№9, 1964/На темы современности

Обобщая опыт…

1

Отличительная особенность советского литературоведения состоит в том, что оно обращено к жгучим проблемам современности. Дореволюционная литературная наука при всех достоинствах, которые были ей свойственны, все же предпочитала иметь дело с устоявшимися художественными ценностями, с писателями, завоевавшими прочную репутацию, с книгами, вокруг которых не кипят уже страсти. Один из крупнейших деятелей русского литературоведения Александр Веселовский такому пониманию задач науки давал теоретическое обоснование. В работе «Из введения в историческую поэтику» он следующим, образом оправдывал необходимость и целесообразность обращения к «старине»: «Современность слишком спутана, слишком нас волнует, чтобы мы могли разобраться в ней цельно и спокойно, отыскивая ее законы…»

Нашу литературную науку не страшит то, что современность «слишком нас волнует». С самого начала своего существования советское литературоведение шло иным путем. Оно стремилось осмыслить современность в широком научном плане. Начиная с первых работ 20-х годов и кончая трехтомной «Историей русской советской литературы», изданной Институтом мировой литературы Академии наук СССР, советские литературоведы стремились решать самые насущные проблемы литературной современности.

Мы все шире вовлекаем в круг научного изучения живую современность, какими бы трудностями это ни сопровождалось. И пусть здесь возникает немало спорных решений, такое обращение к современности нельзя не приветствовать.

Нельзя не порадоваться тому, что «История русской советской литературы» в двух томах, изданная Московским университетом в качестве учебного пособия для студентов-филологов, доводит изложение буквально до наших дней. Учебник откликается на острые дискуссии последних лет, в нем даются оценки книгам начала 60-х годов: критика и историко-литературное изучение сливаются как бы воедино, и это, конечно, очень хорошо. Оба тома представляют собой обширный труд почти в сто печатных листов. Первый том (под редакцией А. Метченко, Л. Поляк и Л. Тимофеева) вышел в 1958 году, второй (под редакцией А. Метченко и Л. Поляк) – в 1963 году.

Первый том «Истории русской советской литературы» был посвящен эпохе гражданской войны, 20-м и 30-м годам. Во втором речь идет о периоде Отечественной войны, о послевоенных годах и о литературном развитии на современном этапе коммунистического строительства.

Вот об этом втором томе, о принципах отбора материала, о некоторых внутренних закономерностях литературного процесса наших дней мне и хотелось бы поговорить в настоящих заметках. Это не рецензия на труд Московского университета. Его писали опытные литераторы, и их работа находится на хорошем профессиональном уровне1. Я отлично сознаю, что многие мои замечания могут быть оспорены и что в ряде случаев, вероятно, невозможны однозначные решения. Но именно потому, что в книге выбран трудный и сложный период, дискуссия здесь может принести свои благотворные плоды.

Прежде всего – о периодизации. Последнее двадцатилетие разбито на три основных периода: военное время, вторая половина 40-х и первая половина 50-х годов и последний период начиная с 1956 года. Периодизация эта не кажется мне полностью убедительной. Для того чтобы выразительней подчеркнуть новые приметы времени, обозначившиеся уже в 1953 – 1954 годах, может быть, более целесообразно было бы начинать новый период с 1953 года, выделив в нем последние годы. Это было бы принципиально вернее, но об этом речь пойдет дальше.

Монографические главы отведены А. Фадееву, М. Исаковскому, А. Твардовскому, Л. Леонову, Ф. Гладкову и К. Федину. Я понимаю, как сложно бывает решить, кому из выдающихся советских писателей посвятить отдельные главы. Каждый раз возникает неизбежный вопрос – почему одного художника «обошли», а другому отдано предпочтение, почему такая-то глава помещена в послевоенное время, а иная прикреплена к 30-м или 20-м годам? Известная доля условности здесь неизбежна. И все же я не убежден, что монографическая глава о Ф. Гладкове обязательна именно в разговоре о литературе последнего времени. Мне думается, что «Цемент» все же более значительная вещь, чем автобиографическая трилогия, хотя последняя написана более опытной рукой. В истории литературы бывает ведь и так, что более зрелая в литературном отношении вещь может по своему значению уступать произведению менее совершенному, но сыгравшему в свое время очень большую роль, затронувшему живые струны сердец современников, вызвавшему волнения, споры, душевный трепет. «Цемент» был для 20-х годов, как справедливо писал о романе М. И. Калинин, явлением поистине эпохальным. И не правильней ли было бы поместить монографический раздел о Ф. Гладкове в 20-е годы?

Думаю, что и состав монографических глав нуждается в уточнении. Так, в первом томе отсутствует глава о С. Есенине. Надо надеяться, в новом издании учебника это упущение будет восполнено. Таким образом, вопрос об историческом прикреплении монографических глав и об их составе остается в значительной степени нерешенным.

Но это, в конце концов, дело второстепенное. Есть проблемы более трудные и более принципиальные. К ним я бы отнес отбор материала – книг, имен, литературных событий.

2

Советская литература представлена в томе широко и многосторонне. В круг изучения вовлечено много литературных явлений. И все же принципы отбора материала не всегда до конца продуманы и не везде кажутся достаточно обоснованными. История имеет дело не только с тем, что было в прошлом, но и с тем, что останется в будущем. Это не парадокс. Не все, что было написано, напечатано и издано, надо признавать явлением историческим. Конечно, поскольку дело касается современности, то трудно, а подчас невозможно решить, принадлежит ли данная книга к таким историческим ценностям. Каждый из нас может назвать книги, которые казались значительными и имели шумный успех, но с течением времени тускнели, обесцвечивались и исчезали из памяти последующих поколений. Короче говоря, отбор современного материала в какой-то мере «езда в незнаемое», и здесь легко ошибиться. Но все-таки хотелось бы, чтобы элемент субъективизма и случайности был сведен к минимуму. К сожалению, должно признать, что иногда пределы этого «минимума» во втором томе «Истории русской советской литературы» нарушаются.

В книге, например, почти ничего не сказано о романах В. Кетлинской. Упомянут только ее роман «В осаде» (он почему-то назван «Осада») – далеко не самая удачная, на мой взгляд, из всех книг, которые написаны были Кетлинской в пору, которая служит предметом анализа в томе. Зато роман «Дни нашей жизни», который сыграл важную роль в общем движении советской литературы послевоенных лет, даже не назван. А ведь этот роман – произведение в какой-то мере этапное для развития темы труда. Ничего не сказано (не считая беглого упоминания) о таком своеобразном явлении, как «Дневные звезды» О. Берггольц. Только упомянут роман В. Пановой «Времена года». Отсутствует даже упоминание о романе Ю. Бондарева «Тишина» – явлении очень характерном для современной нашей прозы. Ничего не сказано об А. Солженицыне2. Это кажется тем более неоправданным, что в томе ведется развернутый разговор о явлении примерно того же периода – повести Г. Владимова «Большая руда», – анализ, который представляет собой почти самостоятельную рецензию. Многотомная работа К. Паустовского «Повесть о жизни» вообще обойдена.

Можно было бы привести и другие примеры подобных диспропорций во втором томе «Истории русской советской литературы».

3

Отбор материала – дело серьезное, и к нему надо отнестись со всей ответственностью. Но при изучении современной литературы возникают и более трудные и сложные проблемы. Речь идет о внутренних закономерностях развития нашего художественного слова за последнее десятилетие. И здесь прежде всего возникает вопрос о том качественно новом, что принесло с собой в литературу это бурное и знаменательное время. Было бы неверно упрекать авторов тома, что они пренебрегают этим новым. Они говорят о преодоления последствий культа личности Сталина. Справедливо отмечается, что в прошлом дело не ограничивалось отдельными неверными оценками тех или иных произведений. Культ личности препятствовал нормальному развитию художественного творчества, хотя и не мог, конечно, остановить этого развития. Авторы обращают внимание на то, что специфическим проявлением догматизма в литературе и литературной критике явилась ориентация на умозрительные схемы, порой искажалась сущность основных принципов социалистического реализма – народности и партийности, правдивого отражения жизни в ее революционном развитии.

Замечания авторов на этот счет верны, и против них возразить нечего. Но некоторые тезисы высказаны лишь в самой общей форме. Читателю остается часто неясным, как именно воздействовал культ личности на литературу, как отразилась «теория бесконфликтности» в конкретных произведениях.

  1. Во втором томе участвуют и известные специалисты по истории советской литературы, и литературоведческая молодежь. Обзорные главы написаны А. Абрамовым, А. Богуславским, Л. Колобаевой, А. Пауткиным, Л. Поляк, Л. Тимофеевым, Е. Любаревой, П. Юшиным, Л. Якименко, В. Зайцевым, А. Метченко. Глава об А. Фадееве принадлежит В. Апухтиной, о М. Исаковском – В. Хабину, об А. Твардовском – Е. Любаревой, о Ф. Гладкове и К. Федине – Б. Брайниной, о Л. Леонове – В. Ковалеву.[]
  2. Выходные данные тома свидетельствуют, что эти произведения были уже известны составителям. В предисловии сказано: «В настоящем томе в основном освещается литературный процесс с 1941 по 1961 год и лишь в отдельных случаях анализируются произведения, опубликованные в 1962 году». Мне кажется, что книги Ю. Бондарева и А. Солженицына – это как раз те явления, которые нельзя было обходить молчанием.[]

Цитировать

Плоткин, Л. Обобщая опыт… / Л. Плоткин // Вопросы литературы. - 1964 - №9. - C. 18-34
Копировать