Обращение О. Мандельштама к Данте в «Четвертой прозе» и «Путешествии в Армению»

Важность обращения О. Мандельштама к образу Данте и его произведениям настолько очевидна, что сама по себе проблема не могла не привлекать исследовательского внимания. Е. Глазова полагает, что знакомство с тремя мирами поэмы Данте дало Мандельштаму возможность «объединить все его предшествующие поиски в одну динамическую систему» [Глазова 2012: 34]. В рамках этого подхода каждому образу «Божественной комедии», к которому обращается Мандельштам, соответствует определенная деталь его теоретической системы: отсылка к поэме может описывать одну из ступеней сотворения произведения и его восприятия, этап взаимодействия автора c читателем. Л. Панова обозревает диалог, который ведет Мандельштам с Данте на всем протяжении его творчества.

Цель представленного здесь исследования предметнее — детальное изучение отсылок к «Божественной комедии» в двух произведениях, с которых начинается новый этап в мандельштамовском восприятии Данте: «Четвертая проза» и «Путешествие в Армению».

Интерес к Данте у Мандельштама зафиксирован, начиная с раннего стихотворения «Черты лица искажены» (1913) и заканчивая стихами 1937 года: «Слышу, слышу ранний лед…» (январь 1937) и «Заблудился я в небе — что делать?» (март 1937), однако характер этого увлечения со временем менялся. В 1910–1920-е годы Мандельштам обращается преимущественно к наиболее известным эпизодам из биографии флорентийского поэта и «Божественной комедии». В 1926–1929 годах в обращении писателя к Данте происходит перерыв, совпадающий с паузой в написании стихов: ни в очерках и рецензиях этих лет, ни в «Египетской марке» не встречается упоминаний об авторе «Божественной комедии» или отсылок к его произведениям.

Впервые после этого перерыва Мандельштам вспоминает о Данте в автобиографической «Четвертой прозе» (конец 1929 года, начало 1930-го). Примечательно, что ранее в автобиографических произведениях («Шум времени», «Феодосия») Мандельштам к Данте не обращался.

Актуальность метафор средневекового Данте

В 1930-е годы у Мандельштама вырабатывается своя трактовка личности Данте и новый для русской литературы взгляд на по­этику «Божественной комедии». В 1932 году Мандельштам изучает итальянский язык ¹, читает поэму по-итальянски [Степанова, Левинтон, Нерлер и др. 2010]. Этот период наиболее глубокого увлечения творчеством Данте открывается «Четвертой прозой». «Четвертая проза» создавалась в то время, когда еще не улегся больно уязвивший Мандельштама скандал 1928 года вокруг перевода «Тиля Уленшпигеля» с публичным обвинением Мандельштама в плагиате [Нерлер 2014]. Переживания от этого скандала отразились в «Четвертой прозе», и в этом контексте нужно трактовать трижды повторенную в ее тексте отсылку к началу «Божественной комедии»:

На таком-то году моей жизни взрослые мужчины из того племени, которое я ненавижу всеми своими душевными силами и к которому не хочу и никогда не буду принадлежать, возымели намерение совершить надо мной коллективно безобразный и гнусный ритуал. Имя этому ритуалу — литературное обрезание или обесчещенье, которое совершается согласно обычаю и календарным потребностям писательского племени, причем жертва намечается по выбору старейшин.

Через несколько абзацев Мандельштам практически повторяет сказанное: «На таком-то году моей жизни бородатые взрослые мужчины в рогатых меховых шапках занесли надо мной кремневый нож с целью меня оскопить».

И тут же обращаясь к этому образу снова, Мандельштам уже явно указывает на скрыто процитированную первую строку «Божественной комедии», приводя ее в оригинале:

«Nel mezzo dеl cammin di nostra vita» — на середине жизненной дороги я был остановлен в дремучем советском лесу разбойниками, которые назвались моими судьями. То были старцы с жилистыми шеями и маленькими гусиными головами, недостойные носить бремя лет.

Обращает на себя внимание неточность, настойчиво допускаемая Мандельштамом при цитировании начала первой строки «Божественной комедии» в первых двух приведенных фрагментах, а затем и в ее переводе в третьем фрагменте. Мандельштам намеренно опускает местоимение «наша», употребленное Данте применительно к жизненному пути человека («На середине нашей жизненной дороги»): в первых двух фрагментах оно заменено местоимением «моей», а в переводе вовсе опущено, притом что сохраняется в приводимой Мандельштамом цитате на итальянском языке. Такая неточность кажется намеренной, и строка оригинала, процитированная рядом без ошибки, как будто помещена в текст для того, чтоб указать читателю на изменение дантовского текста, произведенное Мандельштамом.

Подобная замена представляется не случайной ошибкой, но указанием на отличие собственного мироощущения Мандельштама от того, которое могло быть присуще Данте и его современникам: Мандельштам не может, подобно Данте, употребить местоимение «наша» применительно к собственному жизненному пути, он ощущает себя одиноким «посередине жизненной дороги». Можно предположить, что причина подобной разности восприятий состоит не только в том, что Мандельштам был уязвлен враждебностью советской писательской среды к нему и потому чувствовал себя одиноким в современной действительности, но и в убеждении, что человек ХХ века вообще не может ощущать себя по-иному: начиная с эпохи Возрождения, когда возникает сознание собственной индивидуальности, себя как отдельной личности, он все более утрачивал присущее Средневековью ощущение всеобщего единства, соборности. Мандельштам знал об этой разности мироощущения средневекового и современного человека и описал его в статье «Франсуа Виллон»:

Средневековый человек считал себя в мировом здании столь же необходимым и связанным, как любой камень в готической постройке, с достоинством выносящий давление соседей и входящий неизбежной ставкой в общую игру сил. Служить не только значило быть деятельным для общего блага. Бессознательно средневековый человек считал службой, своего рода подвигом, неприкрашенный факт своего существования [О. Мандельштам 2010: 21].

Вийона, поэта XV века, стоявшего на пороге Ренессанса, Мандельштам называет уже «последышем, эпигоном феодального мироощущения», который «оказался невосприимчив к его этической стороне, круговой поруке» [О. Мандельштам 2010: 21]. С подобной концепцией средневековой личности Мандельштам мог познакомиться, изучая филологию в Сорбонне, Гейдельберге, Петербургском университете. В частности, почти за сорок лет до появления статьи Мандельштама о Вийоне подобный взгляд на историю развития личности высказывал А. Веселовский, полемизировавший с утвердившимся в русской общественной мысли представлением о Средневековье как о времени выделения личности из упорядоченного общества [Шайтанов 2010] и полагавший, что Средние века «не добрались до личности», «остановились на формуле типа» [Веселовский 2010: 237]. Эти идеи Веселовский изложил в работе «Из истории развития личности: женщина и старинные теории любви», впервые изданной в 1872 году и переизданной в 1909 году, за год до появления статьи Мандельштама о Вийоне. Вполне вероятно, что Мандельштам мог быть знаком с идеями Веселовского: во время обучения в Петербургском университете он посещал семинар В. Шишмарева, ближайшего ученика Веселовского, в эти годы активно занимавшегося его наследием.

1. Датировка основывается на воспоминании А. Ахматовой о приезде Мандельштама в Ленинград весной 1933 года, содержащемся в «Листках из дневника».[↩]