«О литературном процессе» и литературе в свете принципов и критериев

Самое смешное и одновременно поучительное в этой истории то, что скандала, связанного с публикацией «Новым миром» романа Владимира Шарова «До и во время», могло бы просто не быть, если бы… если бы сам журнал (в лице двух своих сотрудников – Сергея Костырко и Ирины Роднянской) не поступил подобно гоголевской унтер-офицерской вдове¹. Увы, никто бы и не заметил, точнее, не удивился, прочитав в солиднейшем нашем издании ТАКОЕ. Да чего особенно удивляться, если шаровские писания лишь в наиболее явной форме продемонстрировали то, что публикуется (и давно) всеми без исключения литературными журналами. Главное же, с предельной четкостью обнаружилось состояние, в котором оказалась-таки наша обремененная поисками духовности культура, – состояние исключительной озабоченности коммерческим успехом.
Кстати, и автору романа, и в особенности редакции «Нового мира» надо лишь благодарить оппортунистов, вольно или невольно поспособствовавших возникновению интереса к этой достаточно тривиальной кичевой поделке. Рыночные перспективы создавшейся ситуации были мгновенно угаданы множеством критиков и изданий, слетевшихся, как ночные мотыльки, к занимающемуся пламени скандала, но не опалить свои прагматичные крылышки, а профланировать в ярком свете общественного внимания, загрести побольше жара, поучаствовать в том, что, по сути, является шумной рекламной кампанией под названием «Владимир Шаров».
Я понимаю, что Костырко и Роднянская были искренни в своем негодовании, однако, боюсь, удача «эксперимента» подтолкнет многих к сознательному его тиражированию. Что делать, законы рынка диктуют игру, именно они определяют ныне то, что еще недавно несколько высокопарно именовалось «литературным процессом». Огорчающихся спешу успокоить: этот самый «процесс» практически всегда регулировался и у нас в стране, и повсеместно обстоятельствами, весьма далекими от внутренних задач искусства. Почему? Потому что, как правильно замечает в своей статье, опубликованной во втором номере «Согласия» за 1993 год, Александр Кустарев, печатная продукция в абсолютной своей массе удовлетворяет вовсе не эстетические, а социальные потребности так называемого активного читателя. И расшифровывает: «Я говорю о таких потребностях, как потребность компенсировать ущербность своего социального положения, почувствовать свое превосходство над другими, ощутить свою принадлежность к какому-то целому – и даже не просто к «какому-то», а к «достойному» целому (престижная самоидентификация). Литература, конечно, также и поле «расчетов с врагами»… Можно говорить и о потребности в полезной информации… Можно говорить также о потребности «заказчика» иметь помимо реальной жизни еще и жизнь воображаемую…
Вот этим обслуживанием и занимается литератор как функциональная фигура и предприниматель» (с. 199).
Сказано с предельной беспощадностью и откровенностью. Это не жалкое нытье по поводу упадка нравственного начала в современной литературе. Это жесткая констатация: «Происходит поразительная и волнующая вещь: при ближайшем рассмотрении вся литература… оказывается функциональной. В том смысле, что литература – это обслуживание. Ведь писатель стремится удовлетворить некоторые потребности (позже Кустарев назовет их потребностями в «символических благах». – А. М.), и, стало быть, он такой же предприниматель, как и мясник, молочник, зеленщик… Вообще, культура принадлежит рынку по всем своим параметрам и сущности» (с. 199, 204).
Я согласен с «параметрами», но, увы, не с «сущностью». Диагноз, поставленный Кустаревым, точен – именно под него подпадает завязка рассматриваемой новомирской ситуации, однако в процессе исследования потерялось главное – объект диагносцирования. Если речь идет о «всей литературе», публикуемой в нынешней периодике, то возражений не предвидится: она в самом деле чисто функциональна, за исключением, может быть, отдельных критико- публицистических статей и обзоров (подтверждением здесь служит как раз не вписывающаяся в сценарий выходка мятежных сотрудников отдела критики «Нового мира» – другое дело, что рынок ассимилирует и ее). Но подлинная – тут я вынужден, за неимением иного, пользоваться совершенно стертым термином, понимая, что он повисает в воздухе, но пока придется ограничиться констатацией, – так вот, подлинная литература функциональной быть просто не может. Она не подпадает под категорию товара, и вот почему.
Во-первых, товар обязан удовлетворять некоторые потребности. Но никаких потребностей по отношению к чему- то принципиально новому, доселе неизвестному (а таковым является подлинное художественное открытие) просто не существует. Не проходят подобные вещи и по разряду «символических благ». Блага, тем более символические, должны быть кем-то прежде удостоверены, подтверждены. Конечно, подобную процедуру можно инспирировать, и история с романом Шарова (я имею в виду как сам факт публикации в толстом журнале, так и развернувшуюся после оживленную дискуссию, как будто бы здесь есть о чем дискутировать!) показывает, как это делается. Заметим, однако, что в данном случае мы опять же имеем дело с подключением «покупателя» не к внутренней сути художественного открытия (здесь требовался бы «конгениальный» автору читатель, ищущий индивидуального контакта), а к товару, вся потребительская стоимость которого заключается в извне присвоенном титле новизны и значительности. Но если так, то объект критических восторгов, в сущности, делается безразличным: умелому рекламисту достаточно запастись внушительной пачкой разноцветных ярлыков для наклеивания.Попутно замечу, что здесь бакалейная метафора Кустарева (с зеленщиками и молочниками) явно хромает. Если вам продадут в прекрасной упаковке торт, произведенный из недоброкачественных продуктов, вы можете, конечно, и обмануться – да вот только отреагирует желудок, что в довольно близкой перспективе приведет к свертыванию жуликоватой коммерции. В случае же с удовлетворением потребностей в «символических благах» зазывалам опасаться нечего. Подделки обнаруживаются не скоро, а «отравления души» вообще никем никогда не регистрируются.
Вторая причина, по которой подлинное произведение искусства не является товаром, – чисто политэкономическая. Как известно, стоимость товара определяется средним количеством общественно необходимого рабочего времени, потребного на его производство. Оценивать нечто уникальное с таких позиций бесперспективно (кстати, именно в этом смысле и должно понимать известную сентенцию о бесценности гениальных творений). Спросят, как же продают на аукционах картины Рембрандта и Пикассо? Очень просто – как антиквариат или нечто претендующее на то, чтобы стать оным (в случае работ современников). Но здесь мы опять же сталкиваемся с проблемой неравнозначности внутреннего подключения и внешнего привешивания каталогизирующей бирки.
Нынешняя критика, впрочем, стремится к унификации текстовой продукции. И не случайно. Во-первых, так товар легче продать, во-вторых, ярлычки проще наклеивать на однородные изделия. Тут вообще лучше уйти от оценок (за исключением одной обязательной: проверки на пресловутую новизну), сводя разбор очередного «текста» к описанию. Эти, так сказать, деидеологизированные обзоры более всего напоминают перечни полезных ингредиентов, приводимые на ярких упаковках йогуртов и мясных консервов. Что же касаетсяновизны, то употребление данной категории чаще всего вызывает в памяти что-нибудь вроде: «Новый корм для вашей собаки от Педигри Пал».
Само собой разумеется, что произносить в подобной ситуации слова типа «подлинная литература», «настоящее искусство», «истинные ценности» становится как-то неудобно, неинтеллигентно: все равно что на веселой пирушке с хорошей закуской и выпивкой напоминать собравшимся, за чей счет организовано угощение.
Между тем хотим мы этого или нет, но категория подлинности неустранима. Ведь именно ею под масками новизны, жизненности, занимательности, виртуозности и т. д. соблазняют читателя – потребителя. Если уж искусство обслуживает потребности в символических благах, то следует хотя бы позаботиться о символах.

1. Опубликованный в N 3 – 4 «Нового мира» за 1993 год роман Владимира Шарова «До и во время» в пятом номере того же журнала подвергся уничтожающей критике со стороны двух сотрудников редакции – Ирины Роднянской и Сергея Костырко. В своем материале «Сор из избы» они высказали, по-моему, вполне справедливые оценки этого произведения. Последующая полемика, развернувшаяся на страницах «Литературной газеты», «Комсомольской правды», «Московского комсомольца», «Независимой газеты» и «Знамени», показала, что у В. Шарова куда больше защитников, чем критиков.[↩]