Общественные настроения трехсотлетней давности
А. С. Демин. Писатель и общество в России XVI – XVII веков (Общественные настроения), М., «Наука», 1985, 359 с.
Чего я ищу, как критик, вторгаясь в историю литературы, откликаясь на исследование, посвященное общественным настроениям трехсотлетней давности? Критику положено вариться в кипятке современности, вдыхая воздух будущего. Однако критики все чаще, не покидая своего «поста», ищут точку опоры в прошлом, хотя его уроки, откровенно говоря, не всегда пригодны сегодня. В чем же дело? Все-таки сегодняшнее – зыбко хотя бы уже тем, что неизвестен его завтрашний день, ибо литература непредсказуема. Но когда литература становится историей, то в ней известно все; вчера, сегодня и завтра. Завершенность истории помогает критику увереннее анализировать текущий литературный процесс.
Книга А. Демина открывается, надо сказать, необычным для академического исследования признанием автора об увлекательности для него темы,которой он занимался. Чтение его работы убеждает, что автор действительно увлекался, и даже настолько, что порой утрачивал цеховое почтение к дистанции веков и позволял себе обращаться к XVII веку на живом языке современной идеологической критики. Примеров – тьма: «Правда, еще надо разобраться более скрупулезно в том, кто на кого повлиял» (стр. 17); «Но вскоре время умиротворительных пожеланий сменилось временем жестких идеологических мероприятий…» (стр. 53); «Издатели постоянно заявляли, что последствия Смуты успешно преодолеваются…» (стр. 58); «Этотюридически осторожный богатырь (Еруслан. – Г. М.) выдавал отрицательное отношение автора «Повести» к чересчур размашистым, независимым действиям героев… «Повесть» сообщала, что люди, которые царю «грубили», все были казнены» (стр. 61); «С небывалым энтузиазмом писатели 1620 – 1630-х годов принялись превозносить «царство Московское, его же именуют от давных век великая Росия» (стр. 62).
В такой стилевой манере автора ощущается не меньшая ориентация на современного читателя, чем у древнерусских переводчиков «Истории иудейской войны» Иосифа Флавия, которые «выбросили предисловие античного автора, сочтя его неинтересным для древнерусских читателей». А. Демин приводит еще более «выразительный пример актуализирующего отношения читателя»: «Иван Грозный читал «Книгу» Иллариона Великого и записал: «…разгнув книгу, обретох сие послание Великаго Илариона, и приникнув, и видев, яко зело к нынешнему времяниключаемо» (стр. 262). Аналогично этому и творческое прочтение автором рецензируемой книги древнерусских литературных текстов: приникнув, увидел, яко зело… Отсюда я его неакадемические выражения типа «Как бы не так!» (стр. 254). Или; «Обострение этого противоречия – в ряду других причин – подтолкнуло (пнуло!) русское общество к новым путям развития в Петровское время» (стр. 246). Таковы языковые всплески заинтересованной реакции современного ученого на даль веков.
Не совсем обычен в нашем литературоведении также материал и метод работы автора. Материал – не исчерпывающий, но специально отобранный, сравнительно немногочисленный, хотя, как подчеркивает сам автор, «при подсчетах малые числа таят опасность больших искажений» (стр. 260). Автор сознательно идет на риск, дабы не раздувать книгу, при своей колоссальной эрудиции он выстраивает книгу по принципу «два пишем, три в уме». Отсюда: динамизм и выразительность, хотя главная цель – стремление к четкой концептуальности, боязнь увязнуть в болоте фактов. Автор мог бы сказать о своем методе словами одного из составителей послесловия к «Трефологиону»: «Премину же многое… Премину же долготы ради словес…» (стр. 80).
Необычен и столь нелегко уловимый, особенно в древнерусской литературе, предмет исследования: настроения.
«Почти нигде нет прямых, четких, обобщающих характеристик современников настроениям общества или читательской массы, – пишет А. Демин. – Косвенные же свидетельства об общественных настроениях можно извлечь…» (стр. 56). Оборву цитату, чтобы подчеркнуть: автор не искал сенсационно-новых источников информации по своей теме, но сумел под необычным углом зрения прочесть уже известные тексты: послесловия, повести, летописи, грамоты, исторические сказания. Особенно интересно и новаторски причитывает автор послесловия к первопечатным книгам.
А. Демин утверждает, что общие работы по социальной психологии стали обильно появляться у нас «примерно после 1964 г.». Историки же литературы обратились к социально-психологическим аспектам несколько раньше – тут автор особо выделяет монографию Д. Лихачева «Человек в литературе древней Руси». Таким образом, у темы уже есть некоторый стаж, но автор справедливо считает: «Тема нуждается в продолжении» (стр. 5).
Продолжение пришлось искать на новых путях. До недавнего времени произведение литературы исследовали, идя от исторических условий. Но как быть с таким странным феноменом, как «общественные настроения»? Тем более, что именно с начала XVII века общественные настроения и настроения отдельных людей на Руси резко усложнились, что вызвало адекватное усложнение литературных отражений. Нельзя не считаться и с другим противоречием: между неправдой и правдой жизни. Так, в послании царя Алексея Михайловича сказано: «…ныне реки текут чудес». Но в поучении патриарха Иосифа, не всегда «шагавшего в ногу», нарисована страшная картина бедствий страны, в том числе «и воздуха тление». В этой ситуации историку литературы остается предположить, что иные писатели выдавали «желаемое за действительное, отворачивались «от преобладавших неблагополучных настроений большей части общества» (стр. 87). На этом примере виден новый путь, которому следовал А. Демин: от книги к настроениям людей, общества. Этот путь был предложен Н. Баклановой в статье 1967 года «Русский читатель XVII века»: «…не от читателя к книге, а от книги к читателю, т. е. уяснить себе, чем было вызвано появление определенного жанра в литературе, на какого читателя он был рассчитан» 1.
В самом деле, верхи и низы тогдашнего общества, так или иначе воздействуя на литературу, тем самым выдают себя, оставляя в ней свои следы. И вот по этим косвенным свидетельствам, оказывается, можно восстановить предположительный, но вполне реальный социально – психологический портрет и верхов, и низов общества. «…Настроения общественных слоев чаще всего косвенно отразились в памятниках, – пишет А. Демин, – через представления писателей о современных им читателях я обществе» (стр. 6). Естественно, что автор исследует настроения крупных слоев общества, применяя такие социальные категории, как «верхи» и «низы».
В круг косвенных свидетельств, подлежащих анализу, входит и содержание текстов, и поэтика их – все, что исходят от писателей и обращено к читателю. Совершенно новым типом древнерусских источников, появляющихся во второй воловине XVI века вместе с первой русской типографией, становятся печатные книги, поначалу исключительно церковные, но в книги «печатники добавляли послесловия, являющиеся для нас ценнейшим источником: ведь это произведения уже более или менее светские по содержанию и рассчитанные именно на чтение, а не на употребление В церковной службе» (стр. 8). Автор поставил вопрос, превративший эти послесловия из знакомых текстов в источники новой информации. «Для чего печатники предназначали свои послесловия?» (стр. 10) – вот его вопрос, открывший шлюзы потоку аргументированных догадок, гипотез, предположении социально-психологического плана.
Анализ косвенных свидетельств из первого печатного послесловия к «Апостолу» Ивана Федорова и Петра Мстиславца показал, что к первым печатным книгам отношение было недоброжелательное, несмотря на то, что инициатором книгопечатания выступил сам царь Иван Грозный. Автор сообщает нечто поразительное: «Пока не найдено документов, которые с бесспорностью являли бы чье-то уважение в 1560 – 1580-е годы к книгам Ивана Федорова» (стр. 31). Тем не менее круг читателей в стране расширялся быстрее, чем типографское дело. «Спрос на книги в XVII в. был так велик, что печать не могла удовлетворить всех читателей» 2, – пишет Н. Бакланова. Этот первый известный нам книжный бум в России породил огромное число писцов, зарабатывающих перепиской печатных изданий. Однако, как ни парадоксально, нехватка книг не мешала верхам одновременно ограничивать доступ читателей к книгам. Так, А. Демин отмечает, что в середине XVII века даже «издание Библии не предназначалось для широкой аудитории». Очевидно, книга должна была попасть только в надежные руки, чтобы не получалось так: «в книгах речь, а в людех другая» (стр. 138). Атмосфера раскола явно нервировала… «Запретные фонды» возникали и в самых больших библиотеках того времени – в монастырских. «В сборнике, принадлежавшем Соловецкому монастырю, перед «Повестью о трех мнихах» была сделана для библиотекаря предупреждающая надпись: «Сия повесть ложная, не чести ее на соборе» 3.
И все же типографское дело расширялось, а тиражи книг увеличивались, потому что книга была задумана и оказалась на деле надежным и эффективным проводником политики правительства в борьбе с «растленими» рукописными книгами, о которых А. Демин сообщает: «авторы рукописных сочинений прямее, чем издатели, писали о конкретных пороках общества» (стр. 47). Так русская литература разделилась на печатную и рукописную. Одновременно шел рост индивидуального авторского начала. В результате в XVII веке обе ветви литературы получили своих лидеров: рукописная – Аввакума, печатная – Симеона Полоцкого. Гений Аввакума расцвел в земляной тюрьме глухого Пустозерска, он писал на чем попало, его сочинения размножались от руки «верными», Книги же Полоцкого выходили из типографии большими тиражами, нарядными до изысканности.
Автор уделяет преимущественное внимание анализу творчества Полоцкого. Этому есть два основных объяснения. Первое: «Появление Симеона Полоцкого на общественной арене помогло российским верхам начать и в печати ожесточенную борьбу с «простими», с «невеждами», с раскольниками» (стр. 139). Такая направленность творчества Полоцкого дает исследователю массу косвенных свидетельств о тех, с кем боролись верхи. Второе: «Полоцкий оказался более оригинальным писателем, чем его обычно оценивают сейчас» (стр. 196). Во всяком случае, если неостановимо было раскольническое движение, то в еще большей мере неостановимо было движение просветительское, возглавлявшееся Полоцким, чья работа, очевидно, автору книги ближе, чем староверческий пафос Аввакума.
А. Демин неоднократно упоминает о недостаточной культурности тогдашних русских читателей. Они, говоря словами Полоцкого из его книги «Жезл правления», «не во Афинех родились, ни у мудрыя философ учились» (стр. 204). Это и так, но не так, на мой взгляд, просто. Ведь шел бурный процесс развития русского народного языка, и русские писатели не могли не думать об этом. Это Полоцкому нужно было заботиться о том, чтобы: быть понятым читателями, а Аввакум даже священные тексты пересказывал «почти на другой язык», то есть «в своем знаменитом просторечном стиле», как формулирует автор. Но сам Аввакум оценивал свой стиль принципиально иначе «…реченно просто… понеже люблю свой русской природный язык» (стр. 176). А. Демин прав: масса тогдашних читателей «внушала Полоцкому кое-какую надежду на лучшее будущее» (стр. 204), – но стоило бы, наверное, добавить, что и стремление тогдашни русских писателей писать ясно и понятно для народа тоже внушало кое-какую надежду на лучшее будущее русской литературы. (Впрочем, наличие великого писателя – Аввакума – прямое свидетельство наличия великого читателя.)
Пройдя по множеству шатких мостков косвенных литературных свидетельств, А. Демин уверенно создал содержательную, интересную, цельную картину развития общественных настроений в России XVI – XVII веков, ему удалось проследить кривую этих настроений, движение от кризисных периодов к периодам общего умиротворения – и к новому кризису, который хотя и мог разрешиться иначе, но на деле разрешился деятельностью Петра Великого. Начиная главу о «Повести об азовском осадном сидении», автор так характеризует свой метод: «Мы будем излагать не систему ясно высказанных взглядов автора «Повести», а по оттенкам высказываний воссоздавать его социально-психологический облик. При таком подходе мелочность анализа не всегда ведет к мелкому же результату» (стр. 89). Автор прав: в его книге ценна не только «линия», но и подробности. Это то самое, что оживляет историю, возвращая наше трехсотлетнее прошлое со всеми его настроениями с берегов Стикса на берега родной Москвы-реки.