О записях разных лет

Александр Письменный, Фарт. Дневник, из записных книжек, письма, рассказы, «Современник», М. 1980, 208 стр.

Нужна ли писателю записная книжка? Обычно на этот вопрос отвечают: да, нужна. Ссылаются на Чехова, на Маяковского, на Ильфа.

Но есть писатели, сочинения которых изобилуют живыми наблюдениями и зорко подмеченными деталями, а на поверку выясняется, что записных книжек у них не было.

– Зачем? В горячий момент работы приходит все, что в это мгновенье нужно, чтобы пришло, – ответил Б. Пастернак на мой недоуменный вопрос, ведет ли он записные книжки.

Не мыслю себе М. Пришвина без дневников и записных книжек. В самом стиле, в самом жанре его записей чувствуется, что писатель ходил с тетрадками своими, как художник с этюдником или альбомом. Как естествоиспытатель и летописец природы, Михаил Пришвин оставил нам в наследие свои записные книжки.

Мне приходилось часто общаться и ездить с А. Письменным, автором примечательных повестей и рассказов, которые еще плохо прочитаны и потому недостаточно оценены. У меня сложилось впечатление, что этот писатель не нуждался в записных книжках. Во всяком случае, я не вспоминаю ни одного эпизода в Туле или Пскове, в поезде или на плоту, когда бы А. Письменный вынул из кармана записную книжку и стал что-либо записывать. А было множество случаев и на заводах, и в музеях, и в монастырях, и на вокзалах, когда увиденное или услышанное так и просилось в записную книжку.

Как же был я удивлен, узнав после смерти А. Письменного, что записные книжки у него имелись. Когда же он записывал? Очевидно, на людях он не позволял себе делать записи. Запоминал. Жадно запоминал. Память служила ему бумажным листом. Конечно, память его была тренирована. Она впитывала все впечатления жизни и потом возвращала писателю то, что хотела и могла возвратить.

Перед нами книга, собранная и подготовленная к печати другом и женой писателя Н. Бианки. Это книга, в которой соседствуют, не переча друг другу – разные жанры: записные книжки, письма, дневники, заметки, выкладки, планы новых работ, наметки рассказов и повестей. Условно можно назвать жанр этой книги: записи. Эти записи слагаются в автобиографический очерк участника первых пятилеток, скитальца по бурным дорогам века, летописца наших деяний.

Если хронологически выстроить записи в одну цепочку, то она началом будет иметь 30-е годы, концом – 60-е. Магнитка, весь Урал, срединная Россия, Кавказ, дороги войны, послевоенная жизнь. Этот перечень недостаточен. В книгах А. Письменного (романах «В маленьком городе» и «Большие мосты», повестях «Край земли», «Поход к Босфору», «Две тысячи метров над уровнем моря», во многих рассказах) прочитывается честная, напряженная, я бы сказал – застенчивая жизнь этого писателя. Он был застенчив, и это диктовалось его неуверенностью в себе. В автобиографии читаем: «…Мне казалось, что я никогда не преодолею чувство собственной неполноценности, вызванное психической травмой, если не вернусь в строй, не стану рядом со своими сверстниками». Вернулся. Встал рядом. В армейской газете «Вперед на врага». Военным корреспондентом «Знамени». Публицистом и очеркистом.

Эта книга названа «Фарт». Удача! Она недостроена. На достройку не хватило жизни. Удача не сопутствовала Александру Григорьевичу при жизни. Его не замечали. Он упоминался редко. И тем не менее в душе художника жило желание удачи, Фарта!

«Всю жизнь жду чего-нибудь.

В юности с нетерпением ждал, когда кончу школу. Когда начал служить – когда смогу заняться писанием. Ждал, когда кончу институт.

Ждал, когда выйдет первая книга.

Книга вышла, а покоя еще меньше.

Жду, когда напишу новую.

И все же, пока дышу, буду продолжать работу. И сейчас есть люди, чье мнение мне очень дорого. И кто знает, если я успею книгу закончить, может быть, появятся новые дорогие мне читатели?»

Мечта о читателе. Это не тщеславная, не честолюбивая мечта. Это живая потребность художника в собеседнике. Пусть он не восторгается, не аплодирует, пусть он слушает, пусть услышит.

Сомнение, раздумье, желание поделиться сокровенным, не утаить главного, высказаться до конца – вот что характерно для этой книги А. Письменного. Книги, ставшей его завещанием.

Он жил в поисках стиля, который условно можно назвать плотным. Я беру это слово у него. Он утверждал, что живет в «очень быструю эпоху». И далее: «Все люди заняты, жизнь бесконечно уплотнена, и человек, читая, также ищет концентрат, а не вещи, разбавленные водой».

Итак, плотность слова. Это приходило в голову многим. В том числе талантливейшему поэту Леониду Лаврову, автору книги «Нобуж». Что такое Нобуж? Наука об уплотнении жизни. Книга стала библиографической редкостью. О Лаврове знают еще меньше, чем о Письменном. Но от этого ни тот, ни другой не кажутся мне достойными такого отношения. Это не их вина, это их беда. Надо, чтобы о них знали.

Возвращаюсь к прерванному разговору о плотном стиле.

А. Письменный любил приводить такой шутливый анекдот (возможно, им же и придуманный). Тонул писатель. Вместо того чтобы крикнуть: «Спасите!» – он произнес длинную тираду, захлебнулся и утонул.

Иной писатель упивается своими словесами. Надо бы взглянуть на себя со стороны. Не может. И продолжает свое словоизвержение. «В сущности, способностью смотреть на себя со стороны мало кто обладает», – записывает А. Письменный в мае 1932 года. Хочется добавить: у некоторых писателей случается другая крайность. Они чаще и, дольше, чем следовало бы, глядят на себя со стороны. И замечают на себе огрехи, и принимают на себя все несовершенства мира. Таких очень мало. Но именно к ним принадлежал А. Письменный. Этот человек был к себе беспощаден. «Люди оставляют после себя хотя бы письма. А я? Я, вероятно, оставлю только кучу несбывшихся надежд и сладких мечтаний. Крайне невесомое наследство».

Со страниц книги встают И. Эренбург и В. Панова, В. Шкловский, В. Козин, Н. Атаров и В. Василевский, Р. Фраерман и И. Катаев, М. Лоскутов и А. Роскин и многие другие. Со страниц книги встают картины жизни заводов и шахт, редакций и клубов, мастерских художников и городских площадей. Это мозаично, подчас отрывочно, но все складывается в картину времени. Возможно, автор не думал об этой картине. Его интересовали этюды к ней. Но картина – есть. Запись, сделанная в день события, через полстолетия обретает новую, непомерно большую ценность. И она вписывается в общую хронику событий, она получает свое место в движущемся пейзаже эпохи.

Книга эта с разных низин и высот нацелена в одно: как жить и творить художнику в наше стремительное время, каким должно быть его творческое поведение. А. Письменный шлифовал себя, работал над собой неистово, момент самоуничижительный в книге очень заметен. Но это самоуничижение приемлешь с большей готовностью, чем нередко встречающееся у нас желание приукрасить себя, выставить в лучшем свете, просто покрасоваться. В книге автор выглядит самоприниженным. Это изредка может показаться позой. Нет, это была не поза, а позиция. Скромность! – вот что стояло во главе угла этого человека. И это видно по записной книжке, по дневнику, по письмам к первой жене Елене Алексеевне, к писателю Л. Ланниту, к читателям, к разным лицам.

Все это дает ощущение, что мы посетили дом и мастерскую художника. Мне казалось, что я хорошо знаю жизнь и деятельность А. Письменного. Эта книга показала, что мое знание было недостаточным. «Фарт» – первая книга этого писателя, из которой мы много узнаем о нем самом, о его работе. Размышления писателя над словом, сюжетом, характером, над судьбами литературы в наши дни делают эту книгу подспорьем для тех, кто начинает свой путь, для студентов-филологов, для журналистов и еще шире – для всех, кто всерьез изучает пути нашей литературы.

У этой книги есть одно важное, не вдруг открывающееся качество. Бывают дневниковые завися и фрагменты из записных книжек, из которых явственно проступает сие писалось не без адреса, сие рассчитано на внимание благодарного потомства. Среди этих дневников и записных книжек есть несравненные, достаточно вспомнить Ренара, Олешу, Далчева.

Записи А. Письменного, чувствуется, писались для себя. Отсюда – нет особой заботы об отделке фразы, постоянное и притом настойчивое самоосуждение, стыдливость, тихая интонация. Не счесть слагаемых этого свойства писателя. Это действительно свойство. Не благоприобретенное, а от природы присущее непоказной, возжаждавшей покоя и тени, глубокой натуре. Мне это импонирует. Надеюсь, что большей части читателей – тоже.