики и литературоведы обычно любят призывать писателей изучать жизнь и с большей охотой делают это из своего рабочего кабинета. Г. Бровман проделал любопытный эксперимент – отправился по следам писателя: пришел на московский завод «Красный богатырь», где в конце 20-х годов В. Вересаев собирал материал для своего романа, разыскал людей, с которыми сталкивался автор «Сестер», разузнал немало интересного о прототипах главных героев, – все это позволило во многом по-новому увидеть пути, которые привели писателя к ошибкам.
…Три части книги Г. Бровмана – три типа литературоведческих работ со всеми их плюсами и минусами. Если говорить более детально, вероятно, можно еще и еще перечислять достоинства монографии, можно и продолжать перечень возражений. Работа Г. Бровмана будит мысль, порождает споры, которые лишь подтверждают бесспорность одного – читатель получил значительную книгу.