О мастерстве М. Шолохова
1
Сила шолоховского таланта потрясает удесятерению, когда впервые вступаешь на донскую землю. Сухой, прокаленный солнцем ветер, с полынком, с едва уловимыми запахами разнотравья, пьянит, обжигает сердце; вглядываешься в лица встречных людей – узнаешь их, вслушиваешься в речь – знакомые голоса. Это родные тебе люди. Близкими сделал их Шолохов.
Когда же в лучах утреннего солнца откроется перед вами хутор Калининский (б. Семеновский), вы, может быть, как и автор этих строк, не сдержите своего волнения. Казалось бы, ничем не примечателен на Дону этот хутор. В «Тихом Доне» он упоминается всего лишь несколько раз. Но вглядитесь внимательно, и вы узнаете его. Это как раз то место на земле, к которому писатель «привязал» хутор Татарский. Он не выезжал сюда «на натуру» с этюдником, подобно живописцу, но именно здесь он впитывал в себя те штрихи, которые потом положил на полотно.
Хутор Калининский спускается к самому Дону; здесь все изрезано плетнями огородов, разбросанных вдоль реки, которая в нижнем своем течении особенно величественна и красива. Дорога идет почти у берега, а справа, у самого хутора,- крутые меловые обрывы.
Может быть, здесь на краю хутора стоял мелеховский курень. Может быть, где-то, здесь повстречал Григорий Аксинью. Я был далек от мысли, что Шолохов, подобно холодному копиисту, срисовывал картины, знакомые теперь миллионам людей всего мира, что он фотографировал вот этот спуск к Дону, у которого я сейчас стою. То, что я вижу теперь своими глазами, писатель живописал в первых же главах «Тихого Дона» – в этом не было «никакого сомнения.
Вся жизнь народа до малейших деталей отражалась в сердце писателя, клала «черту за чертой на облик мальчика, потом юноши». Шолохов, по словам Серафимовича, как молоко матери, впитывал «казачий язык, своеобразный, яркий, цветной, образный, неожиданный в своих оборотах, который так волшебно расцвел в его произведениях, где с такой неповторимой силой изображена вся казачья жизнь до самых затаенных уголков ее».
Но Шолохов не только впитывал эту окружавшую его жизнь. Прошлое своего народа он познавал и другим путем – через рассказы «бывалых людей», вчитывался в исторические источники. Это был двуединый процесс. Писатель не раз называл ту обильную мемуарную и историческую литературу, которую ему приходилось изучать, работая над «Тихим Доном». Он не только разъезжал по станицам, по крупицам собирал факты жизни. Он рылся в архивах, вчитывался в пожелтевшие газеты, вдумывался в свидетельства современников, сопоставлял их.
«Большую роль,- говорил мне писатель, – сыграли устные рассказы очевидцев, да и сам я был свидетелем многих событий, лично знал людей, о которых писал… Я жил и живу среди своих героев. И это, пожалуй, главное. Вне той среды и обстановки, о которой пишешь, вряд ли можно создать что-либо порядочное. Мне бы, во всяком случае, без этой связи не написать своих романов».
Неиссякаемый источник романов Шолохова – жизнь. Из нее он черпает факты родниковой свежести. А знает их писатель не хуже любого краеведа, ученого-диалектолога, этнографа, фольклориста, историка быта и нравов вместе взятых. Это знание придает романам Шолохова ту реалистическую конкретность, на которую опирается его художественный «домысел». Писатель силой своего великого таланта создает ту жизненную атмосферу, в которую читатель погружается с головой, забывая о том, что он листает страницы книги. Он живет этой жизнью. Так рождается вера читателя в художника, та связь писателя с народом, которая дает ему право называться народным писателем.
2
Есть еще люди, несколько иронически воспринимающие сам термин «бытописатель». Шолохов же горячо утверждает: «Нужно бытописать, и лестно быть бытописателем!»
«Правдивость деталей» бытописания подчинена у Шолохова передаче жизненных обстоятельств, вне которых немыслимы живые характеры его героев.
В первой же части «Тихого Дона» Шолохов обстоятельно, со многими чисто этнографическими деталями изображает свадьбу Григория и Натальи. Для писателя это один из важных эпизодов народной жизни.
Шолохов, очевидно, не раз имел возможность непосредственно «в натуре» наблюдать все этапы старинной казачьей свадьбы. Использовал он тем не менее и записи фольклористов и этнографов. Важен тут не столько источник, на который он опирался, сколько то, какие детали этого обряда привлекли внимание писателя, какую художественную окраску и идейную нагрузку получили они в романе.
Известные нам записи казачьего свадебного обряда1 чрезвычайно обстоятельны в описании даже малейших бытовых деталей. И все-таки они лишь регистрируют эти детали, копируют факты жизни казаков. Писатель же должен увидеть этот мир народной жизни во всем богатстве его чувств, психологических оттенков и красок, пропустить жизненные события, обряды и людей, участвующих в них, через призму собственного отношения к ним.
Шолохов отказывается выписывать с той последовательностью, с какой это обычно происходит в жизни, все этапы свадебного обряда. Но если уж писатель изображает в романе сватовство, смотрины, сговор или поезжанье, он этнографически точен во всех деталях,
А. Листопадов, например, добросовестно описывает одежду дружки и других поезжан, убранство снаряженных в поезжанье лошадей, перечисляет песни, сопровождающие этот этап обряда. Он сообщает и о том, что у двора невесты поезжан ожидали ребятишки, а двери в дом, по обычаям обряда, были заперты. Некоторые из этих деталей встречаются и в шолоховском тексте. Но они только вкраплены в него. Шолохов не просто переносит в роман описание обряда во всех его деталях и на всех этапах. У него свое художническое видение этого эпизода народной жизни. На первом плане те образы и штрихи, которые рисуют ее в динамике. Он видит не только брички, «доверху набитые цветными воющими кучами людей», но и «кисейные шлейфы пыли за каждой бричкой», «шмотья мыла», которые роняли рвавшие постромки лошади. В этой дикой скачке, среди крика, визга, свиста поезжан он слышит «сплошной стон колес», голоса возбужденных людей («Сыпь им! Сыпь!», «Уп-па-де-ешь!», «То-ро-нись!», «Держись!»), заставляет увидеть поведение и состояние каждого из них («визжала Дарья, подпрыгивая, обнимая лакированные сапоги Аникея», а он, «морща голое, бабье лицо тонкой улыбкой, взвизгивал и порол лошадей кнутом». На одной из бричек Григорий разглядел «счастливое, с подпрыгивающими смуглыми щеками лицо Дуняшки»).
Вся эта атмосфера поезжанья у Шолохова никак не подходит для пения песен даже «подъемного» характера – «ухабы и кочки рвали голоса, затянувшие песню».
Особенности работы Шолохова, его принципы отбора фактов жизни и освещения их видны из сравнения:
У ЛИСТОПАДОВА
Невеста – за столом, под образами. Ее окружают свашка, дядька и главные ее защитники – малолетние братья.
Как только «игрицы» запоют «Галочку»… входит дружко и, приступая к выкупу, с грозным окриком набрасывается на защитников, тесно прижавшихся с обеих сторон к сестрице-невесте.
– Это што за народ такой? Зачем собралися сюда? Вон атцэль!
– А во, видал! – решительно высовывают ребята из-под стола свое оружие – скалки.
– Не робьтя, – подбадривают свои,- не выдавайтя нянькю!
– Давайтя выкуп за нашу сяструшку, а та и не лезь!
Дружко подносит вина, ребята не принимают. Тот водки,- и смотреть не хотят. Дружко, будто в сердцах, начинает выгонять ретивых защитников из-за стола:
– Ах вы, такие-сякие! Позалезли, щто и не выгонишь!
– Не поддавайтесь, не поддавайтесь! – несутся сочувственные крики,- Держитесь крепче!..
– Заплати сирябром, тада вылезим! – говорят ребята.
Дружко дает по медяку, – те и носы отворачивают.
– Щто ты нам по копейке суешь! Посирябри, говорят тебе!
Делать нечего,- дружко дает каждому по серебряному гривеннику или пятиалтынному…
Невеста продана…
Жених крестится, чинно кланяется на все стороны, Подходит к невесте…
Поезжане, во главе с дружком, следуют за своим князем и также рассаживаются за столы, накрытые и приготовленные к обеду.
Ребятишки, братья невесты, продавшие ее, должны, конечно, очистить места, – роль их кончилась.
Жених и невеста к кушаньям не прикасаются, – им положено поститься до самого послевенечного обеда.
У ШОЛОХОВА
Наталью, уже одетую в подвенечное платье и фату, стерегли за столом. Маришка в вытянутой руке держала скалку, Грипка задорно трясла посевкой.
Запотевший, хмельной от водки Петро с поклоном поднёс им в рюмке по полтиннику.
Сваха мигнула Маришке, та – по столу скалкой.
– Мало! Не продадим невесту!..
Еще раз поднес Петро позванивавшую в рюмке щепоть серебряной мелочи.
– Не отдадим! – лютовали сестры, толкая локтями потупившуюся Наталью.
– Чего уж там1 И так плочено-переплочено.
– Уступайте, девки, – приказал Мирон Григорьевич и, улыбаясь, протиснулся к столу. Рыжие волосы его, приглаженные топленым коровьим маслом, пахли потом и навозной прелью.
Сидевшие за столом родственники и близкие невесты встали, очищая место.
Петро сунул Григорию в руку конец платка, вспрыгнул на лавку, повел его по-за столом к невесте, сидевшей под образами. Другой конец взяла Наталья потной от смущения рукой.
За столом чавкали, раздирая вареную курятину руками, вытирая руки о волосы. Аникей грыз куриную кобаргу, но голому подбородку стекал на воротник желтый жир.
Григорий с внутренним сожалением поглядывал на свою и Натальину ложки, связанные платочком, на дымившуюся в обливной чашке лапшу. Ему хотелось есть, неприятно и глухо бурчало в животе.
При всей точности описания обстановки обряда выкупа невесты, Шолохов не перегружает его мелкостными подробностями. Он очень скуп на этнографические детали. Те же из них, что оказались использованными, не просто регистрируются, а расцвечиваются красками, движут повествование. Писателя интересуют прежде всего люди, их поведение и особенно состояние, движение чувств Григория. Не участвуя в обеде, поглядывая с внутренним сожалением на свою и Натальину ложки, связанные платочком, он имеет возможность наблюдать, как ведут себя люди за столом. Григорий видел, как они «чавкали, раздирая вареную курятину руками, вытирая руки о волосы», как Аникей «грыз куриную кобаргу» и жир от нее стекал по голому подбородку прямо на воротник, как дядя Илья общипывал «ядреными клыками баранье ребро» и нашептывал, наверное, Дарье, непристойности, а она, подрагивая бровями, краснела и посмеивалась.
Шолохов не скрывает грубости нравов, привычек, «кондового быта» людей, упивающихся своим благополучием.
- С 1897 по 1901 год ряд записей старинной казачьей свадьбы сделал А. М. Листопадов, один из лучших знатоков казачьего народного творчества («Старинная казачья свадьба на Дону», Ростов н/Д, Обл. кн. изд-во, 1947, 120 стр.). До Листопадова донская свадьба была описана А. Савельевым и другими фольклористами (см. «Сборник донских народных песен». Сост. А. Савельев, СПб. 1866, 178 стр.).[↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.