О тех, кто в памяти и в сердце. Воспоминания о Владимире Корнилове

Мы познакомились в 1957 году в Ленинграде, в доме Глеба Сергеевича Семенова на канале Грибоедова. Это было время так называемой «хрущевской оттепели». Только что сожгли во дворе Горного института в котельной второй сборник стихов поэтов Горного ЛИТО, только что вышел сборник «Первая встреча» со стихами молодых ленинградцев. Поэтическая Москва – Маргарита Алигер, Борис Слуцкий, Булат Окуджава, Эльмира Котляр, Евгений Евтушенко, – приезжая в Ленинград для выступлений, охотно встречалась с молодыми ленинградскими поэтами, которых «отбирал» для этих встреч, проходивших на квартирах или в номерах гостиниц, Глеб Сергеевич Семенов. Помню, как в первый раз мы были представлены им Борису Абрамовичу Слуцкому после выступления московских поэтов в Технологическом институте: «Леонид Агеев. Глеб Горбовский. Наши девушки – Нина, Лина». Нам, молодым поэтессам, еще фамилий не полагалось.

У ленинградцев еще не вышли первые книжки, еще заботливые профессора и литературные учителя – Дмитрий Евгеньевич Максимов, Тамара Юрьевна Хмельницкая, Лидия Яковлевна Гинзбург, Давид Яковлевич Дар, Виктор Андроникович Мануйлов – передавали друг другу одаренных молодых поэтов «из рук в руки», чтобы не дай Бог не пропал, не сгинул в неизвестность ни один из нас. Молодых знали с Дворца пионеров, со школьных лет. «Ленинград – город маленький», «Если вычесть рабочих и крестьян, все остальные родственники» – эти и подобные фразы были расхожими, и Александр Володин вставлял некоторые из них в свои чудесные пьесы…

Владимир Корнилов был старше нас примерно на пять – семь лет. У него тоже появились в печати лишь первые подборки стихов, он работал в журнале «Октябрь», только недавно демобилизовавшись из армии после военного училища. Его стихи были просты и прямолинейны, без метафорических и иных прочих украшений, но покоряли своей удивительной, ясной и какой-то бесхитростной поэтичностью. Например, о распределении заканчивающих училище курсантов:

…Но не спросит генерал

Ничего о вас.

Я в анкетах не писал

Ничего о вас.

Не писал, как вы нежны,

Как вы мне нужны.

Написал, что нет жены —

Значит, нет жены.

Если ж все-таки о вас

Спросит наш старик,

Я скажу ему, что вы

Учите язык.

Много иностранных слов

Знаете уже,

Много разных городов

Вам не по душе…

Поэту Корнилову помог расстаться с военной службой Константин Симонов, и Володя всегда был ему за это благодарен. Помню более поздний рассказ Володи о реакции Симонова на его поэму про шофера, которую Симонов собирался печатать в «Новом мире». В поэме есть строки об отчаянии молодого парня-шофера, любимая женщина которого уехала с целины с приехавшим за нею мужем – «горбоносым кавторангом». Парень сидит в привокзальном ресторане, и перед ним две опустевшие бутылки коньяка. Симонов резонно сказал, что две бутылки – это перебор, что при любом горе человеку достаточно одной бутылки. Володя рассказывал этот эпизод с усмешкой, но подобная точность в поэтической строке ему импонировала, и он сам любил требовать ее даже в пустяшном разговоре. Например, я рассказываю ему о своем посещении Муранова (я писала диссертацию о Тютчеве, и в Мураново меня пригласил Кирилл Васильевич Пигарев). Дело было в апреле, оттепель, грязь на дороге от Ашукинской платформы до деревни, – «Грязь по колено!» – сказала я, Володя тут же меня поправил: «Там не могло быть грязи по колено. Даже по щиколотку не могло быть, там асфальтовая дорога». После этого разговора я написала стихотворение «До Ашукинской платформы…», где грязи по колено уже, конечно, не было, но зато я в полном соответствии с реальностью вставила: «От навоза, от соломы / Рыжи лужи на снегу, / И в поклоне мне навстречу / Стелют шеи гусаки…» Против этой точности Володя уже не возражал, стихотворение было напечатано, и с легкой руки Александра Дулова его запели любители бардовской песни.

Вспоминаю несколько фраз Владимира Корнилова этого раннего периода нашего поверхностного тогда знакомства. «Корнилов – фамилия моего отца, но у меня мать еврейка. Надо мной смеялись из-за сочетания русской дворянской фамилии и еврейской внешности». Позже вдова Володи Лариса подтвердила запомнившееся мне. Борис Абрамович Слуцкий говорил ей: «Вы еще можете сойти за русскую женщину (Лариса тоже полукровка). Но Володя похож на всех еврейских патриархов сразу!»»Моей жене тридцать, но выглядит она на двадцать». «Галька начала писать рассказы. Плохие. Но я достаточно богат, чтобы содержать жену-графоманку». О молодых писательницах не москвичках в качестве высшей похвалы: «Она такая провинциальная!». «Самая современная рифма – тоски и такси». «Почему ты не хочешь вставить в строку о солдатах «с устатку?»» – «Потому что я так не говорю!» – «У тебя бедный городской язык». Знакомя меня с Евгением Винокуровым: «Она написала стихи про то, как сдают бутылки!». У меня действительно было стихотворение: «Сдают бутылки – винные, Из-под духов – эфирные, Молочные, невинные, Пузатые кефирные <…> Но раз уж мы в затылок Встаем после попоек, Шеренгами бутылок Уставив мрамор стоек, – Мир, стало быть, спокоен, Порядок стоек!» Стихотворение было написано в 1956 году. Позже я прочитала похожую на свою строку «Порядок стоек» – в одном из стихотворений Володи – «Порядок прочен». Строка повторена им дважды – в первой и в последней строфах стихотворения: «То стрельбы, то караулы… Сурова / Военная служба. Порядок прочен. / И день один отличишь от другого / По снам, какие запомнил с ночи <…> И будит меня разводящий, и снова / Встаю, кулаком продирая очи… / То стрельбы, то караулы, – сурова / Военная служба. Порядок прочен». В моем экземпляре первой, неизданной книги Владимира Корнилова 1957 года, состоящей из стихов об армии (машинопись, первый экземпляр с многочисленной правкой чернилами рукой Володи), эта строка сохранена в первой строфе, но вся последняя строфа изменена: «И снова толкает меня разводящий, / И я подымаюсь, зеваю сладко… / И снова, взаправдашный, настоящий. / Беру автомат и влезаю в скатку». Не знаю, стало ли стихотворение удачней с такой концовкой…

Единственный экземпляр этой книги, задуманной Володей в 1957 году, он подарил мне. Она не вышла, его первая книга «Пристань» появится только в 1964 году, и в нее войдут избранные стихи 1948 – 1964 годов, в том числе некоторые из тех, над которыми он работал в 1957-м. Я дорожу этим экземпляром, в нем отчетливо видны следы работы поэта – правка, поиск вариантов, иногда явно под воздействием редакторов. Конечно, и тогда Володя был несговорчивым, самостоятельным, – «Был я парнем вспыльчивым и грубым…», – но ему хотелось, чтобы книга вышла. Он уступал по мелочам, но, как правило, не уступал в характеристике своего лирического героя и в реалистической точности деталей того мира, который изображает. Многие новые варианты Володин текст улучшали.

Как говорил когда-то мой ленинградский друг Виктор Голявкин: «Я никогда не спорю с редактором, я прихожу домой и делаю еще гениальнее». В стихотворении «То стрельбы, то караулы…» вторая строфа – о снах – была сначала: «А мне даже снится одно и то же. / Засну в караулке, как будто в спальне, / И вот уже в кепке и макинтоше / Шагаю по городу бравым парнем». Стало: «А мне даже снится одно и то же. / Едва заваливаюсь в караулку, / И вот уже в кепке и макинтоше / Иду по арбатскому переулку». / Усилилась «московская» тема, исчез «бравый парень», – думаю, что такое изменение диктовала концепция всей книги, рисующей не бравого парня, а только его становление. Лирический герой книги Корнилова представал поначалу этаким горожанином, московским недотепой рядом с другими курсантами – крепкими деревенскими парнями. Приведу в пример хотя бы стихотворение «Лошади», – кстати, тема эта была во второй половине 1950-х годов, как сейчас говорят, «знаковой» – символизировала близость поэта к жизни народа, крестьянской глубинной России. Обидеть лошадь или «буренку» было почти то же, что надругаться над сутью души матушки-России. Так было в стихах Бориса Слуцкого («Лошади умеют плавать…»), стихах Леонида Агеева, Глеба Горбовского, Николая Рубцова и многих других поэтов. Вот «Лошади» Владимира Корнилова:

Молнии раскалывались в небе.

На земле была плохая жизнь.

Старшина сказал: «Свезешь весь щебень,

Лошадей поставь и спать ложись».

Было поздно, холодно и скушно,

И лило, лило как из ведра.

Я забыл, что есть на то конюшня,

Лошадей поставил средь двора.

И они, замерзшие, покорные,

Без меня в канаву забрели.

И о том, что целый день не кормлены,

Никому поведать не могли…

Кажется, мне снился сон печальный,

Будто покидаю отчий дом,

Будто чуть не плачу… И дневальный

Надо мною прокричал: «Подъем!»

Точно ветер пробежал по койкам.

Батарея встала вдоль стены.

С ледяным вниманием полковник

Слушал поясненья старшины.

С полминуты взвешивал он факты,

На меня глядел, потом изрек:

«Десять суток строгой гауптвахты» –

И брезгливо взял под козырек.

Я молчал. Не задавал вопросов,

Кое-как достоинство храня,

И сто двадцать сыновей колхозов

Холодно глядели на меня.

Мне казалось, что здесь надо бы кончить стихотворение, уже все сказано, акценты расставлены, удачно сделана правка в последней строфе – было: «Гордое достоинство храня», стало: «Кое-как достоинство храня». Но Володя продолжает, разъяснять свою позицию «шестидесятника» еще в восьми строках:

Разве я, не сеявший, не жавший,

Трудодней не ведавший вовек,

В булочной батоны покупавший

Городской беспечный человек

(«беспечный» вписано вместо поначалу бывшего: «ленивый»),

Надевавший осенью галоши

И не выезжавший за Москву, –

Разве знал я, что такое – лошадь,

Понимал крестьянскую тоску?

В 1956 году это стихотворение было напечатано в журнале «Молодая гвардия», N 2.