№4, 1998/Публикации. Воспоминания. Сообщения

Из архива. Вступительная заметка М. Кораллова; публикация В. Злобиной и М. Кораллова

Через тридцать три года после смерти Степана Злобина и тем более в годы «поминок» по советской литературе хотелось бы поведать биографию писателя без умолчаний. Но жанр вступительной заметки исключает полноту изложения. Здесь уместно лишь обозначить пунктиром линию жизненного пути, которая прояснит особенности сохраненных в архиве С. З. документов и обстоятельства, продиктовавшие их появление.

Для автора монументальных исторических романов о народных восстаниях XVII-XVIII веков и Сопротивлении пропавших без вести во время Великой Отечественной тема бунта и революции всегда оставалась близкой.

Родился С. З. в семье студентов, отдавших себя революционному движению. Мать была дочерью общественного деятеля, журналиста, издателя сибирской газеты «Восточное обозрение» II. М. Ядринцева. Слушательница Высших женских курсов, входившая в боевую организацию эсеров, в 1906 году получила каторжный приговор по делу о покушении на генерала Рейнбота. Но как матери двух детей каторгу заменили ей вечным поселением в Туруханском крае. Отец С. З., студент-медик, правый эсер, после событий 1905 года тоже был выслан в Сибирь, а в 1922 году получил смертный приговор на процессе социалистов-революционеров (под давлением всемирной общественности итоги процесса пересматривались).

С детства узнал С. З., что такое «обыск», «полиция», «браунинг». Февраль 1917-го застал юношу в Рязани, где он рос на попечении бабушки. Ученик 4-го класса реального училища становится красногвардейцем; в это же время под псевдонимом «Аргус» печатает стихи в губернской газете, учится живописи в мастерской знаменитого Малявина, поступает в театральную студию.

После того как власть в Рязани перешла от левых эсеров к большевикам, шестнадцатилетний С. З. подвергся аресту; дело вскоре закрыли, видимо, снизойдя к молодости преступника.

Нанимавшийся артельщиком на продуктовый склад, поступавший в промышленно-экономический техникум С. З. наконец находит себя. Он поступает в Высший литературно-художественный институт, посещает поэтический семинар В. Я. Брюсова. А в 1924 году вновь попадает в Бутырки. Открытый и резкий на слово сын осужденного эсера проводит больше двух месяцев в одиночке. Но приговор, если сравнивать с более поздними стандартами, по-прежнему либерален – ссылка на три года в Башкирию.

В ту пору интеллигенции в Уфе остро недоставало. Спрос на толкового работника был пока сильней, чем страх перед анкетой. С. З. преподает в школах, обращает на себя внимание лекцией на смерть В. Я. Брюсова. В качестве статистика сотрудничает в местном Госплане.

Очередная вспышка туберкулеза лишает его возможности преподавать. Врачи рекомендуют сменить Уфу на горно-лесные районы. С. З. принимает участие в экономической экспедиции, изучает историю края, язык, фольклор, обычаи. Именно ссылка дает опыт и знания, ставшие основой книги о сподвижнике Пугачева – народном герое Башкирии Салавате Юлаеве (1929).

Повесть имела широкий успех. На нее обратил внимание замечательный кинорежиссер Я. А. Протазанов. Подготовка сценария и съемки фильма, вышедшего в 1941-м, побуждали С. З. вновь приезжать в Башкирию и, углубившись в тему, превратить повесть в роман. К третьей, причем основательной, переработке книги (1953) С. З. приступил, накопив новые сведения о Пугачевском восстании. Таким образом, «Салават Юлаев» сопровождал писателя на протяжении десятилетий.

С. З. и впредь использует методы работы над документом, сложившиеся при написании «Салавата Юлаева», – в романах «Остров Буян» (о псковском восстании XVII века) и «Степан Разин», которые до 22 июня 1941 года, однако, завершить не удалось. За неделю до начала войны С. З. заканчивает курсы для писателей, организованные при Военно-политической академии имени В. И. Ленина. Уверенный в том, что беспартийность и «белый билет» помешают ему стать фронтовым корреспондентом, С. З. вступает в «писательскую роту» Краснопресненской дивизии; однако вскоре из народного ополчения его переводят в 24-ю армию инструктором дивизионных газет.

Окружение под Вязьмой. Глухой и почти ослепший от контузии, обожженный, С. З. попадает в плен. В Минском лагере для военнопленных, почти погибая от голода, он решает: для того чтобы выжить, нужно работать, и становится санитаром в бараке для сыпнотифозных. К весне подготавливает побег, который срывается из-за предательства. Доставленный в кандалах на Эльбу, в лагерь Цейтхейн, С. З. содержится в нем с лета 1942-го по октябрь 1944 года. Он возглавляет подполье. При угрозе разоблачения усилиями подпольщиков С. З. был переправлен вместе с тяжелобольными в польский лагерь недалеко от Лодзи, а в январе 1945-го освобожден Советской Армией. Зачисленный в штат дивизионной газеты, участвует во взятии Берлина.

Две записные книжки из запрятанных в тайниках (одна в Минском лагере, другая в Цейтхейне), а также от руки написанная «Пленная правда» чудом вернулись к автору после войны. Они весьма важны как документ биографический, историко-литературный, как большое подспорье в работе над «Пропавшими без вести». В 1951 году выходит сданный в печать до 1941 года, а после войны переработанный, полемичный по отношению к «Разину Степану» А. Чапыгина (1926 – 1927) злобинский «Степан Разин». Руководство Союза писателей СССР и Отдел культуры ЦК КПСС не рискнули внести автора с такой биографией в перечень кандидатов на получение Сталинской премии.

Когда утверждался список лауреатов, на заседании в Кремле присутствовал Константин Симонов. Занесенная тогда же в дневник, а поздней вошедшая в мемуары «Глазами человека моего поколения», сцена глубоко драматична. Демонстрируя бдительность, Г. Маленков напомнил про запятнанную анкету С. Злобина. Участники заседания ощутили, что решается вопрос «быть или не быть»: милость или опала вплоть до испытанных уже ссылки, лагеря, может, и смерти. «На наших глазах, – пишет Симонов, – шла речь не о том, чтобы простить или не простить виноватого, а о том, поверить или не поверить клевете на ни в чем не повинного, клевете, соответствующим образом оформленной в духе того времени со всеми необходимыми атрибутами мнимой неопровержимости».

Сталин нередко заводил в тупик прошедший муштру аппарат, отбрасывая правила, за нарушение которых снимал головы. Трижды – за «Спутников», «Кружилиху», «Ясный берег» – удостаивалась премии Вера Панова, вдова «врага народа». Получил премию за «Студентов» и Юрий Трифонов, чей отец был расстрелян, а мать отбыла срок в лагере…

Звание лауреата вывело С. З. из-под ударов и опеки госбезопасности. С 1952 года – и до своей кончины в 1965 году – беспартийный С. З. остается председателем самой крупной, главной в Московском отделении Союза писателей секции прозы.

В 1953 году пик Сталина отступил за хребет эпохи. 6 декабря 1954 года на собрании писателей Москвы звучит резкое выступление Степана Злобина. Через день «Правда» назвала его речь «идейно порочной», и вскоре из планов издательств исчезли названия злобинских книг – на годы вперед.

На рубеже 90-х, заново погружаясь в архив С. З., чтобы снабдить вступительной статьей его давным-давно не издававшийся «Остров Буян», и, конечно, не помышляя о нынешней публикации в «Вопросах литературы», я, признаюсь, испытал чувство неожиданного дискомфорта.

Раньше мне казалось, что я знал С. З. В зимние месяцы годами жил у него на даче. Толковал с ним на все темы. Вместе с ним участвовал в «круглом столе» об исторической прозе («Вопросы литературы», 1965, N 9). Случалось, и писал о его книгах. А теперь выяснилось, что «устный» С. З. затмил в моем сознании «рукописно-архивного».

Общее направление речи, произнесенной 9 декабря 1954 года, а также предлагаемых писем Хрущеву не оставляет сомнений в гражданственности и отваге С. З. Он решается на полемику со всесильным Алексеем Сурковым, постыдно замалчивавшим острые вопросы поэзии. Вступает в спор с Федором Гладковым – твердокаменным поборником «теории бесконфликтности». Обвиняет Александра Фадеева, еще в начале 30-х отлично понимавшего опасность и «лакировки», и всякого рода «схематизации», но затем, когда повеяло другим ветром, ставшего их яростным глашатаем. С. З. ополчается на Николая Грибачева. Задевает Бабаевского, Вирту, Панферова, Софронова, Сурова, Кочетова, Ермилова, Рюрикова – слоном, атакует по всему фронту.

К тому же С. З. выступает не только против «секретарской литературы», против «лысенковщины» и в биологии, и в искусстве, конъюнктуры и глумления над талантами, против «жадною толпой» стоящих у трона. С. З. выступает «за»: молодую поэзию и прозу – Аксенова, Бакланова, Вознесенского; честных и гонимых – Домбровского, Дудинцева, Чуковскую. За автора «Бабьего Яра»: «пощечина, наносимая антисемитам, есть пощечина, наносимая фашизму».

В текстах сенсационного для того времени выступления Степана Злобина на собрании московских писателей 6 декабря 1954 года и двух писем к Хрущеву, публикуемых здесь, множество ссылок на Маркса и Энгельса, Ленина и Горького и даже на Жданова и Маленкова. Что это, тактика бывалого солдата, знающего, что тылы должны быть защищены, или?

Ярлыком «тактика» здесь, пожалуй, не обойтись. Правильней говорить о стратегии, потому что С. З. не позволяет себе никакой «вражьей вылазки» против священной идеологии и, само собой, против высшего авторитета в литературе – Максима Горького. Понятно: Маркс, Ленин, Горький – это фундамент С. З., его точка опоры, его оружие в схватке с ненавистными холуями и карателями.

Подтверждаю как соучастник эпохи: такого рода методология была для многих из тех, кто поднимался на общественную трибуну, столь же естественна, сколь привычен наказ в школьной столовой: «Мойте руки перед едой». А все же: нет ли в этой методологии изрядного привкуса демагогии? И страха, совершенно естественного у бывшего ссыльного, у бывшего пленного, хорошо знающего что почем и уверенного, что рукописи если и не горят, то слишком часто попадают в руки посторонних, нередко весьма заинтересованных читателей.

От умолчаний, лукавства, осторожной оглядки далеко не свободны и дневники Корнея Чуковского, Евгения Шварца – замечательные памятники эпохи.

Разумеется, кроме кругозора эпохи, существует и кругозор личности, иной раз способной подняться над эпохой, но чаще погруженной в нее, плененной ее надеждами и верой.

Вовсе не исключено, что многих читателей методология С. З. сегодня покоробит. Глубоко сожалею, что куда меньше осталось тех, кто истинную отвагу С. З. оценит по достоинству. За истекшие с 1953 года десятилетия общество вроде бы чуть отдышалось. Большинство и представить себе не может тот гнет, слышать не хочет про цену, которой оплачивался каждый шаг в сторону из арестантской колонны. Между тем, заботясь о будущем, нужно сверять свои выкладки с расценками прошлого.

 

ВЫСТУПЛЕНИЕ НА СОБРАНИИ МОСКОВСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ 6 ДЕКАБРЯ 1954 ГОДА

Не случайно в течение последних месяцев некоторые газеты и журналы напомнили нам письма и выступления А. М. Горького, зачинателя пролетарской литературы и основоположника метода социалистического реализма, Горького – нашего учителя в художественной литературе.

Я считаю, что вспомнить его высказывания и взгляды сегодня будет очень уместно и своевременно.

А. М. Горький тесно связывал вопросы мировоззрения, эмоционального мироощущения и силы и выразительности художественного творчества с этическим обликом писателя, с его социальным поведением.

В N 15 журнала «Коммунист» опубликовано письмо А. М. Горького к поэту А. Суркову как к докладчику предстоявшего тогда III пленума правления Союза писателей. Письмо это написано чуть ли не два десятилетия назад, но оно по-настоящему злободневно, оно помогает нам понять сегодняшнюю позицию первого секретаря Союза писателей. В этом письме А. М. Горький, в ответ на жалобы Суркова о трудностях «совмещения принципов эстетических с моментами политической целесообразности», утверждает, что «принципы эстетики» превосходно сливались бы с «политической целесообразностью», будь у нас налицо революционная ненависть, хотя бы в той дозе, в какой обладали ею Верхарн или Бодлер. Если человек говорит искренне, так это почти всегда достаточно красиво, «эстетично», – утверждает Горький.

А. М. Горький писал это в объяснение того, почему «наша поэзия и проза так отстают от настроения людей, чья рабочая энергия и пафос труда «изменяют мир»».

Горький решительно возражал в этом письме против замалчивания острых вопросов, сторонником которого был Сурков, готовя доклад о поэзии к III пленуму правления ССП. Сурков полагал в своем докладе «не разжигать ненужного пламени обид и недовольств». «Как это «ненужного»?! – восклицает Горький. – Нам нужно, нам необходимо спорить, драться, необходимо выяснить – в чем дело?»

«Мы живем очень спокойно, нехорошо спокойно, а вот рабочие и колхозники замечательно революционно и успешно беспокоятся», – далее говорит в том же письме А. М. Горький.

Против спокойствия, против равнодушия, против импотентности М. Горький боролся всю жизнь, считая стремление к самоуспокоенности и равнодушие – характерные черты мещанства – одним из главных врагов всяческого прогресса, врагом общественных интересов, врагом революции.

Пролетариат, говорил Горький, требует от писателей хороших книг и благородного социального поведения. Да, – будь хорошим писателем и великим гражданином. Будь поэтичным и этичным!

Но нельзя же вопрос об этике писателя свести к тому, что «инженер человеческих душ» не имеет права, надрызгавшись, как свинья, вступать в драку с шофером или ломать стулья о голову столь же свиноподобного собрата по перу; что непозволительно, мол, являться в пьяном виде на собрания и сквернословить, равно как и в трезвом виде преступно обогащаться из общественной кассы?! Не кажется ли вам, что здесь речь идет о нарушении обыкновенных норм гражданского распорядка, того, что является даже простым обывательским нравственным минимумом, который не следует отдельной статьей или лекцией разъяснять литераторам?

Мы должны говорить об этической жизни литературы шире и глубже.

Есть люди, которые не пьют ничего, кроме нарзана, не бранятся дурными словами и даже, если толкнешь их случайно на улице, первыми говорят «извините»; но все же они далеки от коммунистической этики, четко определенной просто уставом партии. Поэтому статья Ф. Гладкова в «Литературной газете» 1 выглядит односторонней.

Спрашивается: почему «Литературная газета», вместо того, чтобы помочь Ф. Гладкову углубить вопрос о писательской этике, вывести его в сферу литературной работы, а не только быта, и поставить его серьезней и шире, не ограничиваясь вопросом об обывательски непристойном поведении некоторых литературных прыщей, отделалась тем, что еще «сократила» статью, вычеркнув из нее упоминание о том, что руководство Союза советских писателей знало о творившихся среди писателей безобразиях и молчало. Почему же под неумолимый редакторский карандаш попали в статье Ф. Гладкова именно эти строки? Ради много лет царящего «неразжигания ненужного пламени обид и недовольств»?!

В речи на Первом съезде писателей М. Горький говорил:

«Партийное руководство литературой должно быть строго очищено от всяких влияний мещанства… партийное руководство должно явить всем своим поведением морально авторитетную силу. Эта сила должна внести в среду литераторов прежде всего сознание ими коллективной их ответственности за все явления в их среде».

Так говорил Горький.

Но ведь мы же неоднократно (ах, как еще неоднократно!) твердили о том, что Союз советских писателей должен для нас играть роль «коллективного Горького». Какой же это «коллективный Горький» по-приятельски замазывает возмутительные поступки хулиганствующих членов ССП? Что же это за «коллективный Горький», который угодливо вычеркивает из газеты упоминание об отнюдь не партийном отношении к своему делу руководителей писательской общественности?!

Всеми этими замазываниями, умолчаниями, вычеркиваниями достигается «спокойствие», «тишь», «благодать».

Вот это-то стремление во что бы то ни стало к самоуспокоенности, тишине и благополучию и есть одно из мещанских начал, которое, по мысли Горького, является основной нотой мещанства.

На Первом съезде писателей М. Горький отмечал способность мещанства создавать «примирительные теории», как создают их «объясняющие господа» в «Климе Самгине».

Именно из этих, указанных Горьким, тенденций мещанства и зародились «объяснения» действительности, которые привели к длительному периоду процветания лживой и лакировочной «примирительной теории» бесконфликтности.

Требование бесконфликтности и сама бесконфликтность в литературе нарушили представление о правде жизни, о диалектике, о противоречиях, о борьбе противоположностей как двигателе всякого прогресса. Диалектика Маркса – Энгельса – Ленина была подменена в литературе идеалистической диалектикой Гегеля с «примирением» противоречий, потому и получился в нашей бесконфликтной литературе положительный герой, неспособный к борьбе, а лишь к слащавым улыбкам. Оттого выводы, которые должны диалектически рождаться в результате драматической борьбы в художественном произведении, подменялись в бесконфликтных книгах и пьесах риторическими декларациями, поучающим резонерством, по выражению Энгельса – «дурной тенденциозностью».

Чтобы отразить действительность лакировочно, однобоко, надо было, что называется, сдвинуть мозги писателей «набекрень». Это и было при помощи «теории» бесконфликтности сделано со многими писателями упорными требованиями лакировки действительности.

Если бы и поныне не избегало собственного беспокойства и чьих-либо «обид» руководство Союза советских писателей, разве не добралось бы оно в разоблачении этой «теории» до конца, указав, из каких источников вытекло это мещанское зелье? Но оно не приложило руки к разоблачению этой «теории». Более того:

  1. Речь идет о статье Ф. Гладкова «Об этике писателя», опубликованной в «Литературной газете» 6 апреля 1954 года []

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №4, 1998

Цитировать

Злобин, С. Из архива. Вступительная заметка М. Кораллова; публикация В. Злобиной и М. Кораллова / С. Злобин // Вопросы литературы. - 1998 - №4. - C. 290-320
Копировать