Два медведя

Первый – несомненно гризли, из тех гигантов, что описал капитан Уильям Кларк в 1805 году. Его экспедиция пробивалась сквозь дебри к Тихому океану; помощником его был капитан Луис, а проводницей служила индианка Солочавея. Да простят меня их духи, если невольно исказил их имена: воспроизвожу по памяти. В один прекрасный день или утро предстал перед ними чудовищный косматый зверь. Парни не растерялись и открыли пальбу. «Мы всадили три пули, а он продолжал сражаться!» – с восхищением отметил в дневнике капитан.

Правдоподобно допустить, что записки Кларка читал Уильям Фолкнер; в свое время ими зачитывалась вся Америка. Схватка человека с диким зверем – тема древнейшая в литературе, и нет народа, в мифах и сказках которого она бы не вставала. Но есть особого рода битвы: это когда насмерть схватывается человек с животным, в котором себя -увековечил, в котором душу разглядел и сроднился. Ученые называют их тотемами. Битва с тотемом – удел великого народа, она не во всех эпосах представлена. Потому что это битва с самим собой, это Израиль с ангелом схватился, и никто никого не одолеет, но человек отойдет изувеченный. Я говорю «человек», а подразумеваю «народ»: в эпосе один олицетворяет другого, и посему Маяковский не совсем не прав насчет Ленина и партии, хотя над этим нынче посмеиваются.

В 1944 году Уильям Фолкнер опубликовал рассказ «Медведь». Недавно я перечитал его.

Другой медведь, конечно, – бурый. Наш мишка, и совсем не страшный, а милый и смешной. И не медведь еще даже – медвежонок. И рассказ называется «Медвежонок». Его сочинил великолепный писатель Сергеев-Ценский, почему-то подзабытый теперь – ненадолго, уверен. Он его напечатал в 1914 году.

Между 14-м и 44-м тридцать лет, и за это время техника прозы пережила бурное развитие. Писатели стреляли короткими фразами, обвивались ими, как цирковой дрессировщик удавом, ритмизовали, приспосабливая для выпевания вслух, и выплескивали на бумагу комкаными спутанными сгустками, которые объявляли потоком сознания. Американец как раз в этом стиле и преуспел. Он прославился тем, что в одном абзаце умудрялся перемешать два или три потока сознания – соответственно двух или трех героев.

Русский любил живопись и поклонялся передвижникам. В чем, в чем, а в рисунке им не откажешь. Это была школа! И Ценский живописал словом и делал это с видимым наслаждением. Вот как он отправляет читателя в путь – туда, где развернется действие его поэмы. Кстати, я не оговорился: он обозначил свое произведение поэмой, а не рассказом, и почему он имел на это право – чуть ниже.

«Сибирь – большая; едешь-едешь по ней – день, два, неделю, полмесяца, без передышки, без останова, – фу-ты, пропасть: такая уйма земли – и вся пустая. Вылезет откуда-то из лесу десяток баб с жареными поросятами в деревянных мисах, посмотрит на поезд спокойный обросший человек в красной фуражке, просвистит, как везде, кондуктор, соберет третий звонок пассажиров, разбежавшихся за кипятком, – и тронулись дальше, и опять пустые леса с обгорелым желтым ельником около линии, потом опять станция, бабы с поросятами, человек в красной фуражке, кипяток, – и никак нельзя запомнить архитектуры этих маленьких станций на пустырях – так они какие-то неуловимые: постройка, и только».

Забавно, что ничего почти и не изменилось с тех пор, разве поросят к поезду не выносят, поскольку не откармливают, и милиция бабок гоняет. А вот подсмотренную (в следующем абзаце) картинку можно нынче даже чаще увидеть, чем тогда, – пьют-то куда больше! «…Идет поезд мимо парня в красной рубахе, прикорнувшего на армяке у костра; парень спит, а ветер погнал уже огонь по сушняку в ельник, и пылают уж мелкие елки, и дымит палая хвоя, пойдет вглубь тайги затяжной пожар, – кто его здесь остановит?» Горит тайга, сто лет назад горела, каждую осень в газетах пишут и по телевизору показывают: горит, – и кто остановит?

А Фолкнер, американец, он читателя в путь не снаряжает. Во-первых, куда? – действие всех произведений, в том числе и «Медведя», происходит в местности – административно ее трудно определить, предположим, в штате – под названием: Йокнапатофа. Во-вторых, прием, которым пользуется Фолкнер: поток сознания, – предполагает включенность читателя в повествование до рассказа. Вы открываете книгу, и вам предлагают согласиться с тем, что вы уже знакомы с героями и обстоятельствами их жизни. Йокнапатофа чем-то напоминает Сибирь того времени, когда по ней путешествовал Ценский: девственная природа и патриархальные отноше-

ния между людьми. На них посягает паровоз, что несется сквозь тайгу, а по Фолкнеру: «обреченная гибели глушь – с краешков обгрызают ее, непрестанно обкрамсывают плугами и топорами люди, страшащиеся ее потому, что она глушь, дичь, – людишки бесчисленные и безымянные даже друг для друга в лесном краю, где заслужил себе имя старый медведь, не простым смертным зверем рыщущий по лесу, а неодолимым, неукротимым анахронизмом из былых и мертвых времен, символом, сгустком, апофеозом старой дикой жизни, вокруг которой кишат, в бешеном отвращении и страхе машут топориками люди…».

Медведь – появился, но мы, согласно правилам игры, знали о нем раньше, как знал и мальчик, герой рассказа, хотя еще ни разу не был в той глухомани, «где оставляла двупалый след медвежья лапа, а медведь уже маячил, нависал над ним во снах, косматый, громадный, багряноглазый, не злобный – просто непомерный: слишком велик он был для собак, которыми его пытались травить, для лошадей, на которых его догоняли, для охотников и посылаемых ими пуль, слишком велик для самой местности, его в себе заключавшей».

Каждую осень уже много лет кряду на лесной поляне разбивают лагерь охотники: майор Де Спейн, генерал Компсон, Уолтер Юэлл, старый Томас Сатпен, Бун Хоггенбек, в чьих жилах «текла струя индейской крови», другие и готовятся к травле багряноглазого исполина, который там, в чаще, знает, что они пришли за ним, и тоже готовится к смертельной схватке, «чьи извечные, нерушимые правила не милуют и не жалеют». Это повторяется много раз и так долго длится, что ни тот, кого преследуют, ни те, кто преследует, втайне и не желают конца этой схватке, потому что пока она длится, продолжается жизнь. Та настоящая жизнь, в которой хватает «мужества, ума, быстроты и сметки». Она оборвется, когда зверя не станет, это понимают все, в том числе и он, но не могут остановиться.

Он заслужил себе имя, он не те «безымянные людишки», его с уважением кличут: Старый Бен.

Бродячий сюжет «борьба с исполином», восходящий к античности, почему-то не у всех народов останавливался, а лишь у тех, кто, преодолевая себя, побеждая тотемного зверя, то есть себя, в мифологическом сознании преломленного, стремится выйти за границы себя, если не в духовном смысле, так в имперском. Распространить себя в пространстве. А Россия страна пространственная. Просторная. И мчится паровоз в безбрежном пространстве тайги, тянет за собой вагоны и наконец останавливается в городе Аинске. Если призадуматься и поискать по карте, то можно его идентифицировать с реальным сибирским городом. Ценский как художник любил плоть объекта, любил глазами и руками ощупать предмет, прежде чем перенести его изображение на бумагу. Передвижник, словом. Но нам-то к чему гадать, какой он город посетил? Нам важно, что в нем – гарнизон. Империя, расширяясь, насаждает гарнизоны. В Америке они назывались – форты, и майор Де Спейн не случайно Фолкнером выведен.

Гарнизон этот не маленький – восьмиротный полк. Как водится, военные с горожанами поперероднились, и отношения самые патриархальные. И ничего не стоит командиру полка Алпатову самолично выйти из дому и направиться на базар – в сопровождении денщика и повара, разумеется. Прицениться, что к чему, поторговаться, обозвать дураком, всех гражданских считал дураками, и запастись провизией. Полковник «любил хорошо поесть». На базаре-то «они и встретились – Алпатов и медвежонок».

Его, медвежонка, привез на продажу чалдон Андрей Силин. Фамилия-то, видать, неспроста была ему дадена, и писатель, не удержавшись, набрасывает его портрет: «перли в стороны плечи», и «лапы были кротовьи, плоские, прочные, с черными твердейшими ногтями, с желтыми мозолями, круглоты в пятак, с заступелыми морозными трещинами на суставах». Кротовьи лапы – это хорошо. Руки пахаря и охотника. А полковник Алпатов – он тоже по-своему красавец: «крупный, бородатый, лет пятидесяти трех, с красной толстой шеей и кровавыми щеками; говорил со всеми так, точно всеми командовал: сердитым тяжелым басом, отрывисто тыкал; пучил глаза».

Для счета надо бы и медвежонка представить. Прелестный зверек. Он спал на возу, «вот и разбудили. Зевнул глубоко, вывалив острый язык, почесался жестко за левым ухом, фыркнул, поглядел на Алпатова зелеными дремучими глазами, почесался, скорчившись смешно, еще и за правым ухом, встряхнулся, привстал».

Все оживились. «И Хабибулин, круглоликий башкир, с огромной -корзиной в руках, подошел к телеге, осмотрел звереныша и доложил, сияя, Алпатову:

– Мальчик!

– Кобелек, – подтвердил Андрей. – Кобельки – они не злые, ничего».

И судьба его была решена. Полковник присовокупил его к репе, омулям, уткам и прочему добру, которым запасся на привозе.

Медвежонок – сирота. Его мать убили. Как ее губили – чуть ниже, а сейчас посмотрим, как идет гон на Бена – первый в жизни фолкнеровского мальчика и неизвестно который в жизни старого гризли.

«Мальчик вслушался: то был не звонкий, сильный гончий хор на горячем следу, а суматошное взлаивание, октавой выше обычного, и было в нем что-то горшее, чем нерешительность или даже приниженность, что-то непонятное ему покамест… долго еще замирала в воздухе тонкая, почти по-человечески рыдающая нотка, униженная, горестная, и не было ощущения погони, не чудилось стремительного дымчатого тела впереди…

– Это Старый Бен! – шепотом вскрикнул мальчик».

Бен не убегал – уходил, и собаки, чувствуя свое бессилие, страдали. А накануне он приблизился к лагерю, как объяснили мальчику охотники с опытом, чтобы «взглянуть, кто нынче в лагере, умеют ли стрелять новички, надолго ли их хватит. И нашлась ли уже собака, чтоб его не испугалась и держала, пока не подоспеет стрелок. Он здесь главный. Вождь».

Собак он расшвыривал, как котят, а от пуль отмахивался, как от мух.

На другой день гон продолжился.