О творчестве. Выдержки из интервью «Ночь будет спокойной» (Беседу вел Франсуа БОНДИ)

Р. Г. Все мои литературные корни уходят в глубь моей «скрещенной породы» – я полукровка и из этого извлекаю питательную среду в надежде достичь таким образом чего-то нового, оригинального. Усилий я не прилагаю, для меня это естественно – это моя природа полукровки, и она для меня истинное благословение в плане культуры и литературы. Вот, кстати, почему некоторые критики-традиционалисты видят в моем творчестве нечто «чужое»… чужое тело во французской литературе. Это будущим поколениям, а не им решать, способно ли к ассимиляции это чужое литературное тело и стоит ли его ассимилировать. Но разве именно это не определяет уже то, что именуется оригинальным вкладом? Без претензии на самовосхваление скажу: это именно тот случай, что и с Джозефом Конрадом – поляком в Англии; англичане до сих пор не простили ему того, что, по-видимому, он – их самый большой романист века…

Ф. Б. Ну, хорошо, а почему ты испытываешь нужду писать на американском?

Р. Г. Потому что, к несчастью, не могу писать ни на китайском, ни на греческом, ни на суахили. Когда я затеваю роман, то делаю это для того, чтобы увидеть нечто происходящее с другими, чтобы уйти от себя, чтобы перевоплотиться. И всех других способов, таких, как, например, «живопись», в поисках «иного» мне невероятно не хватает. Порою из этого возникают комические недоразумения. Так, например, мадам Жаклин Пиатье из «Монд» пришла к выводу, что я сифилитик, сутенер и шарлатан.»

Ф. Б. ?

Р. Г. Видишь ли, я написал свой последний роман «Волшебники» от первого лица. Дело в том, что я решил ввести в роман персонаж плутатаким, каким я его обозначил в своем эссе о романе «Для Сганареля» ¹. Особым образом я описал этот персонаж в главе XXXV под заглавием «Приключения Сганареля – честного человека». Мне не нужно тебе говорить, как важно романисту уметь переводить свои теории в практику: суметь воплотить в персонаже, романическом сочинении процесс «поисков персонажа и романа», как я и обозначил в подзаголовке. Именно это я пытался сделать, создавая Фоско Зага в «Волшебниках» ². Я во многом опирался на хроники XVIII века и на великих авантюристов, таких, как Казакова, Космополите и многие другие, вплоть до Александра де Тилли, не позабыв и про черты афериста и прохвоста у Вольтера. И если я сделал из моего плута писателя, то прежде всего потому, что все авантюристы XVIII века писали, а также потому, что существует тип писателя, который проходит сквозь годы, и единственная его забота – это его литература: он извлекает из криков о человеческом страдании эффектные счастливые и благозвучные звуки. Если ты посмотришь на такого большого поэта, как Виньи, такого большого писателя, как Констан, на великолепный ум Вольтера и многих еще других во всех странах, то часто заметишь удивительное расхождение между красотой их творений и их жизнью или деятельностью, подчас гнусной. Они полагали, что они в расчете с добрыми чувствами, поскольку творили прекрасную литературу. Так продолжается вплоть до наших дней. И именно таким я и создал племя в «Волшебниках» и персонаж Фоско Зага – главной его заботой была «магия литературы». Сам же он был прохвост и сутенер, паразит и сифилитик. Ну, а чтобы сколь возможно больше приблизить сей персонаж к себе – он мне кажется достаточно далеким от меня и моего образа жизни, – я написал роман от первого лица. Я даже одолжил ему мою парижскую квартиру на улице Дю Бак, чтобы попытаться иметь по крайней мере что-нибудь общее с ним. Однако на основании этих деталей мадам Жаклин Пиатье вывела заключение, что герой романа – шарлатан, сутенер и сифилитик – это я. Она даже взяла из книги описание этого стареющего писателя, который по ходу сюжета слушает «шум проходящей истории, дабы увидеть, нет ли чего-нибудь такого, что можно было бы использовать» как возможную тему для романа и извлечь из этого пусть бы небольшой, но профит. Она навесила мне на спину этот паразитизм, не заботясь о том, сколько пролил я крови, чтобы создать эту историю, и словно бы не заметив, что никогда я не наполнял своей романической кубышки ни свободой Франции, ни жертвой, которую принесли мои товарищи, дабы сделать из этого бестселлер, как делал кое-кто. Весьма любопытно во всем этом то, что теперь все чаще и чаще писатели как бы отказываются от вымысла. Чем богаче сочинение наделено воображением, тем оно убедительнее и тем больше получаю я писем читателей, в которых меня спрашивают: «Это правда» это действительно правда?» Результат довольно любопытный: авторы все больше стремятся придать своим романам документальный вид, создают псевдодокументы, гарантируя их «подлинность». Они сфабрикованы, подделаны по возможности в спекулятивных целях, но с момента, когда утверждается, что это «документ», вступает – к этому я и веду – в силу мораль. Потому что мы оказались в эпохе, когда большое число людей, читая роман, творение воображения, чувствует, что их надули, воспользовавшись их легковерием – интересом, который они проявили к сочинению. «Послушайте, моя дорогая, в конце концов, это вымысел, ложь, он все придумал, вообразите себе, все вымышлено, это отвратительно придумать такое…» Я знаю одного французского посла, который сказал мне, что он человек серьезный и романов не читает, потому что когда он следует за измышленной интригой, у него… совесть делается нечистой. Но когда им подают «документ», даже вымышленный до мельчайших подробностей, у них есть доброе моральное оправдание, поскольку это очищено – это морально, это «правда», это не поэзия, тебе понятно? Двадцать лет назад я оказался за одним столом с мадам де Рот, в Берне, в компании моего посла Анри Оппено – да продлит ему Бог жизнь сверх всякой меры! – и кое-кого еще. Я только что опубликовал «Большую прихожую» ³, где все происходит после Освобождения, в среде проходимцев, проституток и сутенеров. Мадам де Рот, повернувшись ко мне, сказала: «Но, скажите мне, как это получается, молодой дипломат, столь изысканный, и так хорошо осведомлен о проститутках, сутенерах и проходимцах?» Я попытался внести ясность: «Мадам, прежде чем стать изысканным молодым дипломатом, я сам был проституткой и сутенером». Но мой дорогой старый посол, повернувшись к хозяйке, в свою очередь сказал: «Ну, ну, вы знаете, Ромен несколько преувеличивает». Вот уже ушло целое поколение с тех пор, как была объявлена смерть романа, и я очень верю в то, что это случится. Смотри, что произошло с поэзией. На протяжении двадцати лет никто, никто при мне не бросал в разговоре ни имени молодого поэта, ни названия сборника стихов. Хотя поэзия всегда была пионером литературы, она была первым криком человека, она предшествовала всем другим литературным жанрам, и если она умрет… По счастью, есть телевидение.

Ф. Б. Лично я посещаю поэтов, слышу их голоса, и нечего обвинять кого-то, если тебе не повезло.

Р. Г. Франсуа, ты специалист, критик, лектор, редактор еженедельника по вопросам культуры… Ты профессионал культуры – следовательно, смотришь со стороны. В течение веков, начиная с chansons de geste до Виктора Гюго, душа (психе), историческое сознание этой страны питались поэзией. Сказать сегодня, что поэзия играет хоть какуюнибудь роль во французской душе, – это как если бы сказать, что Франция голосовала за Помпиду потому, что он автор поэтической антологии.

Ф. Б. Мы встречаем интеллектуальное мошенничество и ложь еще и в «Преступном наезднике» ⁴, где Матье использует комплекс вины (под гнетом которой живет Гаити) в отношении проклятого великого человека Гогена. Стало быть, он имитирует творчество «проклятого художника», а все ему угождают из страха еще раз ошибиться… В романе «Европа» ⁵ Мальвина фон Лейден, авантюристка и мошенница высокого полета – женщина hochstapler⁶, использует избыток доверчивости в большом масштабе… Племя зага в «Волшебниках» – это племя шарлатанов… Тебя неотступно преследует мысль об интеллектуальном мошенничестве и о злоупотреблении доверчивостью.

Р. Г. Потому что я писатель XX века и потому что никогда в истории интеллектуальное, идеологическое, моральное и духовное бесчестие не было столь циничным, столь гнусным и кровавым. Комедиант Муссолини, шарлатан Гитлер довели свой обман до гибели тридцати миллионов человек. Фашизм был не чем иным, как чудовищным использованием глупости. В России Сталин уничтожал целые народности именем социальной справедливости и превращал трудящиеся массы в рабов… В данный момент мы присутствуем при самом низменном, самом ожесточенном и самом глупом коммерческом соревновании во имя европейского единства… В прошедшие века использовали несправедливость во имя фальшивых истин: «божественное право», но в это непоколебимо верили. Сегодня царит ложь, самая бесстыдная, постоянный увод от надежды, полнейшее презрение к истине. Позор столь стабильный, что с ним примирились, Если бы не так, то дело Дрейфуса, например, было бы невозможным. Мысль о том, что Франция поделилась пополам из-за признания или непризнания вины одного человека… в 1974 году, отдаешь себе отчет? Немыслимо. Интеллектуальное идеологическое мошенничество есть самый явный и самый гнусный облик этого века… А все мои книги пропитаны этим веком, всем характерным для него, вплоть до ярости.

Ф. Б. Любил ли ты кого-нибудь в Голливуде?

Р. Г. Что ты хочешь сказать?

Ф. Б. Я говорю о дружбе.

Р. Г. Да, Гарри Купера. Это был настоящий мужчина, в самом женском смысле этого термина: нежный, милый, неспособный ненавидеть. Скромный и с большим чувством юмора. Это был великий американец.

Ф. Б. Ты назвал один из своих романов «Прощай, Гарри Купер» ⁷.

Р. Г. Да, и все подумали, что это роман о кинематографе. А я хотел сказать: прощай, американский герой, – спокойный, уверенный в себе, в своем праве, в справедливости и в деле, за которое он борется, герой, который всегда побеждает, прощай, Америка уверенности, здравствуй, Америка сомнений, отвращения к себе, к Вьетнаму, Уотергейту. Это написано в 1963 году – до. Я его написал на американском арго, и в Америке он вышел под названием «Ski Bum» ⁸. Это была моя третья книга, написанная на английском языке, после «Леди Л.» и «Глотателей звезд» ⁹. Я расцениваю французские версии (это не переводы, я все заново переписал) выше оригиналов, потому что время мне позволило лучше раскрыть темы. При «переводе» жертвы неизбежны. Я потратил шесть недель на написание английской «Леди Л.» и девять месяцев, спустя пять лет, для версии французской.

Ф. Б. Говорят, что английский язык и американский рознятся все больше и больше. Итак, на английском ее величества ты написал «Леди Л.» и четыре других романа, из которых «The Gasp» ¹⁰ Франции еще неизвестен…

Р. Г. Это третий, и последний, том метафоры «Братья Океан». Я объявил в предисловии к тому «Для Сганареля», что собираюсь писать на американском, и высказал причину, почему так поступаю. В романе трактуется проблема кризиса энергии…

Ф. Б. Да, но весьма странным образом… Так вот, ты одновременно пишешь на чисто английском и на американском, часто весьма арготизированном. Подобная виртуозность – я заметил, что часто использую это слово в твой адрес, – может вызвать столько же восхищения, сколько и подозрительности… Не кроется ли здесь своего рода пародия на эти два языка?

Р. Г. Никогда не читал подобных соображений, вышедших из-под пера американского или английского критика, и мне думается, что это и есть ответ на твой вопрос…

Ф. Б. Каким образом ты перевоплощаешься, когда имеешь дело с другим языком и другой культурой?

Р. Г. Я мыслю от лица персонажа, даю ему себя загипнотизировать, притом я испытываю ненасытную потребность прожить множество разных жизней, и по возможности более разнообразно. Это процесс мимикрии, он заложен в сущности актера…

Ф. Б. А ты ведь актёрское дитя.

Р. Г. К тому же я думаю, что любой романист – и автор, и актер.

Ф. Б. Кроме ощутимо проявляющихся влияний (весьма часто Гоголя; Конрада – в «Корнях неба» ¹¹ ), мне любопытно узнать, из каких истоков происходит твоя оригинальность, связанная с разными культурами и языками: русским, польским…

Р. Г. Сатира польского полемиста и поэта Антони Слонимского весьма сильно повлияла на мои полемические писания.

Ф. Б. И никакого оазиса среди этого отчаяния, среди шума и ярости 1952 – 1955 годов?

Р. Г. Был.

Ф. Б. Какой же?

Р. Г. Моя дружба с Тейяром де Шарденом¹². В Соединенных Штатах он был в изгнании, и орден иезуитов, и особенно Ватикан, поглядывал на него весьма неблагосклонно – ему запрещено было печатать свои труды. Мы тогда часто виделись, и я был тронут, когда после его смерти обнаружил, сколь мило он обо мне отзывался в своей переписке. Я любил этого властителя дум – капитана с профилем морского разбойника; мне случалось воображать его стоящим за штурвалом на палубе метафизического корабля, для которого он одновременно сотворил и корпус, и компас, и… – да простит он мне! – цель путешествия, В нем было что-то от волшебника – сияние, улыбка, спокойствие… Мне его недостает. Я у него взял – и сказал ему об этом, что его весьма позабавило, – его внешность мореплавателя и некоторые идеи, но все это я сильно романизировал, сделав из него иезуита Тассена в «Корнях неба», которые я тогда писал…

Ф. Б. А каковы были ваши отношения?

Р. Г. Тейяр в разговорах всегда избегал глубины из любезности и осторожности, опасаясь поставить вас в стесненное положение. Это была полная противоположность Мальро¹³ , тот немедленно приглашал вас погрузиться с ним в глубь той или иной мысли; он также делал это из куртуазности, оказывая вам честь, принимая вас за человека, который бесспорно способен следовать за ним. Разговор Мальро начинался с того, что он ставил вас рядом с собой на стартовую площадку, тут лее совершал в воздухе двадцать прыжков, три двойных сальто и, спланировав над диалектическим остовом речи, ожидал вас на другом конце эллипса, с ослепительной заключительной формулой, подкрепленной взглядом соучастника, который воспрещает вам не понять его либо спросить, каким образом он к этому пришел. С Тейяром это всегда было плаванием приятным: воды спокойные, видимость беспредельная. С Мальро – воспарения, падения, отвесное ныряние вглубь и плавание под водой, где ты теряешь ориентир, направление. Самым опасным в плавании с ним были моменты молчания. Правила игры требовали по выходе из паузы оказаться в той же точке разговора, на которой он был прерван. Но это возможно, только когда есть превосходное взаимопонимание. Как у дельфинов, которые под водой и над водой носятся, как на американских горах. Однажды мы говорили с ним об истории, литературе, о Джин Сёберг¹⁴ , а потом Мальро поступил, как дельфин, – исчез где-то в глубинах молчания. Стоя бок о бок со мной, он долго размышлял… В конце концов он склонился ко мне, конфиденциально поднял указательный палец, нежно улыбнулся и бросил: «Это не мешает ей быть прекрасной!» Я схватил мяч на лету – вроде и я сам тоже гений – и возразил: «Да, но как ранима, как ранима… И последний фильм, в котором она снялась в Голливуде с Ли Марвин и Клинтом Иствудом¹⁵ , ничего не изменил…» Тут же лицо Мальро стало семафором: пошли тики, они слали мне панические сигналы… Такова была его манера незаметно информировать собеседника о том, что тот утратил контакт и находится где-то не там… Видишь ли, когда он, радостно улыбаясь, бросил мне: «Это не мешает ей быть прекрасной!», я застрял на Джин Сёберг, а он уже говорил о литературе… Тейяр тоже умел незаметно ускользать, но он делал это для того, чтобы не тревожить вас. Будучи человеком огромной глубины, он не выносил на продажу свои запасы кислорода. Он никогда не говорил со мной о Боге, никогда. Он был противоположностью Джулиана Хаксли¹⁶ , который в моем присутствии прервал кого-то, кто говорил: Бог – то, Бог – сё, сказав ему: «Послушайте, я знаю Бога лучше, чем вы, я об этом написал книгу». С Тейяром мы вели задушевные беседы, это было дружбой. Мы ходили завтракать во французское бистро, а иногда он приходил ко мне в мою квартиру на Ист Ривер. Одним из самых удивительных воспоминаний для меня был завтрак, который я давал у себя и где были Тейяр де Шарден, Мальро и сэр Глэдвин Джеб, будущий лорд Глэдвин Глэдвин, он еще был представителем Великобритании в ООН и пугалом для советского Малика¹⁷ , но уже назначен был послом в Париж. Тейяр был сама улыбка, безмятежность и вежливо отказывался скрещивать сверкающие рапиры, Мальро был взрывным, «бил копытом», а лорд Глэдвин Глэдвин был… ладно, тебе известно, что в Англии художников, писателей и мыслителей не принимают в палату лордов. Единственное исключение: романист Сноу был выдвинут лейбористами просто так, для профанации. Но Тейяр и Мальро… Ах, это было нечто: им решительно нечего было сказать друг другу. Точнее, Мальро приглашал Тейяра вскочить с ним на трамплин, но иезуит уклонялся с изысканной вежливостью. Мне кажется, он остерегался Мальро, так как возникал риск оказаться его сообщником. Потому что, в конце концов, можно себя спросить: теология, метафизика Тейяра не является ли на самом деле поэмой, bel canto мистики – большим искусством; несколько щекотливым было для него вступить в дискуссию с человеком, который открыто и трагически делал из искусства метафизику, иначе говоря, как бы оказывался внутри искусства… Мальро всегда яростно боролся за то, чтобы выскочить за рамки литературы и добраться до Смысла, до трансцендентности, но оказывался в большинстве случаев в искусстве, во власти гения литературы, так же, как и мысль Тейяра, которой всегда угрожало страшное поражение – она превращала его науку в поэзию… Критики Тейяра де Шардена искали, как бы заключить его научную мысль в поэму… А ведь искусство как нечто высшее – это уже шаманство… Тейяр и Мальро, лицом к лицу, как два воображаемых музея друг против друга, один с Богом, другой с фетишами… Два часа провел Мальро, настаивая на диалоге в фигурах высшего пилотажа, от которых иезуит уклонялся предельно непринужденно и с улыбкой, Андре бросал ему вызов, взлетая вертикально на неслыханные высоты, но, падая, оказывался у собственных ног, в той же самой точке, не сумев выйти за пределы: это как раз то, что называют обращением ко вселенной… А между ними посол Великобритании имел вид все более… ну, в конце концов, вид Глэдвин Глэдвина. Я был далек от тех дней, когда начал писать «Волшебников», но уже чувствовал, что недостает Калиостро и Пикассо и, по-видимому, надо пригласить Фауста. Наконец, после нескольких новых чудесных сальто, Мальро произнес слово «Бог», и тут впервые иезуит показался смущенным, как если бы выяснилось, что Андре не умеет вести себя за столом. Наступило долгое молчание, и я пустил в обращение шоколадный торт, а Глэдвин Глэдвин повернулся ко мне и пробормотал сквозь зубы: «Bloody nonsense¹⁸. Не понял ни единого слова». Я ему ответил, что он мне цитирует «Алису в стране чудес». Глэдвин был и есть самый высокомерный англичанин, коего я знал, и в Париже на этот счет все будут единодушны. После этого Мальро отвернулся от улыбающейся китайской стены, не пославшей ему в ответ мяча, и раздраженно атаковал Глэдвин Глэдвина по индийскому вопросу. Уходя, он безжалостно высказался об иезуите. Посмотрев мне в глаза, как он это умеет делать, чтобы у вас возникло впечатление, будто вы по-братски допущены разделить с ним некую тайну, он поднял указательный палец и доверительно сказал мне с таким видом, точно испепелял противника: «Это доминиканец!»

Ф. Б. Ты об этом сказал Тейяру?

1. Эссе о жанре романа. Первая книга трилогии «Братья Океан» (1965).[↩]
2. Роман вышел в издательстве Галлимар (Париж) в 1974 году.[↩]
3. Роман опубликован издательством Галлимар в 1947 году.[↩]
4. Роман, третья книга трилогии «Братья Океан» (Галлимар, 1968).[↩]
5. Роман вышел в свет в издательстве Галлимар в 1972 году.[↩]
6. Авантюристка, мошенница (нем.).[↩]
7. Вторая книга дилогии «Американская комедия» (Галлимар, 1963).[↩]
8. На американском жаргоне Ski Bum – это человек авантюристического склада, не без примеси любви к искусству.[↩]
9. »Леди Л. » – роман, изданный в Париже в 1957 году. «Глотатели звезд» – первая книга дилогии «Американская комедия (Галлимар, 1966). [↩]
10. »Удушье» (англ.) – Американская версия «Преступного праздника». [↩]
11. Роман, за который Р. Гари получил Гонкуровскую премию (1956).[↩]
12. Тейяр де Шарден (1881 – 1955) – иезуит, философ, палеонтолог; открыл синантропа.[↩]
13. Андре Мальро (1901 – 1976) – писатель, государственный деятель, министр культуры Франции с 1959 по 1969 год.^[↩]
14. Джин Сёберг – актриса, звезда Голливуда, жена Ромена Гари, с 1962 по 1970 год.^[↩]
15. Ли Марвин, Клинт Иствуд – актеры, звезды Голливуда.^[↩]
16. Джулиан Сорелл Хаксли (1887 – 1975) – английский философ, биолог и политик.^[↩]
17. Я. А. Малик (1906 – 1980) – советский дипломат. С 1968 по 1976 год постоянный представитель СССР в ООН и в Совете Безопасности ООН.^[↩]
18. Мерзкая чушь (англ.).[↩]