О некоторых аспектах социологии литературы

Статья публикуется в порядке обсуждения.

К теме «Социология и художественная литература» до сих пор нередко относятся с предубеждением. У многих, кто помнит критику 20-х и отчасти 30-хгодов, кто заглядывает, хотя бы изредка, в старую «Литературную энциклопедию», сочетание слов «социология» и «литература» вызывает самые тяжкие ассоциации, род идиосинкразии. Некоторые литературные оценки звучат теперь карикатурно. Часто они были продиктованы литературно-групповыми предубеждениями, а то и прямой недобросовестностью критиков, спешивших наклеить на противников классовые (политические) ярлыки, несостоятельность которых очевидна после переоценки, произведенной временем. Современный читатель возражает прежде всего против такого подхода к искусству (якобы опирающегося на социологию), при котором просто игнорируется специфика этой области сознания. А в критике того времени анализ повести или поэмы подчас не отличался от оценки какой-нибудь брошюры о «текущем моменте». В критике 20-х годов мы часто встречаем лишь ответ на вопрос, что произведение заключает (в смысле идейного содержания, истолкованного порой поверхностно-политически) и кто высказывает эти мысли (в смысле классовой, сословной принадлежности автора, чему придавалось исключительно большое значение); критика нередко отрывала содержание от формы, игнорируя то, как все это выражается, а иногда пытаясь любой, даже частный элемент формы произведения вывести непосредственно ив производственных отношений.

Надо подчеркнуть, что проявления «вульгарного социологизма» в 20-х и начале 30-х годов невозможно рассматривать как научное применение к сфере искусства достаточно развитой уже в то время социологической доктрины. Крупный советский психолог писал в то время, что многие критики расценивали произведение искусства с точки зрения того явного содержания, которое в нем заложено и если это содержание вызывало их одобрение, они относились с одобрением к художнику, и наоборот. Какова этика, такова и эстетика – вот лозунг этой теории. Чудо искусства, писал он дальше, подобно евангельскому претворению воды в вино, ибо настоящее искусство всегда несет в себе нечто претворяющее, преодолевающее обыкновенное чувство; и тот же самый страх, и та же самая боль, и то же волнение, когда они вызываются искусством, заключают в себе еще нечто сверх того, что в них содержится. И это нечто преодолевает эти чувства, просветляет их, претворяет воду в вино, и таким образом осуществляется самое важное назначение искусства. Искусство относится к жизни, как вино к винограду.

В этой статье я касаюсь главным образом количественных методов в социологии, хотя знаю, что они не единственные методы, применяемые в этой науке, – о чем еще будет сказано ниже. Если же говорить о количественных методах, то можно заметить, что даже нынешняя «мода на социологию», даже проникновение понятий этого ряда в различные смежные сферы научного исследования не смогли сблизить понятия социологии и литературы (искусства).

Впрочем, за одним исключением.

Сегодня считается общепринятым, что «потребление искусства» может и должно изучаться социологией, притом именно количественными методами (о том, что количественный метод не единственный, принятый в социологии, – ниже). И действительно, нельзя пожаловаться: мы не ощущаем недостатка в анкетах и интервью, с помощью которых изучается самый факт распространения, популярности, «потребления» произведений искусства разными социальными слоями читателей, зрителей, слушателей. При учреждениях, ведающих массовыми коммуникациями (радио, телевидение, кино и др.), созданы аппаратные подразделения, изучающие с различной степенью глубины «спрос» населения на произведения искусства. Кинопрокат, опираясь на цифры «посещаемости» кинотеатров, пытается сформулировать если не «социальный», то по крайней мере коммерческий заказ для кинопромышленности, для заявок на зарубежные фильмы. Научные группы социологов в Свердловске, Ленинграде, Перми делают последовательные шаги по пути социального анализа культурных потребностей. Это действительно сфера приложения сил для социологов, тем более что через детальный анализ потребления культуры раскрывается практическая суть таких проблем, как использование досуга, как преодоление различия культурных уровней трудящихся.

* * *

Отсюда, однако, далеко до того, чтобы предметом социологического анализа сделать самое искусство, художественную литературу.

Подобное предложение я высказал на страницах «Литературной газеты» и «Нового мира», прибегнув к несколько иронически звучащим формулам: предлагал провести «перепись литературного населения» или, например, «инвентаризацию конфликтных ситуаций, разрабатываемых в литературных произведениях».

Я не могу жаловаться: статья, резюмирующая многие научные разработки социологов и связывающая последние с социографией, то есть с «художественной социологией», была хорошо принята, вызвала сочувственную дискуссию на страницах «Литературной газеты» и некоторых других органов печати, переведена на ряд языков. Но, судя по письмам-откликам, частично опубликованным в «Новом мире» (1969, N 5), именно предложение сделать самое литературу предметом социологического исследования продолжает вызывать сомнения и возражения. Стоит разобраться в этом по существу – ведь антиномии между понятиями «социология» и «литература», как раз не существует.

Я начну с возражений Ю. Давыдову, автору глубокого исследования эстетико-идейных воззрений Платона и Аристотеля («Искусство как социологический феномен», «Наука», 1968). Ю. Давыдов утверждает в введении к этой книге, что социология искусства выполняет единственную функцию: исследование искусства «в деле», то есть в момент воздействия его на публику. Сущность самого произведения, самое искусство (литература) якобы социолога не касается.

Но Ю. Давыдов ориентируется не на восприятие «большинства», тем более он не разделяет ложных построений А. Уледова¹, приписывающего социалистическому обществу непременно единое мнение по любому вопросу. Автор социологического исследования древнегреческой философии хочет изучать общество в аспектах дифференцированного воздействия искусства на разные его слои. Узкий круг «публики» ни в малой степени не обесценивает произведения в глазах Ю. Давыдова. Он даже признает, что некоторые великие произведения из-за своей новизны вначале не находят публики, так что акт эстетического восприятия может вовсе не состояться. Трудно, правда, представить себе столь законченное одиночество великих художников. Ведь даже Ван-Гог, не продавший при жизни ни одного своего полотна, строго говоря, не был лишен «сопереживателей», хотя бы в лице брата Тео, Гогена и других художников.

Но и Ю. Давыдов, утверждающий, что социология занимается только потреблением живописи, музыки, литературы, напрасно считает, что социологам закрыты все пути к искусству, к «чудесам», ему присущим. Раз что неотделимо от как, то в восприятии читателей произведение искусства участвует в целом, в присущем ему единстве. Ход этой мысли нетрудно проследить, вчитываясь в текст самой книги «Искусство как социологический феномен».

Во-первых, в анализе эстетико-идейных взглядов Платона и Аристотеля автор пренебрегает, в сущности, восприятием и реакциями афинской публики. Правда, проведены блестящие параллели с комедией Аристофана «Лягушки», где в ироническом тоне перефразированы многие положения Платона; однако и тут читатель остается в тупике: как же реагируют на все это афинские массы, те же «трутни», породившие упадочное искусство? В общем, Ю. Давыдов исследует эстетику Платона, оставляя вне поля своего зрения социологию в узком смысле слова: потребление искусства.

Во-вторых, автор признает влияние «публики», ее вкусов на художников, своего рода обратную связь между актами «производства» и «потребления» искусства. А ведь это – новая область социологии литературы. Замечу, что в откликах на мою статью в «Новом мире» есть и письмо известного нашего писателя, и в нем такие строки: «…Между прочим, любопытно было бы поставить нашего брата писателя самого объектом социологического исследования. Возможно, это в изрядной степени помогло бы ответить на вопрос, почему наша литература в массе своей столь плачевно неадэкватна жизни» (письмо не опубликовано).

В-третьих, наконец, хотя и в довольно туманной форме, автор признает, что исследование восприятия искусства публикой ведет в конечном счете и к изучению внутренней структуры художественного произведения.

Но речь идет ведь о дифференцированной «публике», о разных слоях «потребителей искусства», разных причинах, вызывающих разные последствия в форме состоявшегося или несостоявшегося акта эстетического восприятия, характера последнего. Следовательно, огромную роль приобретает в глазах исследователя типология зрителей, читателей, слушателей. Сам Ю. Давыдов придает ей немалое значение. Однако приводит лишь скупые иллюстрации различий в типах потребителей искусства, пользуясь данными Кинопроката. Конечно, тот факт, что «Человек-амфибия» оказался популярнее всех других фильмов, свидетельствует о низком уровне художественного сознания многих зрителей. Однако по числу посещений фильм «Обыкновенный фашизм» – о чем Ю. Давыдов не упоминает – лишь немногим уступает «Человеку-амфибии». У обоих фильмов оказалось до 80% одних и тех же зрителей – тайна такого зрительского восприятия еще не разгадана, по крайней мере под углом зрения формирования типов зрителей.

Может быть, полезно провести аналогию с наблюдениями Луи Марлина, приведенными в книге «Все факты о телевидении». Из опрошенных 4300 молодых людей 60 процентов назвали любимыми книги шпионского, детективного, приключенческого жанров; лишь 20 процентов – может быть, под влиявшем школы – вспомнили классиков, 9 процентов – произведения исторические, очерки и т. п. Но затем следовал вопрос-ловушка: какая книга произвела самое сильное впечатление? Ни один из опрошенных не упомянул детектив. Напротив, в ответах упоминались и комментировались исключительно произведения серьезной художественной литературы. Оказывается, «чтиво» проглатывается с охотой, но это – род механического, бездумного занятия, хоть и поглощающего много свободного времени; между тем мозг и душа этих неквалифицированных в большинстве своем читателей не отвергает подлинно художественных произведений, именно их сохраняет память.

Несомненно, изучение зрительских и читательских типов, едва оно выходит за рамки распределения публики по демографическим признакам (по возрасту, полу, образованию, профессиям и т. д.), становится практически невозможным, если социолог игнорирует эстетические структуры произведения искусства, вызывающие те или иные реакции читателя. Это понимал уже русский библиограф А. Рубакин, когда задавался вопросом: «Почему же у разных читателей имеются разные любимые авторы?» – и отвечал на него так, как ответили бы наши современники: «Чтобы дать… научный ответ… необходимо сделать исследование… какие именно читатели, каких именно авторов считают своими любимыми?.. Затем идти дальше: изучить психические и социальные свойства, во-первых, самих читателей, во-вторых, авторов и произведений их». Рубакин утверждал, что всякая книга, то есть главнейшие ее качества, могут быть выражены через формулу. Через формулу же могут быть, по его мнению, выражены основные свойства читателя, ибо «разные типы ума ничто иное, как разные комбинации тоже разнообразных типов памяти, восприятий, суждения и мышления». Тут же Рубакин приводит три десятка элементов «формулы», отвечающей на вопрос: чего требует данная книга, чтобы быть принятой и усвоенной? Русский просветитель и книголюб глядел в будущее; правда, он был безудержным оптимистом…

Теперь самое время спросить себя: «формула» книги, «формула» читателя – уж не кощунство ли это, коль скоро речь зашла о таинстве читательского сопереживания?

Вот у Тютчева:

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется, –

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать…

Эти же сомнения выразили некоторые мои критики в письмах, присланных в «Новый мир». Ленинградский преподаватель С. Бернадский усомнился: можно ли поверять гармонию алгеброй? («Не рано ли?» – выразился он осторожно.) И привел известные строчки из Анны Ахматовой:

А каждый читатель как тайна,

Как в землю закопанный клад.

Но вот другой мой оппонент в «Новом мире», С. Эпштейн, решительно возражающий против переписи литературных типов, то есть привнесения в анализ литературы количественных методов социологии, тем не менее признает, что «никакого спора не вызывает и уже оправдано практически все, что касается изучения и анализа (методами социологии) потребления литературы – читательских интересов, эстетических вкусов, распространения литературы, степени ее воздействия и т. п.». Он же приводит убедительные примеры того, что ученые и деловые люди Запада обращаются к литературным произведениям как к важнейшему источнику познаний о структуре общества, о социальной психологии и т. д. (Очерки Гарвея Свэдоса «На конвейере» приняты в университетах как учебное пособие, в «школах бизнеса» менеджерам предлагают изучать беллетристику на «производственные темы.)

Несовместимость формулы «каждый читатель как тайна» и статистической таблицы грамотного социолога с ранжировкой читательских интересов в зависимости от читательских типов – в большой степени кажущаяся, условная. Не ясно ли, например, что у поэта, написавшего строки о тайне читательского расположения, есть свой круг читателей, – а это факт объективный, его даже можно измерить. Чуткий библиотекарь, сам любитель поэзии, назовет, пожалуй, – и не ошибется! – круг поэтов, которые близки ценителю поэзии Ахматовой. А это тоже объективная оценка субъективных читательских интересов, а также уровня квалификации какой-то группы читателей поэзии. Разве не на том же пути стоит психолог, когда он объединяет в группы и классы тончайшие проявления психической жизни? Не сблизилась ли в нашем представлении интуиция ученого, которой сегодня придают столь большое значение в эвристике, с образным мышлением, присущим в первую очередь художнику? Не о том ли и мысли Чарлза Дарвина, кажущиеся только на первый взгляд наивными: «…Если бы мне пришлось вновь пережить свою жизнь, я установил бы для себя правило читать какое-то количество стихов и слушать какое-то количество музыки по крайней мере раз в неделю;

1. А. К. Уледов, Общественное мнение советского общества, Соцэкгиз, М. 1983, стр. 86, 89 и др.[↩]