Герцен: русская литература как фактор революционного развития общества

Писатель, философ, критик, мемуарист и публицист, А. И. Герцен во всех этих областях деятельности оказал неизгладимое влияние на развитие русского искусства и общественной мысли. Более того, в каждом его произведении видна неразъемная, цельная личность автора. Белинский писал о Герцене, что у него «мысль… является.., как чувство, как страсть»¹. В этой характеристике мы узнаем родовые черты общественного трибуна, борца, революционера. Сам Герцен говорил о себе: «Я назначен собственно для трибуны, форума, так, как рыба для воды»². Поэтому, рассуждая об эстетике Герцена, мы должны отдавать себе отчет, что складывалась она в напряженной идейной и общественно-социальной борьбе, что общественные и социальные пристрастия мыслителя были неразрывно связаны с эстетическими и художественными, взаимоопределяя друг друга. Не случайно среди исследователей его творчества установилась точка зрения, что «книги Герцена изумительно соединяют «злободневное» и «вечное»; родившиеся из живой атмосферы политических страстей, пестря именами лиц и событий, давно забытых или стушевавшихся в общей картине эпохи, они насыщены такой дальнозоркой страстной мыслью, полны такого широкого обобщенного смысла, что их можно читать и любить до сих пор: до сих пор можно черпать из них уроки для понимания современности и находить там преждевременные, но в конце концов сбывшиеся пророчества»³.

Герцен сумел выявить и сформулировать кардинальные положения, позволяющие понять существенные особенности развития русской художественной культуры. Именно Герцену принадлежит та мысль, что литература и искусство в России являются единственной трибуной, с высоты которой народ «заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести» (VII, 198). Литература, по мысли Герцена, стала в России средством выражения духовных сил нации. Объясняется это неразвитостью, зажатостью других сфер деятельности, самодержавным давлением.

Продолжая эту мысль Герцена, десятилетием позже другой великий русский мыслитель, Чернышевский, пояснил: «У нас до сих пор литература имеет какое-то энциклопедическое значение, уже утраченное литературами более просвещенных народов»⁴. Этот энциклопедизм в итоге стал одной из характерных особенностей русского искусства. Подобных примеров проницательности Герцена можно привести немало. Существенна еще одна особенность герценовских философических построений: отсутствие категоричности, незамкнутость суждений, «глубинная противоречивость, антиномичность мысли»⁵, говоря словами современного исследователя. Он ставил вопросы, не боясь, что не сможет дать на них ответ, ибо ответа он ждал и искал в историческом движении человечества.

Его активная творческая жизнь заняла три бурных, переломных в истории русского общества десятилетия – 40-е, 50-е и 60-е годы. И все эти годы его идеи были в центре внимания русской культуры. Он начинал как представитель левого крыла «западничества» и закономерно перешел впоследствии на позиции революционно-демократической эстетики, ибо, как писал Ленин, «при всех колебаниях Герцена между демократизмом и либерализмом, демократ все же брал в нем верх»⁶. Попытки укоренить на русской почве прогрессивные идеалы социализма, рожденные в Западной Европе, поставили перед Герценом вопрос о взаимоотношении русской и западноевропейской культур и привели его к созданию оригинальной концепции развития русской литературы и искусства. Несмотря на свои заблуждения, Герцен всегда оставался человеком революционной чести, пламенным пророком социального и духовного обновления мира. В плеяде русских революционеров ему по праву принадлежит одно из первых мест. Издатель «Колокола», создатель русской бесцензурной прессы мог говорить вслух то, о чем другие порой не решались даже думать. Характерен испуг друзей Герцена, когда он выпустил книгу «О развитии революционных идей в России» (1850). Им казалось, что Герцен предал их самодержавию. Боткин даже назвал эту книгу «доносиком»⁷. Но сам факт публикации этой книги приобщал Россию к Европе, к ее революционным идеалам, объясняя Европе, что в России есть духовная жизнь, а России – что в лучших своих представителях она вполне доросла до Западной Европы. За десять лет до того маркиз де-Кюстин, автор знаменитой книги о николаевской России «Россия в 1839 г.» (в русском переводе «Николаевская Россия»), писал: «…в России нет больших людей, потому что нет независимых характеров, за исключением немногих избранных натур, слишком малочисленных, чтобы оказать влияние на окружающих»⁸. Пафос Герцена заключался в том, что хотя таких людей и мало, но появились они закономерно, а стало быть, за ними появятся другие. И не последнюю роль в этом сыграет русское искусство и русское просвещение.

* * *

Уже в самых ранних статьях и сочинениях Герцена были поставлены те вопросы, разрешению которых (усложняя, развивая, уточняя и укрупняя их) он отдал всю жизнь.

Свое время Герцен воспринимал как рубеж двух эпох, столь же значительных, как закат Рима и возникновение христианской Европы. Свой знаменитый цикл статей «Дилетантизм в науке», принесший ему первую известность и славу, Герцен начал словами: «Мы живем на рубеже двух миров – оттого особая тягость, затруднительность жизни для мыслящих людей. Старые убеждения, все прошедшее миросозерцание потрясены – но они дороги сердцу. Новые убеждения, многообъемлющие и великие, не успели еще принести плода; первые листы, почки пророчат могучие цветы, но этих цветов нет, в они чужды сердцу» (III, 7). Это ощущение рубежа рождало у Герцена, так сказать, «катастрофизм мышления», предчувствие грандиозных катаклизмов, должных изменить лицо мира, которые сравнимы по своей силе с катаклизмами природными.

Герцену на собственном опыте было известно, как николаевские жандармы расправлялись с любой попыткой самостоятельной мысли.

Что можно противопоставить гигантской отлаженной машине самодержавия, на что опереться, когда само появление мыслящего индивида можно считать чудом. «Мы пали, – записывал он в дневник, – под бременем века и страны, у нас будущности нет, из прошлого вынесли любовь к людям и скептицизм. Ученые убеждения слабы, бедны; набирать их поздно. Жизнь, если не пересечется нелепой случайностью, представляет монотонную и однообразную перемиаду негодований на окружающее, повторений; та же невозможность писать то, что хочешь, и неспособность писать то, что можно» (II, 388). Казалось бы, к свободе ведет просвещение. А еще Пушкин, заметив, что государство – единственный европеец в России, предположил тем самым, что самодержавному правительству, вступившему в контакт с Европой, не избежать просвещения из нужд промышленных, военных и политических. Но уже Герцен видел трагический парадокс такого – правительственного – просвещения, его антиномичность: «Плетью гонят нас к просвещению, плетью наказывают слишком образованных» (II, 398). Просвещение предполагало необходимость свободы, а это – даже в высших слоях – было чревато неповиновением, что закономерно превращало государство из проводника просвещения в его душителя. Просвещение и свобода как основа развития России – таковы идеи, с которыми вошел Герцен в литературную борьбу 40-х годов.

* * *

«Тридцатые и сороковые годы, – писал Г. Плеханов, – являются у нас фокусом, в котором сходятся и из которого расходятся все течения русской общественной мысли. Понимание этой эпохи безусловно необходимо»⁹. То, что в 30-е годы говорилось в салонах и прорвалось в печать лишь однажды – в первом «Философическом письме» Чаадаева, в 40-е годы оказалось вынесенным на общественную трибуну – университетскую кафедру (лекции Грановского и Шевырева) и в журнал. Подготовленные предшествующим периодом развития русской культуры и искусства, 40-е годы оказались своеобразным аккумулятором, преобразовавшим духовную энергию уже сложившегося русского искусства в энергию теоретико-мыслительную, откровенно выраженную как культуростроительную, давшую энергичный толчок возникновению русской художественно-теоретической и социально-общественной мысли. 20 мая 1842 года Чаадаев писал Шеллингу: «Мы переживаем в данную минуту нечто вроде умственного кризиса, имеющего оказать чрезвычайное влияние на будущее нашей цивилизации»##П.

1. В. Г. Белинский, Поли, собр. соч. в 13-ти томах, т. X, М., 1956, с. 323.[↩]
2. А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. II. М., 1954, с. 213 (в дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте).[↩]
3. А. Гизетти, Мировоззрение Герцена. – Сб.: «А. И. Герцен. 1870 – 21 января-1920», Пб., 1920, с. 24.[↩]
4. Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч. в 15-ти томах, т. III, М., 1947, с. 304 (далее ссылки на это издание даются в тексте).[↩]
5. А. И. Володин, Герцен, М., 1970, с. 14.[↩]
6. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 21, с. 259.[↩]
7. »Былое», 1922, N 18, с. 14.[↩]
8. Маркиз де-Кюстин, Николаевская Россия, М., 1930», с. 121.[↩]
9. Г. В. Плеханов, Избранные философские произведения в 5-ти томах, т. IV, М., 1958, с. 771.[↩]