О писателях и книгах. Составление, перевод с немецкого и примечания Е. Кацевой

Публикуемые нами заметки, письма, статьи Брехта содержат его размышления о различных явлениях мировой литературы, оценки отдельных книг и творчества некоторых писателей в целом. В размышлениях этих мы находим проницательные и глубокие суждения о задачах нового искусства, о его роли в революционном преобразовании мира, о действенной силе социалистического реализма.

Исполненные восхищения или яростного неприятия, любви и уважения или презрения и антипатии, оценки Брехта не всегда справедливы, иные высказывания, несомненно, обусловлены временем и не во всем оказались состоятельными в дальнейшем.

Тем не менее, материалы эти представляют и сегодня интерес не только историко-литературный, но главным образом как живая часть наследия выдающегося теоретика и практика социалистического искусства, являя пример определенности политической позиции, страстной пропаганды и защиты нового искусства и непримиримой борьбы против антигуманизма и лживости буржуазной идеологии.

Публикуемые материалы взяты из 18-го и 19-го томов Собрания сочинений Бертольта Брехта в 20-ти томах (Bertolt Brecht, Gesammelte Werke in 20 Bänden, Suhrkamp Verlag, Frankfurt am Main, 1967). Заголовки, заключенные в квадратные скобки, даны не Брехтом, а публикатором и редактором этих томов Вернером Гехтом.

[ЗАМЕТКИ БЕЗ НАЗВАНИЯ]

Читаю дневники Геббеля¹, это всегда увлекательное чтение, хотя много декораций и излишне театральных чувств. Пронизывающее дневники чувство долга мне претит, равно как и упорядоченность, говорящая о невероятном воображении: в сущности, Геббель – коллекционер. Весь ход его мысли подчинен ограниченной идее, кажется, будто он тщится найти смысл еще и там, где более глупые не могут его обнаружить, а люди, достигшие уже многого, редко соглашаются добиваться еще большего. Но существует не так уж много вещей, в которых действительно заключен смысл, как считает Геббель. Многое просто-напросто существует, находя себе поддержку или наталкиваясь на ограничения. Этот взгляд проявляется во всем, вплоть до взаимоотношений его персонажей. Посредством схоластической диалектики он почти всегда доходит до крайней формулировки обоюдных прав и обязанностей. Но отсюда еще далеко до той холодной, как лед, и невозмутимой сферы высшей духовности, где перестают существовать права и обязанности, где индивидуум одинок и заполняет собою весь мир, а отношения между людьми уже невозможны и ненужны. Мне все больше кажется, что путь, который выбрал Геббель, ведет в тупик. Нас захватывает не грандиозность жеста, с каким судьба повергает в прах великого человека, а сам человек, чья судьба лишь раскрывает его. Его судьба – это его шанс. Таким образом, дело не в том, чтобы создавать великие драмы идеальных принципов, представляющие суету мира и капризы судьбы, а нужны простые пьесы, изображающие судьбы людей, которые должны быть открытием, сделанным этими пьесами. Например: пьеса не должна показывать, что простые парни определенного, своеобразного склада непременно получают по шее. Напротив: она должна показывать, как ведут они себя при этом, что они говорят по этому поводу, какое лицо при этом делают.

21 августа 1920

Читаю «Последнее лето Клингзора» Г. Гессе. Эта новелла очень хороша, в ней есть что-то от Эдшмида², но она много лучше. Даже если кажется, что «Каменцинда» ³ нельзя превзойти, в далеком воспоминании он представляется мне чем-то прохладным, заполненной осенней пестротой и терпкостью бумагой. Там есть человек, который в конце пьет только все больше красного вина и опускается и наблюдает смену времен года и восход луны, – вот я все его занятия!

22 августа 1920

Сегодня утром читаю окончание «Борьбы Вадцека» ⁴ Дёблина и нахожу там созвучные идеи. Герой не позволяет трагизировать себя. Не надо перетрагизировать человечество. Там есть великолепные мысли о трагедии. (В ней должно быть чувство стыда!) Это вообще сильная книга. Она стыдливо оставляет человека в полутьме и не вербует себе прозелитов. Такова жизнь, – говорится там на 300 страницах. Я люблю эту книгу.

4 сентября 1920

Человек, имеющий одну теорию, погиб. Он должен иметь несколько теорий, четыре, много! Он должен набивать ими карманы, как газетами, все время самыми последними, среди них хорошо живется, приятно обитать среди теорий. Надо знать, что существует много теорий, как пробиться, – у дерева тоже есть несколько теорий, но следует оно только одной из них – некоторое время.

9 сентября 1920

Я читал две вещи Дёблина: сперва «Борьбу Вадцека» и теперь «Ван Луна». Большая сила заключена в них, все приведено в движение, отношения между людьми повернуты с необычайной остротой, все физические действия, вся мимика виртуозно раскрывают психологию, а все научное из нее устранено. Технически меня необычайно сильно захватила культура глагола. Глагол был моим слабым местом, я долгое время возился с ним (уже с тех пор, как читал Л. ⁵ и Синга⁶), теперь я из этого извлекаю колоссальную пользу. Опасность: барокко Дёблина!

15 сентября 1920

Иногда я захожу в Пинакотеку⁷. Теперь меня тошнит от мясного рынка рубенсовских оргий. Во мне самом было слишком много такого, но я должен был прийти к Тициану. Здесь притемненный блеск, насыщенный золотой тон, живительный покой в соединении с могучей силой и монументальностью Шекспира. Стоило бы все же основать где-то желтый дом, как предлагал Ван-Гог, набить его битком рослыми людьми с идеями, и пусть они сами справляются друг с другом.

13 июня 1921

ТОМАС МАНН В БИРЖЕВОМ ЗАЛЕ

Дельцы, наживающиеся на снобистской жажде просвещения им подобных, хладнокровно затеяли рискованное предприятие: подвергнув опасности совершенно незаслуженного конфуза, они заставили Томаса Манна, сознающего себя одним из самых видных представителей немецкой литературы, выступить с чтением, по-видимому, в незнакомом ему биржевом зале перед несколько удивленной публикой. Зал выполнил, правда, свою главную задачу: предупредительнейшим образом собрать по возможности многих (будущих) покупателей абонементов, – но сделал совершенно невозможным для писателя с его стилем и его данными донести до публики изысканную камерную музыку его утонченно-филигранного, нежно окрашенного словесного искусства. Постоянный шум, неизбежный в таких помещениях, смущал президиум, в то время как застрявшие сзади злополучные покупатели билетов вообще ничего не слышали и частью покинули зал. Манн прочитал отрывки из романа «Волшебная гора», который, если эти отрывки были типичными, в дотошном, не страдающем отсутствием метафизики, описании жизни нескольких десятков легочных больных показывает своего рода изощренную или наивную партизанскую войну против смерти. Общность многих людей, ожидающих того же самого, то есть смерти, порождает своеобразную культуру, пожалуй, своего рода savoir majeur⁸, которое с грациозным изяществом заставляет обольщаться по поводу втайне преодоленных трудностей: для тех, кто находится в безопасности, смерть по отношению к жизни является, – в известной степени и не без почтения сказано, – чем-то вроде развлечения. История умирающей, не желающей умирать, в возмущении отбивающейся ногами, когда к ней приходит священник, смесью глубочайшей жути и галантной величавости столь же несравненна, как и история умирающего юноши, тщеславно разыгрывающего перед дамами небольшой спектакль своей беспримерно одинокой и всерьез ведущейся борьбы со смертью, в которой соединяется сдержанность и любовь. Счастливчики, сидевшие в пределах слышимости, вблизи от устроителей, получили большое, изысканное наслаждение, устроители также получили причитающееся: зал был отлично заполнен. Но, может быть, они не очень поступятся своим достоинством, если в следующий раз справятся у своих духовных сотрудников, что представляет собой гость, которого они приглашают.

26 апреля 1920

ЗАМЕЧАНИЯ ПО ПОВОДУ ДЕТЕКТИВНЫХ РОМАНОВ

1

Я могу себе представить, что для ряда писателей детективные романы вообще не существуют. Но, по крайней мере, один пусть они <…> непременно время от времени читают: историю литературы. Когда изучаешь здесь две столь различные развлекательные отрасли, как драма и эпос, которые объединяются тут словом «литература», то с чувством некоторого сопротивления обнаруживаешь существование несомненно поразительного contrat litéraire⁹. Этот неписаный contrat litéraire столь же неподконтролен, сколь и всепроникающ. Одно, во всяком случае, ясно: это своего рода жаргон жуликов. Разумеется, напечатанное на бумаге еще не составляет в своем первоначальном виде содержания, пока на помощь не придет форма. Но странным образом существует, напротив, своего рода чистая форма, которую хорошо можно представить себе, если отнять от нее содержание. Жульнический жаргон основан на негласном соглашении между писателями и. их читателями, которые сошлись на некой средней линии солидной бульварщины. Все события человеческой жизни, чувства, жесты, воззрения, осложнения, ситуации, согласно contrat litéraire, учитываются (то есть производятся или приобретаются) лишь в той мере, в какой в жульническом жаргоне для них существуют выражения. Поэтому, если взглянуть на это с некоторой высоты, известные образцовые произведения, которые делают вид, будто показывают картину жизни во всей целостности, во много раз отвратительнее и лживее, чем маленькие произвольные фрагменты, которые не так-то уж произвольны и удовлетворяют определенные ограниченные аппетиты публики. Принимая во внимание положение в литературе, которое не улучшить никаким общественным обсуждением, я, например, со своей стороны стою исключительно за детективные романы.

2

Схема – вот что во много раз лучше, нежели то, что создается жульническим жаргоном и ровняет друг с другом (и с землей) литературные фабрикаты простым выбором одинаковой point of view¹⁰. Схема – залог здоровья. Я считаю: в тот день, когда наши драмы, например, снова обретут ценность, они станут походить друг на друга, как две капли воды. Они будут основаны на схеме. Схема – вот наилучший способ внутреннего сопротивления писателя. Такое сопротивление ему необходимо. Быть может, это и очень соблазнительно (после того, как в течение трех столетий создавались сотни тысяч драм, таких же, какие создает каждый из нас) – попросту игнорировать это сопротивление, но оно мстит за себя. Всегда будут люди, которым для их формалистических потребностей нужен как средство сопротивления материал, то есть содержание, но гораздо здоровее обретать для своего материала сопротивление в форме. Полезно, таким образом, культивировать схему. Подобной здоровой схемой в наше время, кроме оперетты и ревю, из художественной продукции более высокого ранга обладают, вероятно, только детективные романы.

3

Когда вы разрезаете детективный роман, вы точно знаете, чего вы хотите. Вы не позволяете, чтобы вас ошеломила неожиданность. Вы хотите убедиться в человеческой ловкости (ловкости героя я вашей собственной), в комбинационных способностях (героя, автора, своих собственных), вы хотите знать определенную часть действия до определенной страницы книги, но не знать другой части. Автор непременно должен был, прежде чем дать волю своим чувствам, выкурить несколько сигар, он должен в процессе своего творчества быть в таком же хорошем настроении, в каком хотите быть вы, он должен продемонстрировать вам свою умственную тренировку, подобную той, которую вы требуете от всякого артиста варьете, когда настаиваете на том, чтобы он улыбался во время своей работы.

[ЛЖИВОСТЬ НАШЕЙ ЛИТЕРАТУРЫ]

Мы не хотим иметь ничего общего с той безмерной лживостью части нашей литературы, которая рьяно выступает против лживости столь абсолютно правдивых и честных писателей, как Куртс-Малер¹¹; Куртс-Малер не лжива.

Мы писатели-идеалисты. Малер же великая реалистка.

Так, точно так ведет себя человек, так, точно так протекает жизнь. В обычных (повседневных) ситуациях человек разговаривает так, как у нее, в необычных – тем более. Он говорит своему другу: «Ты больше не переступишь через этот порог», – и жене: «Тебе тут нечего делать». Он женится, потому что девушка красива или потому что у нее есть деньги, и потом жена либо ценит его, либо нет. Матери или самоотверженны, или плохи, мужья – рабочие скотины и сексуальные скоты. Даже в Швейцарии, даже на высокогорных лугах, человек загаживает природу, но все же шиллеровское описание Швейцарии (где он никогда не был), по сути, верно, и описание Малер тоже верно.

КТО КОГО ИМЕЕТ В ВИДУ? ИЛИ «ВАЛЕНСИЯ» CONTRA «СМЕРТЬ И ПРЕОБРАЖЕНИЕ»

1900

Что было в году 1900? Мне кто-то сказал: для того чтобы выяснить подобные вещи, надо три-четыре года изучать германистику. Германистика будто бы есть наука о том, где навести справку. Таким образом, я мог бы не раньше, чем примерно в 1930 году, сообщить Томасу Манну свой любезный ответ на вопрос о разнице между его поколением и поколением его почтенного отца. При чтении тома Шпильгагена у меня было ощущение, что разница эта существенна. Я находил у Шпильгагена вещи, которые касались меня. Манн тоже самоотверженно подчеркивает разницу. У Шпильгагена нет ничего, что бы касалось его, Манна. Таким образом, году в 1900 (или еще раньше? или позднее?) что-то, по-видимому, происходило.

Ах, кто же, читая немецкую историю, не пожелал бы, чтобы просто году в 1914 наскоро сколоченный отряд железнодорожных войск в постоянной борьбе со старогерманцами проложил навечно через германские болота железную дорогу и – баста! Какое прошлое мы бы имели, какие аппетиты, сколько времени!

Нельзя ли это еще сделать?

1926

Я подозреваю, что прошлому столетию приходилось довольно часто иметь дело с борьбой мнений, и происходило это потому, что мнений существовало очень мало. Каждое поколение, должно быть, имело в определенный момент только одно-единственное мнение. Ныне же, Манн, благодаря их избытку не должно бы быть вражды из-за мнений. Иначе обстоит с борьбой.

Вы должны были заметить, что воздух за Ваше последнее десятилетие весьма остыл. Это произошло не само собой и не само собой прекратится, «где-то» были введены в действие морозильные установки. Ну, так вот: это мы их включили.

Итак, позвольте мне сообщить Вам, что борьба между Вашим и моим поколением (которая пока проявилась в двадцати – тридцати перестрелочках форпостов) есть борьба не из-за мнений, а борьба из-за средств производства.

Пример: В споре нам придется вести борьбу за Ваше место – место не в немецкой духовной истории, а на страницах газеты, имеющей 200 000 читателей.

Другой пример: В театре нам нужно победить не взгляды Ибсена или гипсовые формы Геббеля, а тех людей, которые не хотят передать нам театральные помещения, актеров.

Ваши мнения безобидны, Ваши эстетические формы безвредны, Ваша политическая позиция (по отношению к буржуазии: почтительно-ироническая) ничем не примечательна (и побеждена самой буржуазией).

Опасно в Вас и в Ваших почивших в бозе духовных исполинах только одно: то, что Вы портите нам столь важные средства производства.

Разве теперь, после того как вы убили на это два десятилетия, не заслуживает презрения тот, кто напишет стихи, вместо того чтобы обеспечить страны Южных морей автомобилями?

Отступление

Я знаю, Вы, в отличие от Вашего окружения, не станете упрекать меня в том, что я не обладаю Вашим благородством (которым попрекает Вас мое окружение). Из того, что Ваше окружение больше моего, Вы не сделаете поспешных выводов. Это заложено в нашей натуре: Вы боретесь благородно, я – неблагородно. Вы ведь не хотите уничтожить меня! А я Вас – хочу.

1900 (Продолжение)

Но, возможно, в 1900 ничего не произошло. Я хочу сказать: ни того, что могло бы дать повод для протеста, ни того, что могло бы дать повод для потехи, попросту – ничего. Вы знаете, какие это имеет последствия, когда ничего не происходит. Целые литературы возникают благодаря этому.

Я думаю, тогда (Вы как раз ощутили первый пушок на губе и еще имели надежды) маленькая реакция как раз и начала ощущать пушок на своей губе и надежды в своем сердчишке. Начался двадцатилетний период отлива.

1926, фрагмент

БУРЖУАЗИЯ И ЕЕ ЛИТЕРАТУРА

Ее заботы

Некоторого интереса заслуживает литературная мода, созданная определенной частью нашей обессиленной буржуазии, а именно той частью, которая занимается литературой (злоупотребляя тем, как трудно сегодня доказать кому-нибудь, что он писать не умеет). Речь идет о манере делать из пикантных поступков решительного человека западню для литературы. За решительного человека выдают господина Артюра Рембо, чьи исключительные литературные успехи приходятся на второе десятилетие его жизни. Стремясь нажить состояние, он стал коммерсантом, и, хотя и не достиг результатов других крупных коммерсантов, он проявил себя также и в этом как человек исключительных способностей. Его последовательность в смене занятий кажется людям, которые считают, что последовательность не к лицу литературе, поразительной и достойной восхищения. (Почему они не поражаются тому, что тринадцатилетний был столь последователен, что писал стихи?) Но, кроме того, им, кому единственным основанием для обмена может быть желание обменять нечто худшее на что-то лучшее, – им кажется уместным в этой связи ставить вопрос о различии между литературой и подлинной жизнью. Это одно из самых глупых противопоставлений, которое только можно сконструировать. (Случайные, вполне понятные, высказывания семнадцатилетнего юноши против смехотворной переоценки литературы действительно можно разрешить лишь человеку, создавшему такую литературу.) Его смелость в наслаждении жизнью в форме литературы, по меньшей мере, столь же революционна и по меньшей мере столь же трудна, как в безмерно восхищавшая их другая смелость, которую по каким-то причинам предпочел Рембо, когда стал старше. Как бы то ни было, сей черни не дано постичь эту смелость. Для этого надо хоть что-нибудь понимать в литературе.

МАЛЕНЬКИЙ СОВЕТ: СОЗДАВАЙТЕ ДОКУМЕНТЫ

1

Прочитал сейчас еще пахнущую типографской краской автобиографию Фрэнка Харриса¹²: это увлекательная книга, куда интереснее почти всего, что сейчас производится в качестве так называемых романов. Это подлинный документ, хотя это лучшее из того, что смог бы сочинить неслыханный лгун. (Сильная склонность к лживости – одно из немногих симпатичных свойств Харриса, о котором он не распространяется.) Но это документ уже потому, что в основе всего лежит характерное для известного периода представление, которое имеет определенный тип человека, о том, что такое хороший человек. Из этой автобиографии становится ясно, какого человека Харрис считает хорошим, но не то, является ли сам Харрис таковым. Харрис внушает читателю, что на протяжении всей своей жизни, не теряя почти ни одного дня, он старался улучшать свои человеческие качества. Он утверждает, что совершенствовал себя так, как предприниматель совершенствует свое предприятие. Следуя здоровому принципу – вовсю использовать женщин, он почти у каждой из них учился чему-нибудь для следующей. Сперва он, не жалея денег, зубрил языки, чтобы обходиться без переводчиков и приобрести авторитетные представления о произведениях мировой литературы, признаваемых образцовыми. Он утверждает, что встречался чуть ли не со всеми великими людьми своего времени и от каждого слышал что-нибудь, что делало его, Харриса, умнее и вооружало для борьбы с конкурентами. Даже тогда, когда великие люди приводили его в смущение описанием своих супружеских раздоров. Короче говоря, он невыносимый сноб. Но прочитать его книгу очень стоит, а это можно сказать лишь о немногих книгах. Сегодня мы охотнее примем даже самую очевидную ложь, если только в ней есть хотя бы тенденция быть принятой за правду, чем те совершенно не поддающиеся контролю романообразные изделия наших художников слова, в которых нет ничего, что могло бы быть предметом фотографирования в для характеристики которых отлично и убийственно подходит обывательский упрек, что они высосаны из пальца.

2

Сегодня даже пожилые и очень старые люди открыто говорят, будто недовольство старшего поколения младшим не содержит ничего такого, что заставляло бы задуматься. Но я считаю, неописуемое, абсолютно подлинное, чисто физическое отвращение наших молодых людей к изделиям старших безусловно заслуживает интереса. А о нем даже не знают.

Томас Манн говорит мне, он не читал Шпильгагена. Зато я читал Томаса Манна. Я думаю, если бы Томас Манн читал Шпильгагена, у него были бы возражения против шпильгагеновского стиля, а возможно (поскольку по сравнению с Манном Шпильгаген – революционер), и против него как человека; у меня же есть возражения против того, чтобы книги Манна (и многие другие) печатались. (Я выбираю из них всех Манна только потому, что он тип удачливого буржуазного поставщика искусственных, полных тщеславия и бесполезных книг.) Я открыто признаюсь, что не пожалел бы денег, чтобы помешать выходу определенных книг. По поводу этой моей склонности к открытому террору Вы могли бы пожать плечами, если бы она не была, как Вы легко можете установить, вполне типичной. Шутки в сторону: такое отношение здоровой части молодежи угрожает вашей литературе больше, чем закон о бульварной литературе¹³, который угрожает только нашей литературе.

3

Театр в недалеком будущем станет проверять запыленный вековой репертуар попросту с точки зрения ценности его материала, обходясь с добрыми старыми классиками как со старыми автомашинами, которые оценивают по чистой стоимости железного лома. Если применить такой радикальный способ к нашей современной эпической литературе, то через пять минут окажется, что, за исключением некоторых вещей Ведекинда и Кафки, в этой литературе почти совсем нет подлинно эпического материала. При этом я уж совсем не говорю о документальной ценности. Пожалуй, в новейшей литературе есть еще несколько произведений, в которых заключен кое-какой эпический материал, но он загублен психологией и полностью испорчен странным малодушием в оценке совсем не использованного материала. Вся их манера письма, когда «одна фраза рождает другую», не становится лучше оттого, что она рождает хорошие фразы. Я противник ассоциативной манеры письма, и я предсказываю ее скорое полное банкротство. Сегодня еще – но так будет продолжаться недолго – таким способом игнорируются попытки молодых людей воплотить совершенно ясное им содержание художественно ясно, для чего необходимо искусство, а не искусственные формы. Даже «Люизит» Бехера показывает, как можно устарелыми формами романа, прежде всего ассоциативной манерой письма, испортить отличный материал (также и в художественном отношении).

4

Таков практический вывод: Желательно создавать документы. Под этим я подразумеваю: монографии о выдающихся людях, очерки общественных структур, точную и пригодную к немедленному использованию информацию о человеческой природе и героическое, изображение человеческой жизни, – все с типических точек зрения и так, чтобы форма не уничтожала возможности практического применения этих произведений.

[«СПОР ОБ УНТЕРЕ ГРИШЕ» АРНОЛЬДА ЦВЕЙГА]

Роман «Гриша» явственно обращен к моим интересам. Он пытается изобразить общественный аппарат (военно-тыловую организацию с управлением и юстицией), разрушение которого, пока он еще существует, и саботирование которого, если он снова возникнет, относится к моим насущным интересам. Автор книги позволяет сделать вывод, что этот аппарат во всей своей отвратительности и отсталости, в тот самый момент, когда мы читаем книгу, еще вовсю работает в форме нашей классовой юстиции. Автор даже рекомендует средство для разрушения этого аппарата: применение справедливости. Мое главное возражение против книги состоит в том, что те ее части, которые показывают этот аппарат в действии и, собственно, составляют ценность книги, оттесняются на задний план менее ценными и, к сожалению, даже вредными частями, а именно теми, в которых изображается справедливость. Эти вредные части книги показывают трогательную судьбу угодившего в аппарат русского унтера Гриши. Его трогательная судьба странным образом совершенно неинтересна. Я говорю в прямом смысле. «Неинтересна» означает: она не интересует меня. Говоря откровенно и грубо: я считаю, не стоит тратить усилий, чтобы узнать чувства и настроения приговоренного к смерти. И мне хочется положить конец дискуссиям на эту тему утверждением, что ни одному крупному античному писателю не пришло бы в голову сообщить своим читателям мысли Верцингеторикса¹⁴. Это так называемое нарушение правил игры или художественная ошибка. И ее можно социологически проанализировать.

Кстати, сам Цвейг показывает, что никакое сочувствие и никакая попытка поставить себя на место осужденного со стороны окружающих не спасет унтера от смерти. Напротив. Цвейг, к сожалению, не показывает, что как раз сочувствие и убивает Гришу. Человек же, не испытывающий к унтеру никакого сочувствия, генерал Шифенцан, является единственным революционером в книге. Это не заслуга – показать, что смертоносный аппарат нельзя остановить несправедливостью: справедливостью его тоже не остановить. Книга доказывает, что почти ничто так не мешает разрушению буржуазного государственного аппарата, как буржуазная справедливость. См. дело Сакко и Ванцетти. Именно эта буржуазная «человечность» делает возможными те условия, в которых мы живем. Самый сильный человек Цвейга, похваленный выше Шифенцан, становится справедливым в тот момент, когда становится слабым. Все, кто стоит в этой книге за справедливость, люди слабые. Вот почему надо отвергнуть эту книгу.

[Примерно 1927]

[О СТЕФАНЕ ГЕОРГЕ¹⁵]

Этот писатель относится к тем явлениям, которые из-за того, что они изолированы от своей эпохи, слывущей бесславной, кажутся ее противниками и тем самым превращают в симпатию к себе то, что на самом деле выражает антипатию к эпохе, – пока не обнаруживается, что по сути своей они принадлежат к этой эпохе, и так как разногласия с нею, которые еще удается разглядеть, крайне ничтожны или относятся к очень несущественной области, на них падает подозрение, что их изолировало от эпохи лишь собственное тщеславие и собственное властолюбие. Ваша анкета, я надеюсь, поможет установить, что влияние этого писателя на молодых людей совершенно незначительно, – правда, это удастся вам только в том случае, если вы правильно выберете тех, к кому следует обратиться. Я лично не ставлю в упрек сочинениям Георге то, что они пусты: я ничего не имею против пустоты. Но их форма слишком самодовольна.

Его взгляды кажутся мне мелкими и случайными, всего лишь оригинальными. Он, наверное, проглотил кучу книг, в которых только то и было, что хорошие переплеты, и общался с людьми, живущими на ренту. Он выглядит праздношатающимся, а не созерцателем, кем он, по-видимому, хочет казаться. Столп, который себе выискал этот святой, выписан чрезмерно хитро, он стоит на чересчур людном месте и являет собой слишком живописный вид…

13 июля 1928

БЕНН¹⁶

Этот слизняк придает большое значение тому, чтобы возраст его исчисляли, по крайней мере, полумиллионом лет. В течение этого времени он появлялся все снова и снова, многократно исчезал и, к сожалению, снова появлялся. Слизняк исключительно благородного происхождения.

Значит, народы существуют не для того, чтобы наслаждаться счастьем, значит, горняки, обливающиеся потом, вгрызающиеся в породу, уперевшись животом в отбойный молоток, – это кутилы, когда получают достаточно? А другие, те, что живут на их счет, имеют что-то от жизни, хорошо, пусть они ничего не имеют от нее (что, впрочем, еще хуже, чем если б имели). Все бессмысленно, – настаивает этот поп с обратным знаком; ведь нормальный поп все-таки придает самой отвратительной жизни, тени жизни, какой-то хороший смысл. Люди искали, старались, что-то нашли, и теперь бы только не сдаваться, непременно продолжать, пока это не станет бессмысленным, пока снова не наступит непонимание, пока снова не добьются его. За это время люди кое-чего достигли, они поднимаются в воздух, пересекают океаны на кораблях, подобных отелям, читают ночью при дневном свете, видят на небольшом экране то, что отдалено на десять тысяч километров, делают в час в десять тысяч раз больше сапог, чем делали когда-то, начинают даже предоставлять все это в пользование человечеству; но все это ничего не значит, люди еще не закончили своего дела. Если бы они закончили его, стало бы ясно, что все это бессмысленно, что они просто следовали какому-то случайному побуждению. Несколько владельцев рудников нанимают несколько сот тысяч людей, потерпевших неудачу в жизни, потерпевших из-за них, суют им в руки стальные прутья и под охраной профессиональных солдат напускают их на рабочих, – и вот создан новый тип, с решительной физиономией!

ДЁБЛИН

Думается мне, он испытывает к литературе безграничное уважение, свойственное людям других непосредственно полезных профессий; он воспринимает литературу скорее как врач, чем как писатель. Очень трудно доказать ему, к примеру, что в романах Флобера страшно много снобизма, и все, что делает он, Дёблин. тоже не связано с жизнью. Он занимается «чистым искусством» гораздо больше, чем всем остальным на свете. В самом деле, до его вещей более молодым людям нет уже никакого дела, они кажутся напыщенными и произвольными и слишком быстро забываются.

(О ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКЕ)

[Письмо Альфреду Дёблину]

Дорогой доктор, ad¹⁷ Дибольд¹⁸: что бы он сам ни думал, нужно ему одно – указания. По форме они должны быть легко доступными, что касается содержания – стимулирующими и потому дружескими, но определенными. Так, например, указание больше не заниматься исследованием моих способностей было бы для него дороже золота! Ведь в самом деле, мы пишем вовсе не для того, чтобы выяснить, не является ли кто-то из нас новым Шекспиром! Если вопрос о способностях (из-за бедности фантазии спрашивающего) неизбежен, то следует на будущее решить, что, скажем, о драматургии надо спрашивать меня, а не господина Дибольда. Мои ответы на это (они содержатся или на них есть намеки в моих пьесах) господин Дибольд, раз уж он новый Лессинг, мог бы, разумеется, растолковать затем театральной публике (вот на что можно употребить его способности).

1. Кристиан Фридрих Геббель (1813 – 1863) – немецкий драматург, поэт и прозаик, автор трагедий на исторические и современные темы. Одна из центральных тем его творчества – гибель одинокого борца, опередившего свое время.[↩]
2. Казимир Эдшмид (1890 – 1966) – немецкий писатель, один из вождей немецкого экспрессионизма.[↩]
3. «Петер Каменцинд» (1904) – роман Германа Гессе (1877 – 1962), первое произведение, принесшее ему известность.[↩]
4. Роман «Борьба Вадцека с паровой турбиной» (1918) и упоминаемый в записи от 15 сентября 1920 года роман «Три прыжка Ван Луна» (1915) Альфреда Дёблина (1878 – 1957) написаны в духе экспрессионизма, одним из ведущих представителей которого он был.[↩]
5. Публикатор Брехта Вернер Гехт в своих примечаниях пишет, что в рукописи здесь неразборчиво написана фамилия, начинающаяся с буквы Л [↩]
6. Джон Миллингтон Синг (1871 – 1909) – ирландский драматург.[↩]
7. Картинная галерея в Мюнхене.[↩]
8. Сверхзнание, изощренное знание (франц.).[↩]
9. Литературного договора (франц.; на манер contrat social – общественный договор, термин французских просветителей, взятый из названия трактата Жан-Жака Руссо «Du contrat social», 1762).[↩]
10. Точки зрения (англ.).[↩]
11. Гедвиг Куртс-Малер (1867 – 1950) – немецкая романистка, имя которой стало чуть ли не нарицательным для обозначения низкопробного чтива [↩]
12. Фрэнк Харрис (1856 – 1931) – английский писатель и журналист.[↩]
13. Имеется в виду так называемый «Закон в защиту молодежи» (1926), запрещавший якобы бульварную литературу, но в действительности позволявший цензуре накладывать запрет на любое «неугодное» произведение.[↩]
14. Верцингеторикс – вождь галлов, восставших в 52 году до н. э. против римских легионов Цезаря, вторгшихся в Галлию; в 46 году до н. э. был взят в плен и обезглавлен в Риме.[↩]
15. Стефан Георге (1868 – 1933) – немецкий поэт. Некоторые мотивы его творчества использовали на свою потребу нацисты; однако он ненавидел фашизм и после гитлеровского переворота эмигрировал из Германии. Заметка Брехта написана в связи в 60-летием С. Георге для анкеты, проводившейся газетой «Литерарише вельт».[↩]
16. Готфрид Бенн (1886 – 1956) – немецкий поэт и прозаик.[↩]
17. По поводу (лат.).[↩]
18. Речь идет о книге Бернгарда Дибольда «Анархия в драме, критика и изложение современной драматургии», вышедшей в 1928 году, когда писалось это письмо Дёблину, четвертым изданием.[↩]