О близком и далеком

…Все, что в душе и в

судьбе наболело, –

Привычное дело,

привычное дело…

Анатолий Передреев, «Баня. Белова» (1985)

Читая последний роман Василия Белова «Всё впереди», я вспоминал эпизод уже более чем тридцатилетней давности. То был первый, после длительного перерыва, показ кинофильма Александра Довженко «Земля». И вот перед сеансом выходит на авансцену человек и, обращаясь в зал, говорит: «Я должен вас предупредить». Мы все насторожились. «В этом фильме, – продолжал предупредительный человек, – вы увидите…» Говоривший замялся, а мы насторожились еще больше. Наконец он выговорил: «…обнаженную… жэншыну» (так он выговорил).

Смешно? Грустно? Однако реакция в зале была неоднозначной. Кто-то, разумеется, возмутился: «За кого вы нас принимаете?» Кто-то счел, что поставить нас в известность о грозившей нам опасности, конечно, следовало: «Но потактичнее!» А кто-то, судя по всему, подумывал, не дать ли отсюда деру, пока чего-нибудь не вышло… Одним словом, человек появился не зря: предупредить нас надо было! И кто теперь лишь посмеется над ситуацией, тот либо себя самого забыл, либо вовсе, по молодости лет, не знает, какими мы были более трех десятилетий тому назад.

«Все впереди» это, мне кажется, именно такого рода предупреждение. Очередное предупреждение, необходимое по условиям нашего развития, отмечающее этап развития. И касается оно в первую очередь людей того же типа, что в самом романе изображены. А таких людей, судя по роману Василия Белова (да и по опыту), приходится предупреждать буквально обо всем: и о том, что они могут ненароком увидеть обнаженную женскую плоть, и о том, что могут стать жертвами международного сионизма.)

Это люди – недавние, с короткой памятью прежде всего по отношению к себе, хотя груз прошлого, казалось бы, давит им на мозги. Груз давит, но ничего не выжимает, не изменяет у них мыслительной механики, которая как была, так и остается одноплановой, однодневной: сегодня они уже не верят тому, во что верили вчера, но как произошла перемена и, главное, чего стоили их прежние убеждения (а стало быть, и нынешние), – этим вопросом они не задаются. Вот Василий Белов, видимо, и решил: пусть на себя посмотрят и хоть немного одумаются.

Мне возразят: «Хитришь! Разве Василий Белов не разделяет убеждений своих персонажей и не думает точно так же, как и они?» Что автор «Все впереди» иногда неотделим, неотличим от героев романа, с этим нельзя не согласиться, и от подобной проблемы я, поверьте, не уклонюсь. Но та же проблема касается сейчас в нашей литературе не только Василия Белова, поэтому обратимся к ней чуть позже. А пока будем читать, что сказано или, точнее, что сказывается в романе «Все впереди».

Например, один из персонажей романа между прочим сообщает, что утратил уважение к покойному президенту Кеннеди. А за что, спрашивается, он прежде его уважал?

Этот повествовательный эпизод вызвал у меня еще одно воспоминание – двадцатипятилетней давности. Как раз в тот момент, когда погиб Джон Кеннеди, у нас в Институте мировой литературы находилась Маргарита Чедер-Гаррис, литературный секретарь Драйзера. «Что это вы совсем не переживаете за своего президента?» – я у нее спросил, видя, как сухи ее глаза. Человек, связанный с Драйзером, уж конечно, не мог быть бессердечным, так почему же «старуха Гаррис» (как мы между собой ее называли) спокойна, когда иные из нас чуть не плачут? Ответ был таков: «Он больше всего любил парады подводных лодок, а нам, людям с известным историческим опытом, это совсем не нравилось». Здесь не место вдаваться в оценку деятельности погибшего американского президента, да ведь и тогда не вдавались, если иметь в виду неспециалистов политики, а просто переживали – и все. Случайно оказавшись на пересечении «точек зрения» (выражаясь терминами повествовательной поэтики), я тогда отчетливо почувствовал и запомнил эту разницу: кто реагирует осознанно и кто лишь, выражаясь языком беловского персонажа, «уважает» – собственно, неизвестно за что, ибо факты, способные в самом деле заставить уважать президента (как и не уважать), стали нам доступны гораздо позднее.

Что факты! Подчас и с фактами в руках до собеседника и тем более до оппонента, словно путник запоздалый, не достучишься: не слышит, не видит, не воспринимает, хоть криком ему кричи, хоть сноски на источники делай. В порядке психологического эксперимента то же мнение «старухи Гаррис» я стал проверять на своих сверстниках и убедился в том, что знал из книг, из учебников, – что Маркс называет слепотой суждения: факты – фактами, а убеждения («уважение») убеждениями. Никакие факты не доходят до сознания, если уж человек, вроде изображенного Василием Беловым персонажа, настроился «уважать».

Другой беловский персонаж рассуждает о религии, однако на вопрос о том, «давно ли он начал думать о боге», не отвечает ничего. Он лишь «спокойно поглядел» на тех, кто спросил его об этом, и продолжал говорить свое. Что же кроется за подобным спокойствием? Чего оно, как и «уважение» (или «неуважение»), стоит?

Третий персонаж – молодая женщина – не вспоминает своего прошлого уже намеренно. У Эрнеста Хемингуэя имеется рассказ, озаглавленный «Какими вы не будете». Перефразируя это название, можно адресовать таким людям вопрос: «Какими же вы были?» Нет, и вспоминать не хотят. Самозабвение в данном случае прямо обозначается на страницах романа. Даже подчеркивается. В начале романа мы становимся свидетелями такого эпизода: эта женщина вроде бы слышит и в то же самое время не слышит рядом с собой шутливый разговор: «остроты… не достигали до сознания». Так же внимает она и своему внутреннему голосу, вполслуха, или же вовсе не слышит, или заставляет говорить то, что ей хочется услышать. Снова и снова встречаем мы в романе эту женщину, и она, оказывается, все время живет, как в детстве или во сне: до нее не доходят (ею же самой не допускаются) не только случайные разговоры и сомнительные остроты, но – решающие проблемы ее семьи и даже собственной судьбы.

И тем же персонажам свойственно, с другой стороны, высокое представление о себе. Они воспринимают самих себя исключительно всерьез, как некую исходную инстанцию, как носителей общей совести, обладателей универсального взгляда на вещи. И даже «полупьяный треп» представляется им (поскольку это их треп) «вполне осмысленным». Однако автор позволяет нам тот же треп послушать, и, внимая этой болтовне, мы убеждаемся: треп даже не полупьяный, а совершенно трезвый, но зато вполне бессмысленный. Это в том же духе «уважения», как и «неуважения», случайно усвоенного и вдруг утраченного. Неосновательный разговор – в стиле рубрики «Знаете ли вы, что?..». Вопрос: «Почему Николая первого называют реакционером?» Ответ: «Потому, что он сжег первое издание Библии». Задать бы им еще один вопрос: «Назовите известных вам и уважаемых вами деятелей, в том числе консерваторов, которые бы считали Николая I реакционером именно поэтому, за то, что покушался на Библию?» Каков был бы нам ответ, последовало бы опять молчание – с продолжением трепа, словно вопрос и не был задан, – об этом гадать не будем. Вне текста додумывать не полагается, но и по тексту видно: нам представлены люди, у которых мысль дальше известного предела не продвигается. Высказывая решительные утверждения, эти люди не задумываются о том, надежны ли их тезисы, не опровергаются ли те же тезисы одним махом.

С этой точки зрения они наблюдают за другими, только не за собой. «Она вся на таком уровне», – один персонаж говорит о другом персонаже, еще одной молодой женщине, пошловатой бабенке. Определение, насколько дано судить читателю, объективное. А сам судья на каком уровне находится? Ведь это для него Кеннеди являлся до поры до времени «единственным президентом», которого он «хоть сколько-то уважал». Мы уже спрашивали: за что? Вот пожилая американка, когда я спросил у нее, почему она не плачет по убиенном, сразу ответила, а что ответил бы человек такого типа, послуживший моделью для беловского персонажа? Может быть, за то, что в момент так называемого «Карибского кризиса» американский президент старался внушить главе нашего правительства, что американцев с нами равнять не следует и если мы способны выдерживать чужие ракеты у себя под боком, то для американцев это беспокойство чрезмерное? Но ведь и такие факты не были у нас широко известны, когда подобные персонажи «хоть сколько-то уважали» покойного президента, как не была тем же персонажам известна его речь в Американском университете (под Вашингтоном), за которую его действительно следовало уважать и за которую, как считают эксперты, его, возможно, и «убрали» три месяца спустя (Кеннеди заговорил о реалистическом мышлении в политике)¹.

И тот же самый персонаж, изображенный Василием Беловым, совершенно «серьезно считал, что у современных детей рационалисты похитили детство». Почему же именно рационалисты? И кто такие эти «рационалисты»? Может быть, из тех, кто учит малышей «развивать верхние фаланги пальцев для приобретения навыков в письме»? Фразу о фалангах я слышал собственными ушами, придя за сыном в детский сад, но то был, по-моему, не рационализм, а… Однако беловский герой последователен: как оделяет он политических деятелей своим уважением, так же он считает, будто избыток рационализма (а не дефицит разума) является распространенным бедствием.

В романе выстраивается наглядная шкала душевных движений таких людей:

– если персонаж испытывает чувство родственности, то это «бесконечно дорогие для него люди»;

– если он же ощущает горечь, то ему «бесконечно горько»;

– если ему что-то близко и дорого, то это для него «самое близкое и самое дорогое»;

– а уж если он не ревнует, то «давно свободен от всякой ревности».

Однако, при субъективно ощущаемой беспредельности, мир этого человека, насколько автор позволяет нам судить, вполне обозрим и конечен. Так, он объясняется с женой, и между ними происходит «что-то совершенно новое», и «никогда так бездумно» и «никогда так резко» (на взгляд мужа) не вела себя его жена. А сам он, и уже не впервые, испытывает «чувство, похожее на чувство безбилетного пассажира». Какой выразительный прыжок из вечности и бесконечности, от «совершенно» и «никогда» – к сумме порядка пяти копеек!

Дело, понятно, не в пяти копейках, и кому не случалось ездить без билета? Но одно из двух, – и это каждый знает по себе, – либо мы не успели или забыли взять билет и, если нам все-таки встретился контролер, тогда с известным сожалением, но с достоинством платим штраф; либо же мы вознамерились как-нибудь проскочить «зайцем» и того же контролера ожидаем, замирая от страха и стыда, если таковой у нас еще имеется.

1. Останавливаюсь на этом с такой подробностью, в частности, потому, что данный момент из романа «Все впереди» уже приходилось обсуждать и как возражение слышать ссылку на вышеназванные факты. Но, повторяю, факты не могли быть известны персонажу в то время, когда он погибшего президента «уважал».[↩]