Обсуждение статей Б. Бурсова и Г. Макогоненко в ИМЛИ имени А. М. Горького

Вопросы, поднятые в статьях Б. Бурсова «Лишние слова о «лишних людях» и Г. Макогоненко «Спорные вопросы есть! Их надо обсуждать (Ответ Б. Бурсову)», имеют существенно важное значение для научного изучения истории русской литературы XIX века. По просьбе редакции «Вопросов литературы» в Институте мировой литературы имени А. М. Горького Академии наук СССР состоялось обсуждение статей, в котором приняли участие многие видные советские литературоведы и критики.

Открывая заседание, Д. Благой призвал участников дискуссии к всестороннему научному освещению проблем, вытекающих из выступления Б. Бурсова на страницах журнала и из статьи-ответа Г. Макогоненко.

В начале заседания было оглашено письмо Б. Бурсова, который не смог присутствовать на обсуждении. В письме Б. Бурсов прежде всего уточняет свое отношение к известной книге Г. Гуковского «Пушкин и проблемы реалистического стиля». Отмечая, что он высоко ценит книгу Г. Гуковского, Б. Бурсов в то же время подчеркивает свое несогласие с покойным ученым в ряде вопросов. «Я не принимаю мнение Г. Гуковского об Онегине как декабристе, – говорится в письме. – Г. Макогоненко утверждает, что я возвел напраслину на Г. Гуковского, приписав ему это мнение. Странно слышать это от рецензента книги. Придется привести цитату:

«Что читал Онегин до убийства и путешествия, мы знаем: это были романы (всего два-три) и Байрон. Теперь, обновленный, Онегин читает другие, серьезные, книги, читает много:

Стал вновь читать он без разбора.

Прочел он Гиббона, Руссо,

Манзони, Гердера, Шамфора,

Madame de Stall, Бища, Тиссо.

Прочел скептического Беля,

Прочел творенья Фонтенеля,

Прочел из наших кой-кого…

 (VIII, 35)

Этот список знаменателен; для современника он был понятен. В нем только одно имя вызывает представление о художественной литературе как таковой – Манзони. Остальные – философы, историки, публицисты и естествоведы (физиологи, врачи). Онегин от верхоглядства, светского полуневежества, скрашенного уменьем говорить обо всем, серьезно погружается в мир знания, стремится «в просвещении стать с веком наравне». Мало того, список авторов ясно говорит о политическом характере его чтений. Гиббон – учитель либералов тех лет, Руссо – пророк революции, бог Робеспьера, Гердер – радикал и ненавистник деспотии и феодализма, провозгласивший идеал народности в искусстве и в общественной жизни, демократ и просветитель, Сталь – с ее манифестами романтизма и либерализма, Бейль и Фонтенель – борцы против церковных авторитетов, готовившие почву для атеизма, для свободомыслия просветителей XVIII века, врачи, физиологи – в порядке интереса к материалистическим учениям, – все это было чтение будущего декабриста (курсив мой. – Б. Б.), человека свободомыслящего» (Г. Гуковский, Пушкин и проблемы реалистического стиля, стр. 260).

Другая цитата:

«В науке уже давно проделана работа уточнения датировок действия «Евгения Онегина». Выяснено, что он, согласно указанию Пушкина, начинается зимой 1819 года и оканчивается весной 1825 года; Татьяна произносит свой монолог примерно в марте этого года, то есть за восемь с лишним месяцев до декабрьского восстания. Сроки близятся. Пройдет еще полгода, и Онегин придет на Сенатскую площадь» (там же, стр. 275, курсив мой. – Б. Б.).

Г. Макогоненко плохо помнит книгу, на которую написал рецензию.

А между тем своей концепцией «Евгения Онегина» он целиком обязан этой книге. Все его рассуждения об отношениях Онегина и Татьяны – вульгаризация мыслей Г. Гуковского».

«В своей статье, на которую отвечает Г. Макогоненко, – пишет далее Б. Бурсов, – я защищал ту мысль, что, во-первых, Онегин не декабрист, а «лишний человек» и что на этом в общем сошлись Белинский, Герцен и Чернышевский: во-вторых, Татьяна, выйдя замуж за генерала, сохранила прежние свои духовные качества; в-третьих, драма жизни Онегина и Татьяны коренится не в том, что сначала он ее не понял, а потом она его не поняла, а в самой русской действительности той эпохи.

Г. Макогоненко продолжает настаивать на том, что Онегин не был «лишним человеком». Он берет себе в союзники Белинского и Герцена. Обратимся пока к Герцену, поскольку Белинский действительно не называл Онегина «лишним человеком», о чем я уже писал в своей статье.

Г. Макогоненко особенно подчеркивает мысль Герцена о преемственности между Онегиным и Чацким, которого считали декабристом. Ну и что же? Онегина-то он все-таки не причислял к декабристам. Он прямо говорил, что истинный герой 20-х годов – Чацкий, а не Онегин.

Г. Макогоненко считает, что Герцен причислил Онегина к «лишним людям» по недоразумению, поскольку относил действие пушкинского романа к последекабристской эпохе. Г. Макогоненко так прямо и пишет: «…ведь мы-то хорошо знаем (на это в свое время не обратил внимания Герцен), что время действия в пушкинском романе иное, и обозначено оно точно (в этой точности

для Пушкина все дело!) – действие началось зимой 1819 года, кончилось весной 1825 года».

Полно! Уж так ли недогадлив был Герцен?!

Все дело в том, что для Г. Макогоненко важен только календарь событий, а для Герцена – мировосприятие Пушкина тех лет, когда писался роман, то есть последекабристской эпохи, Г. Макогоненко важно доказать, что Пушкин был вместе с декабристами, а Герцену – что поэт пошел дальше декабристов, что в «Евгении Онегине», в частности, он выразил дух новой эпохи. Вот слова Герцена:

«Каждая песнь «Онегина», появлявшаяся после 1825 года, отличалась все большей глубиной. Первоначальный план поэта был непринужденным и безмятежным; он его наметил в другие времена (оказывается, знал все-таки Герцен, когда Пушкин начал писать свой, роман. – Б. Б.), поэта окружало тогда общество, которому нравился этот иронический, но доброжелательный и веселый смех. Первые песни «Онегина» весьма напоминают нам язвительный, но сердечный комизм Грибоедова. И слезы и смех – все переменилось» (Собр. соч., т. VII, М. 1956, стр. 224).

По Г. Макогоненко, Пушкин в «Евгении Онегине» был простым летописцем времен минувших, а по Герцену – он решал в своем романе вопросы нового исторического момента. Для Герцена поэзия Пушкина «продолжала эпоху прошлую, наполнила мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее».

То, что Пушкин изобразил Онегина не как декабриста, а как «лишнего человека», было не его минусом, а его плюсом – в этом выразилось его глубокое понимание движения истории. Я писал в своей статье, что для Герцена «лишний человек» – термин, наполненный глубоким историческим и трагическим смыслом. Недаром Герцен говорил: «Мы все Онегины». Он не сказал ведь: «Мы все Чацкие».

По всей видимости, будь на то у Пушкина возможность, он показал бы Онегина в кругу декабристов. Но это вовсе не доказывает, что Пушкин сделал бы своего героя декабристом. Весь облик его, как он дан в восьмой главе, противоречит облику декабриста. В Онегине Пушкин угадал тот тип передового человека, который станет характерным для последекабристской эпохи. А это и есть тип «лишнего человека». Поэтому Герцен и пишет, что истинным героем 20-х годов был Чацкий, а не Онегин. В Онегине, а не в Чацком Герцен видит все залоги героя русского романа.

Хочу обратить внимание на то, что Г, Гуковский, приводя стихи, характеризующие чтение Онегина, оборвал цитату, можно сказать, на самом интересном месте:

…Прочел из наших кой-кого,

Не отвергая ничего:

И альманахи, и журналы,

Где поученья нам твердят,

Где нынче так меня бранят…

Едва ли такое чтение можно назвать чтением «будущего декабриста». Уж слишком неразборчив был «декабрист» в выборе книг, да еще в преддверии восстания.

Белинский не назвал Онегина «лишним человеком», но отсутствие в его статьях этого термина ничего не доказывает. Он был теоретиком реализма, хотя ни разу не употребил этого термина. Здесь важно другое – его характеристика Онегина весьма близка к герценовской. Вся разница в том, что в отличие от Белинского Герцен связывает в одно целое литературные и политические характеристики.

Г. Макогоненко приписывает мне понимание «лишнего человека» только в психологическом плане, утверждает, что я не вижу близости между Чацким и Онегиным, не замечаю разницы между Онегиным и Печориным. Между тем в моей статье недвусмысленно сказано: «Дело вовсе нельзя понимать так, что все «лишние люди» равны между собою. «Лишний человек» как личность, как характер изменялся вместе с изменением общественной жизни».

Переходя к спорным вопросам, связанным с характеристикой образа Татьяны, Б. Бурсов пишет: «Мой оппонент утверждает, что в отношении Татьяны я спорю не с ним, а с Белинским. В таких случаях лучший способ разобраться в вопросе – это сопоставить одно мнение с другим.

По Г. Макогоненко, Татьяна, став генеральшей, перестала быть, какой была прежде («постепенное торжество княгини над Таней», «ее неизбежная нравственная гибель»).

Нет, Белинский не союзник Г. Макогоненко в этом вопросе: «По наружности Татьяны можно было подумать, что она помирилась с жизнью ни на чем, от души поклонилась идолу суеты – и в таком случае, конечно, роль Онегина была бы очень смешна и жалка. Но в свете наружность никого и ни в чем не убеждает: там все слишком хорошо владеют искусством быть веселыми с достоинством в то время, как сердце разрывается от судорог. Онегин мог не без основания предполагать и то, что Татьяна внутренне осталась самой собою, и свет научил ее только искусству владеть собою и серьезнее смотреть на жизнь» (Полн. собр. соч., т. VII, М. 1955, стр. 467).

У Белинского есть и другие суждения о Татьяне, он действительно признает, что известное влияние свет оказал на Татьяну. Г. Макогоненко ссылается на эти высказывания, умалчивая о главном».

«Г. Макогоненко, – пишет затем Б. Бурсов, – укоряет меня за злоупотребление цитатами. Я не думаю, что в статье Г. Макогоненко меньше цитат, чем в моей, но не в этом сейчас дело. Как мне представляется, нет ничего зазорного в том, чтобы и путем привлечения цитат отстаивать мысль, которую считаешь справедливой.

Итак, снова цитата – на этот раз из книги Г. Гуковского: «И если в первой части Онегин не понял любви Татьяны, если его монолог в четвертой главе говорит об отсутствии взаимного понимания героев, то такое же положение, только в обратном смысле, должно быть и в восьмой главе, в монологе Татьяны. В самом деле, опять между героями глубокое отсутствие взаимного понимания; но теперь уже она, Татьяна, не поняла любви Онегина» (стр. 271).

По Г. Гуковскому, Татьяна, встретившись с Онегиным в Петербурге, не поняла его по той причине, что не знала о происшедших с ним изменениях; по Г. Макогоненко, она вообще была не способна понять его, так как «вступила на путь света, фальшивой жизни». Я не могу сказать, что вполне согласен с Г. Гуковским, но в то же время я далек от того, чтобы отождествлять его позицию с позицией Г. Макогоненко.

Наконец, последнее замечание. Приведя мои слова о том, что Белинский назвал Татьяну гениальной натурой и считал, что она никогда не порывала нитей живой связи с духовной жизнью народа, Г. Макогоненко пишет, что ничего подобного этому утверждению нет у Белинского.