Н. Л. Вершинина. Нравоописание в русской прозе XIX – XX веков

В теории литературы о нравоописании как «жанровом содержании», противоположном «романическому» (с личностью в центре внимания), упорно говорила «школа» Г. Поспелова¹, понимавшая его внеисторично и находившая, например, у Рабле, хотя такой описатель нравов и вместе с тем романист, как Бальзак, в предисловии к «Человеческой комедии» замечал, что его предшественники неизменно «забывали» показывать нравы современного им общества. Н. Вершинина, соглашаясь с теми литературоведами, которые «истоки нравоописательной словесности не без основания видят в сатирической литературе и журналистике Нового времени», сразу указывает: «Термин нравоописание крайне расплывчат — он, как правило, не отделен от понятия бытописание, смешивается (а не сополагается) с «натуральными» тенденциями, чрезмерно расширяется, применяясь к любым вариациям социально-общественной тематики…» (с. 3). Между тем у нравоописания есть «свои законы, лишь весьма относительно корректируемые жанровой спецификой…» (с. 6).

Ф. Булгарин в предисловии к одной из своих книг, соединившей признаки многих жанров, отмечал, что она и не роман, и не история, и не быль (как поясняет Вершинина, анекдот), но похожа то на роман, то на повесть, то на разговор очевидца, то на мемуар и т. д.

«…Булгарин зафиксировал взгляд на войну рядового <…> человека <…> Ему удалось передать «идеальные» представления и «реальный» взгляд на вещи так называемых обывателей, в жизни которых не было пафоса, но зато существовали предпосылки твердого морального знания: оно закалялось и могло произвести подлинный героизм в обстоятельствах войны» (с. 19, 20). Много сделавшая для изучения забытых и второстепенных писателей исследовательница (это — основное направление научной работы возглавляемой ею кафедры) словно забывает, что моралист Булгарин был аморальной личностью. На самом деле она избегает повторения общеизвестного, а разницу между булгаринским и прочим «нравоописанием» и бытописанием, очень важным и для классиков, прекрасно понимает. «Булгарин — истинный нравоописатель, потому что органика изображения только нечаянно проникает в его письмо <…> Для бытописателя интересен и важен сам предмет: именно быт как таковой выступает в качестве познаваемого предмета, выдвигая, в качестве главного, критерий верности исторической» (c. 37), как это было у Пушкина, который «не мог простить Булгарину апофеоза ограниченных установок нравоописания…».

В главе о «натуральном стиле» Н. Вершинина в противовес опять-таки банальным рассуждениям о верности «натуре» подчеркивает необходимость увидеть в этом явлении «элементы риторичности как выражения идеологической и иной тенденциозности» (с. 47), поскольку «в условиях 20-30-х годов «натуральный стиль» являет двуобращенность, способность преображаться и менять собственно эстетическое качество — в зависимости от онтологии авторского стиля, художественного или риторического <…> Именно двуединство «натурального стиля» оказалось впоследствии забытым, и «натуральная школа» стала восприниматься исключительно как оплот реализма», а Булгарин «предстал чуть ли не родоначальником «школы», с которой неуклонно боролся…» (с. 48). Участвовавший в этой борьбе с другой стороны Некрасов вывел Булгарина в лице «почтеннейшего» в романе «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» (1843-1848).

Н. Вершинина пристально рассматривает нравоописание в разнообразных произведениях Некрасова 40-х и Писемского 40-50-х годов, а в последней главе перескакивает через столетие и анализирует трансформации нравоописания в социалистическом реализме, неоднородных его разновидностях².

К сожалению, в книге есть фактические ошибки. У Толстого в сцене бомбардировки и пожара Смоленска «Тащи все, ребята! Не доставайся дьяволам!» кричит купец Ферапонтов, а не Алпатыч (с. 46). Рассказ «Рычаги» (1956) написал А. Яшин, а не В. Тендряков (с. 99). Опечатка «нардон» (с. 21) никак не поясняет турецкое слово аман — должно быть «пардон».

В целом же книжка безусловно очень полезна.

С. КОРМИЛОВ

1. См.: Поспелов Г. Н. Проблемы исторического развития литературы. М.: Просвещение, 1972; Чернец Л. В. Литературные жанры (проблемы типологии и поэтики). М.: МГУ, 1982. [↩]
2. Например, отмечено, что «постоянные отсылки к истории в романе В. Кочетова «Журбины» (1950-1952) — в связи с жизнеописанием старшего в роде, Матвея Дорофеевича (его сознательное бытие начинается выстрелом «Авроры» и находит завершение в детях и внуках, «наследниках» трудовой славы и доблести) — не более чем идеально мыслимая проекция «частной жизни» на абстрактный социальный «фон». Именно проекция, а не «настоящая жизнь людей» (Л. Н. Толстой)…» (с. 96-97). Даже в «адогматичном» романе К. Симонова «Живые и мертвые» важная для Синцова речь раненого комиссара Малинина по воле автора «обрывается «вдруг», на полуслове, по случаю появления немцев. Герой так и не узнает о наметившемся благоприятном повороте своей судьбы. Зато он узнает (потому что должен узнать) о том, что оказался в дивизии, командиром которой стал словно бы из небытия возникший Серпилин — олицетворение стационарности, высшей справедливости…» (с. 102-103). [↩]