№4, 1998/История литературы

О тех, кто читает Спенсера (Чехов и его герои накануне XX века)

Современная утопия – это, безусловно, научная утопия, традиционно связывающая самые смелые надежды на построение общества гармонии и равенства со способностью человека покорять силы природы. Как отмечает американский исследователь Чарльз Руни, для писателей-утопистов наука стала «образом жизни, и только прилагательные в превосходной степени способны описать ее удивительные достижения» 1. Ориентация на осуществление утопического идеала приводит к тому, что в романах-утопиях значительное место отводится подробным описаниям различных чудес науки и техники, сопровождающих героев на каждом шагу. Следует также заметить, что в утопической мысли научно-технический прогресс, призванный обеспечить равное счастье для всех и спасти мир от зла, непосредственно связан с идеологией. На идеологическую направленность утопии указывают многие авторы. Отмечая, что «Новая Атлантида» Ф. Бэкона не просто «величайшая из всех научных утопий, но и самая важная работа для современной утопической мысли», Уэллс утверждал: «Утопия Бэкона имела большее значение, чем любая другая когда-либо написанная утопия. Она воплощает новую концепцию жизни человека, концепцию непрерывного, организованного научного поиска. Прочие утопии моделируют идеальные государства, общества и миры всеобщего благоденствия и абсолютного счастья, но утопия Бэкона – это мир искателей истины, в котором накопленное знание дает огромную власть. Этот мир, управляемый организованной наукой, продолжает утопию Платона, производившую философа в короли. Однако, в отличие от последней, Бэкон предлагает короновать не философа, а научную философию» 2.

Отметим, что в марксистско-ленинском мировоззрении научно-техническому прогрессу традиционно отводилось особое место как одному из необходимых условий построения коммунизма – общества равенства и изобилия. Более того, марксизм-ленинизм всегда считал себя единственно верным научным учением, действующим в строгом согласии с законами природы, общества и истории. И хотя, строго говоря, марксистам часто не хватало необходимой научной подготовки, они, ничуть не сомневаясь, считали себя научными экспертами в области политической борьбы, а для Ленина, как замечает Андрей Синявский, слово «утопия» всегда имело отрицательный смысл, поскольку ассоциировалось с фантазиями о неопределенном будущем3. Примечательно, что Уэллс представлял себе настоящего ученого непременно социалистом. По мысли писателя, социализм мог стать реальностью лишь при условии победы знания во всем мире: «Основная идея, на которой базируется социализм, это та же идея, которая лежит в основе всей подлинно научной деятельности. Это отрицание того, что случайность или отдельный индивидуум могут явиться причиной значительных изменений в мире. Это утверждение, что все явления в сущности своей закономерны, что они могут быть вычислены и предсказаны» 4.

Ниже речь пойдет о романе Уэллса «Современная утопия» (1905), который буквально пропитан духом науки. Во время похода в Альпы герои романа неожиданно попадают в иное пространственное измерение и, совершив типичное для жанра утопии путешествие в пространстве и времени, обнаруживают жизнь на чужой планете. Путешественники открывают для себя утопическое государство с высокоорганизованным общественным строем и иной, счастливой жизнью; одновременно к ним приходит осознание несовершенства реального мира, к которому они принадлежат. Желаемое будущее описывается в романе как сущее: в полностью механизированном мире мы встречаемся прежде всего с типично утопической ориентацией на отмену физического труда. Столь же четко представлены и другие аспекты утопии. Характерна, например, особая нацеленность на осуществление величественных планов коммунального счастья: технократическое общество обеспечивает своим гражданам все необходимое для жизни. Они не должны заботиться ни о пропитании, ни об организации своего досуга, ни о крыше над головой – все за них рассчитано всемогущим государством, которое возвело науку и технику в ранг государственной идеологии. Заметим, однако, что условием получения этих благ является лояльность по отношению к государству. Наука как сквозной образ утопии становится составной частью сюжета, и уэллсовская картина выстроенного на этих предпосылках мира дает представление об одержимости автора идеей научно-технического прогресса. Вот характерный фрагмент:

«В комнате нет углов, где могла бы собираться пыль… при повороте рукоятки из машины-автомата выскакивает кусок мыла… вас вежливо просят перед уходом из номера повернуть ручку в основании кровати, в результате чего кровать занимает вертикальное положение и постельные принадлежности висят, проветриваясь…»

Читатель знакомится и с другими чудесами техники: устройствами, регулирующими температуру пола, постелей и стен, пневматическими трубами, по которым письма и посылки отправляют на почту прямо из дома, самодвижущимися крытыми платформами, заменяющими тротуары… В манере писателя доминирует стремление показать, что его утопия стала долгожданным «золотым веком», планетой с высшей организацией и мудрыми законами. Это не просто мир изобилия, созданный машинами, а общество, где научный подход распространяется абсолютно на все стороны жизни, включая любовь, семейную жизнь, воспитание детей, образование и даже смерть.

Однако в интересующем нас контексте примечательно, что наука представлена здесь как инструмент в руках государства, контролирующего все аспекты человеческой жизни. Утопическое государство, утверждает Уэллс, сильно именно прогрессом техники и знания: вполне логично, что положительные герои его утопии – ученые-самураи. Более того, вымышленное идеальное общество в романе Уэллса представляет собой классическую картину внешне монолитного социума, в котором вся власть сосредоточена именно в руках самураев. Вот мир, где процветают наука и техника, однако суть науки сводится к регламентации жизни человека во всем. Уэллс моделирует на страницах романа жестко организованное государство, где наука присваивает себе несвойственные ей функции управления и подавления. Дополненные такой специфической нагрузкой, достижения науки и техники приобретают совсем иной оттенок, а сама утопия производит угнетающее впечатление в силу своей плановости, утилитарности и регламентированности. Как будет показано ниже, карикатурой на уэллсовскую машинную цивилизацию стала антиутопия Хаксли «О дивный новый мир» (1932).

Английский писатель Джордж Оруэлл, другой мастер антиутопии, в этой связи отмечал: «Если исключить возможность войн и непредвиденных катастроф, будущее представляется все более ускоряющимся маршем технического прогресса: машины, избавляющие от физического труда, машины, избавляющие от размышлении, машины, избавляющие от боли, гигиена, высокая производительность труда, четкая организация производства, больше гигиены, рост производительности труда, лучшая организация производства, – пока наконец вы не окажетесь в знакомой уэллсовской утопии, тонко спародированной в «О дивном новом мире», рае маленьких толстяков» 5.

Указывая на опасную связь уэллсовской утопии с идеологией тоталитаризма, Оруэлл справедливо замечал, что наука и техника у Уэллса «борются на стороне суеверия», а «порядок, планирование, поддержка государством научных исследований, производство стали, бетона, аэропланов – все это в романе есть, но на службе идей, соответствующих скорее каменному веку» 6. Разоблачение сущности уэллсовской утопии достигает апогея в антиутопиях, где многие центральные утопические мотивы оказываются вывернутыми наизнанку.

Естественно, Уэллс, в силу своих социалистических убеждений, представлял себе будущее общество без классовых различий. Однако вряд ли можно считать случайным то обстоятельство, что его самураи производят впечатление деспотической авторитарной элиты. Английский ученый Кришан Кумар, один из наиболее часто цитируемых в литературе о жанре утопии, обращает внимание на многочисленные параллели между самураями Уэллса и привилегированным классом попечителей из «Государства» Платона, а также упоминает о том, что Уэллс называл «Современную утопию»»самой платонической» из всех своих книг7. Действительно, и у Платона, и у Уэллса тоталитарное утопическое государство представляет собой жесткую структуру, где жители подразделяются на категории в соответствии с их умственными способностями. Более того, в прокламируемой цели – избавиться от ненужных слоев населения путем изоляции от общества, а также регулированием браков и рождений – безусловно звучат тревожные нотки. Традиционное для утопии стремление к социальному совершенству прикрывает насилие – обнаруживается истинный характер взаимоотношения власти и индивида. Так два ряда мотивов – науки и власти, – перекликаясь, становятся жанровыми константами. В «Современной утопии» мы читаем: «Практически все управление сосредоточено в их руках; все наши ведущие преподаватели и руководство университетов, судьи, администраторы, врачи, юристы должны быть из самураев, а все наши исполнительные комитеты составляются путем жеребьевки исключительно из них».

Отметим, что самураи – единственная категория населения, имеющая право голосовать, и обратим внимание на следующую закономерность: утопическая мысль проводит знак равенства между победой знания над природой и возвышением носителей знания над обществом. Самураи Уэллса обладают политической властью, потому что они обладают знанием. Так, в соединении с властью наука становится государственной идеологией и, по мысли автора, единственной надеждой человечества, поскольку его самураи служат делу «с преданностью ученых правде и прогрессу».

Выше упоминалось уже о том, что антиутопия строится на утопических мотивах, и в этом, на наш взгляд, ее важнейшая композиционная особенность. Поэтому отметим сразу, что антиутопия состоит с утопией в отношениях диалога. Однако здесь происходит характерная для антиутопии вещь – подмена, инверсия утопической тематики. Как правило, действующие лица в антиутопическом социуме уже «освобождены» при помощи знания, науки и техники и живут в воплощенной утопии, преодолевшей в процессе трансформации невежество и несвободу. Как будет показано ниже, этот весьма продуктивный утопический мотив – знание спасает человечество – обыгрывается и дискредитируется антиутопией. Широко входя в литературный текст, пародирование этих сюжетных конструкции приводит к разрушению стандартных утопических архетипов; при этом раскрывается истинная степень свободы, якобы достигнутой в утопии.

Утопическая идея эмансипации при помощи знания опровергается путем «доведения до абсурда и реверсирования традиционного сюжетного движения от зависимости к свободе» 8. Такой утопический ход составляет одну из содержательных сторон романа Уэллса, в котором гости из современного автору Лондона попадают на просвещенную планету со справедливым социальным строем. Подобно философу в аллегорической пещере Платона, который, оказавшись в реальном мире, впервые увидел настоящее солнце (а не его отражение), Уэллс на примере своей утопии старается убедить читателей в несовершенстве окружающего их мира. Заметим попутно, что рассказ философа у Платона воспринимается обитателями пещеры как фантазия, поскольку они привыкли к теням-отражениям внешнего мира на стенах пещеры, то есть к искаженному образу действительности. Как остроумно замечает американская исследовательница Эдит Клоуз в своем монументальном труде «Русская экспериментальная проза», антиутопический текст принимает за точку отсчета пещеру Платона – «реализованную утопию» 9, ее перевернутый ослепительный мир.

Таким образом, антиутопия оказывается альтернативой счастливому утопическому миру Платона; эта тенденция в наибольшей мере проявилась в пленительном «дивном новом мире» О. Хаксли, иронической пародии на жанр утопии и на утопическую идею в целом. В своем романе Хаксли уделяет основное внимание нравственному наполнению утопии: в обществе, где практически воплощена утопическая мечта о всеобщем благоденствии, полностью отсутствует духовная жизнь. Поверхностное растительное существование, «обязательное счастье» в сочетании с бесчувственной рациональностью жизни могут быть истолкованы как опровержение утопии. Жителям Мирового Государства систематически внушается, что общество достигло самой высокой ступени развития, в то время как у читателя не возникает сомнения, что этот так называемый прогресс – жестокая иллюзия. Это происходит прежде всего потому, что за контурами «пролетарского рая» начинают проявляться черты диктатуры: полная регламентация жизни, подавление свободы и тотальный контроль над мыслями и чувствами людей. Положительные герои романа – Бернард, Гельмгольц и Дикарь – неизбежно ощущают себя в трагическом противодействии тоталитарной антиутопической действительности и в поисках свободы бросают вызов установленной ритуализированности жизни. Как и следует ожидать, отклонения от предписываемого поведения караются всемогущим государством, и три бунтаря ссылаются на отдаленный остров, где они (таков иронический финал произведения) живут в обществе диссидентов, мыслящих подобно им людей, наслаждаясь свободой. Можно заключить, что, поскольку представленная в романе выдуманная реальность воспринимается как доказательство несбыточности утопии, утопическая идея здесь полностью поглощается антиутопией.

Пародируется утопический архисюжет эмансипации: «общность, одинаковость, стабильность» – девиз Мирового Государства реализуется на практике в форме научно организованного поточного производства детей, подразделяющихся по интеллекту на категории: альфа, бета, гамма, дельта и т. д. В результате классическая тема Платона – освобождение посредством знания – читается как история об опасном и отталкивающем его потенциале. Директор этого производства не сомневается в важности и обоснованности великой миссии государства – полностью взять на себя процесс деторождения, который начинается с искусственного оплодотворения в пробирках и химической обработки плода для формирования нужных государству качеств и кончается появлением на свет массы идентичных младенцев (у многих из них даже фамилия одинаковая). Последующая «гипнопедическая» обработка детей по методу Бокановского закрепляет полученные признаки, и в результате общество имеет необходимое количество представителей разных классов, способностей и темпераментов. Отметим – и это самое главное для нас, – что, контролируя при помощи науки социальную и личностную ориентацию еще не родившегося человека, государство берет на себя функцию Бога, лишая будущих жителей утопии всякого подобия выбора и свободы. Как отмечает Борис Ланин, «государство устанавливает заведомый порог возможностей, через который человеку не суждено уже переступить никогда» 10. В сцене гипнопедического сеанса четко проявляется противопоставление утопическим идеям Уэллса о государственном контроле за семейными отношениями, деторождением и вообще всей жизнью человека. Здесь явно звучит сигнал об опасности, угрожающей человеку от гипертрофированной власти государства и науки. Детям, например, внушаются по репродуктору следующие идеи:

«Нет, нет, не хочу я играть с детьми-дельтами. А эпсилоны еще хуже. Они вовсе глупые, ни читать, ни писать не умеют. Да еще ходят в черном, а это такой гадкий цвет. Как хорошо, что я бета.

  1. Charles J. Rooney, Dreams and Visions, Westport, 1985, p. 97.[]
  2. H. G. Wells, Utopias. – «Science-Fiction Studies», 1982, vol. 9, part 2, p. 120.[]
  3. См. Andrei Sinyavsky. Soviet Civilization: A Culture History, N. Y. 1990. p. 60.[]
  4. H. G. Wells, New Worlds for Old, London, 1908, p. 24.[]
  5. George Orwell, The Road to Wigan Pier, N. Y., 1958. p. 225.[]
  6. George Orwell, Wells, Hitler and the World State, Harmondsworth, 1970, p. 170.[]
  7. См.: Krishan Kumar, Utopia and Anti-Utopia in Modern Times, Oxford, 1987, p 192.[]
  8. Michael Holquist. How to Play Utopia: Some Brief Notes on the Distinctiveness of Utopian Fiction. – «Yale French Studies», 1968. N 41, p. 112.[]
  9. Idith Clowes. Russian experimental Fiction, Princeton, 1993, p. 74.[]
  10. Борис Ланин, Русская литературная антиутопия, [М., 1993], с. 80.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №4, 1998

Цитировать

Головачева, А. О тех, кто читает Спенсера (Чехов и его герои накануне XX века) / А. Головачева // Вопросы литературы. - 1998 - №4. - C. 160-178
Копировать