О пределах допустимого. Критическая рецепция творчества В. Гроссмана 1930-х годов

До момента публикации романа «Жизнь и судьба» Василий Гроссман официально считался пусть и одаренным, но, в целом, обычным советским писателем.

Как известно, его литературному дебюту в 1934 году сопутствовали похвалы Горького, ранние публикации были встречены критикой вполне благожелательно¹. Считалось, что довоенные «проработочные кампании» Гроссмана не коснулись. И массовые аресты писателей на исходе 1930-х годов — тоже. В период Великой Отечественной войны Гроссман был фронтовым корреспондентом. Репутация опять безупречна: «по тылам не отсиживался». В 1943 году повесть «Народ бессмертен» рассматривалась руководством Союза советских писателей при номинировании на Сталинскую премию.

Правда, в 1946 году пьесу Гроссмана «Если верить пифагорейцам» критики бранили ожесточенно². Еще более ожесточенной была критическая кампания после публикации романа «За правое дело» журналом «Новый мир» в 1952 году³. Но бранили в те годы многих, и многих арестовали. Опять же, была причина, считавшаяся очевидной: Гроссман постольку стал объектом «проработки», поскольку был евреем, а со второй половины 1940-х начались антисемитские кампании. Своего рода пик очередной «борьбы с безродными космополитами» пришелся на 1953 год. И пострадал не только Гроссман. Тем не менее автор романа, объявленного «клеветническим», не был арестован. Роман же впоследствии признали соответствующим всем канонам социалистического реализма и неоднократно переиздавали в 1950-1960-е годы.

Об истории романа «Жизнь и судьба» в Советском Союзе мало кто знал. Конфискация рукописи сотрудниками КГБ не стала достоянием гласности. Поэтому литературная репутация Гроссмана официально не пересматривалась. И после издания романа за границей мало что изменилось. Этот факт намеренно игнорировался, почему и переоценок творческого наследия Гроссмана опять не было.

Когда роман «Жизнь и судьба» был напечатан в СССР, репутация писателя изменилась кардинально. К началу 1990-х Гроссман — верный последователь Ленина, пытавшийся обличать пороки тоталитарного сталинского режима⁴. Получился некий парадокс: Гроссман боролся за советскую власть против советской власти.

В 1990-е годы литературная репутация Гроссмана вновь меняется. Цензуры уже нет, благодаря чему критики объявляют Гроссмана нонконформистом, на исходе 1950-х решившимся — во имя общечеловеческих ценностей — бороться с тоталитарным режимом. Например, не только обличать государственный антисемитизм, но и открыто сопоставлять идеологические установки и административную практику в СССР и нацистской Германии⁵.

Ныне осмысление гроссмановской репутации практически такое же. Итоговая оценка экстраполируется на явление в целом.

Гипотезы, объясняющие гроссмановский феномен, высказывались неоднократно. Одни исследователи утверждают, что мировоззрение Гроссмана резко изменилось после так называемого «разоблачения культа личности Сталина». Этим и было обусловлено решение Гроссмана выйти за пределы допустимого — в советской литературе. Другие настаивают, что «прозрение» было постепенным, но в итоге оно и обусловило соответствующее решение⁶. Анализ же критической рецепции — в политическом контексте — позволяет исследовать творческую эволюцию писателя и мнения о ней современников как синхронически, так и диахронически.

* * *

Своего рода индикатором в рецепции гроссмановского творчества можно считать еврейскую тему. Отношение к этой теме было достаточно сложным в связи со специфическим положением евреев сначала в императорской России, потом и в советском государстве.

Как известно, в России дискриминация была, прежде всего, конфессиональной. Евреи были постольку ограничены в правах, поскольку исповедовали иудаизм. Запрет на владение землей, на государственную службу (кроме всеобщей воинской повинности, но — без права на офицерский чин), ограничение в праве проживания вне специально отведенных территорий — «черты оседлости», — а также ограничения при приеме в средние и высшие государственные учебные заведения были связаны именно с вероисповеданием. Крещеные евреи формально уравнивались в правах с русскими. Однако дискриминация конфессиональная неизбежно обусловливала и дискриминацию этническую, уже неофициальную. Что, конечно, обеспечивалось идеологически. Распространялся «еврейский миф», в соответствии с которым всем евреям органически присущи алчность, трусость, лживость, порочность, все евреи органически неспособны к физическому труду, военной службе, интересует их лишь торгашество и т. п. Вряд ли нужно доказывать, что антисемитизм был частью государственной идеологии, причем это отражалось даже на уровне гимназических учебников истории, высмеянных русскими интеллектуалами. Дебаты по «еврейскому вопросу» — общее место в российской периодике.

Февральская революция 1917 года радикально изменила ситуацию. Представители всех конфессий были уравнены в правах. А в советском государстве конфессиональной дискриминации поначалу не было вовсе, так как дискриминировали всех верующих. Иудеи в этом отношении были равноправны, точнее, равнобесправны. Зато антисемитизм формально отрицался и преследовался в законодательном порядке. И «еврейский вопрос» в СССР был официально объявлен решенным. Принято было считать, что евреи, как и представители иных этносов, «вошли в семью братских народов СССР». Однако реально уже к началу 1920-х, когда в коммунистической элите развернулась борьба за власть, Сталин использовал антисемитскую карту. Прежде всего — для дискредитации Л. Троцкого.

В 1929 году Троцкий был окончательно дискредитирован и выслан за границу. Между тем официальная борьба с его сторонниками, часто пропагандировавшаяся неофициально как борьба с «еврейским засильем в партии», нанесла серьезный ущерб советской идеологии. Все же интернационализм был одной из компонент этой идеологии. Нужды в антисемитской карте пока не было, и Сталин инициировал очередную пропагандистскую кампанию по «борьбе с антисемитизмом». Своего рода итог ее подведен в романе И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок», изданном в 1931 году. Как выразился один из персонажей, в СССР «евреи есть, а еврейского вопроса нет». Подразумевалось, что в других странах евреи равноправны лишь формально, однако бытовой антисемитизм далеко не изжит, порою даже поддерживается на государственном уровне, почему и актуален «еврейский вопрос». Тогда как в СССР государственного антисемитизма нет, это и принципиально невозможно, а бытовой антисемитизм — лишь рецидив успешно изживаемого «царистского прошлого».

Именно в 1929 году журнал «Огонек» и печатает очерк Гроссмана «Бердичев не в шутку, а всерьез».

В русской обиходной речи Бердичев — маркированный топоним. Своего рода символ «еврейского местечка», то есть небольшого городка в «черте оседлости». Бердичев — город, регулярно упоминаемый в многочисленных «еврейских анекдотах». Но это, как подразумевалось в очерке Гроссмана, относится к шуткам. Всерьез же само слово Бердичев подразумевает ссылку на «еврейский миф». О чем и писал Гроссман, подчеркивая, что в досоветскую эпоху Бердичев — чуть ли не общеизвестный символ «еврейской торговой буржуазии, гнездо спекулянтов — город, где живут торговлей и обманом»⁷.

Гроссман настаивал, что и в Бердичеве «еврейский миф» противоречит действительности. Да, евреи составляли в Бердичеве большинство населения. Что, однако, не давало им преимуществ. Потому как в остальном политическая ситуация соответствовала общероссийской. В Бердичеве были эксплуататоры — евреи и не евреи. В Бердичеве были эксплуатируемые — евреи и не евреи. Причем евреев эксплуатировали точно так же, как русских, украинцев и поляков, живших в Бердичеве. Потому эксплуатируемые и солидаризовались в борьбе против эксплуататоров. И победили — с оружием в руках. Евреи и не евреи. Больше нет в советском государстве «черты оседлости», нет и «еврейских местечек». Бердичев стал обычным советским городом. Живут там обычные советские граждане. В советском Бердичеве евреи — равные среди равных. Рабочие, служащие, инженеры, красноармейцы, красные командиры. Это норма, а не исключение. Как везде. Завершался очерк патетически — описанием «великого памятника» героям гражданской войны. Памятника на «братской могиле красноармейцев, погибших при взятии города. Там лежат бердичевские рабочие, добровольцы: поляки, евреи, украинцы; красноармейцы Интернационального полка: латыши, мадьяры, китайцы… Это великий памятник Интернационала»⁸.

Вполне, казалось бы, заурядный очерк в одном из наиболее массовых советских журналов. Как тогда говорили, «идеологически выдержанный». И основной вывод вроде бы не противоречил ироническому афоризму, сформулированному героем Ильфа и Петрова. Действительно, в Бердичеве теперь «евреи есть, а еврейского вопроса нет». Многие тогда высказывали подобного рода суждения. Вот только написан очерк лучше большинства иных, тогда публиковавшихся.

Но есть и другие отличия.

Очерк Гроссмана, можно сказать, у пределов допустимого. Не за пределами, и не на пределе, однако близко. Пределы тогда определялись и официально, то есть «цензурным перечнем» запрещенных тем, и не официально — на уровне редакторского понимания политической уместности или неуместности. Гроссман не нарушал инструкции. На уровне же редакторского понимания была очевидна ссылка на «еврейский миф», столь часто эксплуатировавшийся в антитроцкистских кампаниях 1920-х годов. Значит — и напоминание об этих кампаниях, когда антисемитские суждения в периодике почти не маскировались. И само заглавие очерка подсказывало, что «еврейский вопрос» есть. А «еврейский миф» не разрушен окончательно за двенадцать лет советской власти. Компенсировалось это лишь эмоционально — финалом, который, в сущности, звучал как заклинание.

Не случайно писавшие о Гроссмане в советское время обходили вопрос о специфике его журналистского дебюта. Не так уж все безобидно в этом очерке, лучше ограничиться упоминанием или вовсе «замолчать». В конце концов, главное для писателя — дебют литературный.

Что касается Гроссмана, он был дебютантом не из обычных. В литературу пришел почти тридцатилетним. Выпускник Московского государственного университета, разносторонне подготовленный инженер с опытом исследовательской и преподавательской работы. Его литературным дебютом считаются повесть и рассказ, изданные почти одновременно.

Повесть «Глюкауф» была опубликована в 1934 году альманахом «Год XVII» (№ 4).

Критика встретила ее, можно сказать, с энтузиазмом.

Еврейской темы там нет, и вообще нет ничего такого, о чем можно было б сказать — на пределе допустимого. Или — близко к пределу. Самая обычная повесть «на производственную тему». В данном случае — о модернизации донбасской шахты. «Глюк ауф», старинное шахтерское присловье, в переводе с немецкого означает «счастливо наверх», то есть пожелание вернуться из шахты невредимым. Рецензировали повесть чуть ли не все крупные периодические издания⁹. Все отзывы были бесспорно положительными. Критики, отмечая «незначительные недостатки», признавали, что автор не новичок, а зрелый, опытный литератор. Профессионал.

В том же 1934 году «Литературная газета» (№ 40) опубликовала рассказ Гроссмана «В городе Бердичеве». Но тут реакция критиков была иной. Фактически — рассказ они «замолчали».

1. См., например: Селивановский А. Первый роман В. Гроссмана // Литературный критик. 1934. № 12; Глаголев Н. Новое в советской литературе // Художественная литература. 1935. № 2; Лежнев А. Чувство товарищества // Красная новь. 1935. № 2; Слепнев Н. Счастье нового человека // Художественная литература. 1935. № 10. [↩]
2. См.: Ермилов В. В. Вредная пьеса // Правда. 1946. № 211; Фадеев А. А. О литературно-художественных журналах // Правда. 1947. № 29.[↩]
3. См., например: Бубеннов М. С. О романе Василия Гроссмана «За правое дело» // Правда. 1953. № 44; Фадеев А. А. Некоторые вопросы работы Союза писателей // Литературная газета. 1953. № 38; Шагинян М. С. Корни ошибок. Заметки писателя // Известия. 1953. № 73.[↩]
4. См., например: Бочаров А. Г. Часть правды — это не правда // Октябрь. 1988. № 4; Бочаров А. Г. Мифы и прозрения// Октябрь. 1990. № 8.[↩]
5. См., например: Сарнов Б. М. Мучительное право // Литературная газета. 1995. № 50; Болажнова Т. Все течет на круги своя // Книжное обозрение. 1994. 29 ноября. [↩]
6. Ellis F. Vasiliy Grossman. The genesis and Evolution of a Russian Heretic. Oxford: Berg Publishers, 1994. [↩]
7. Гроссман В. С. Бердичев не в шутку, а всерьез// Огонек. 1929. № 51-52. С. 12.[↩]
8. Гроссман В. Указ. соч. С. 13. [↩]
9. См.: Селивановский А. Первый роман В. Гроссмана // Литературный критик. 1934. № 12; Гоффеншефер В. О счастьи // Литературный критик. 1935. № 10; Лежнев А. З. Чувство товарищества // Красная новь. 1935. № 2; Арвич С. Книга о большой любви // Художественная литература. 1935. № 2; Мунблит Г. Н. Мера и грация // Литературная газета. 1934. № 153.[↩]