Важная ступень

А. Саакянц, Марина Цветаева. Страницы! жизни и творчества (1910 – 1922), «Советский писатель», М., 1986, 851 с.

В освоении наследия писателя, продолжительное время находившегося в забвении, обычно проходят три этапа, каждый из которых выявляется как в публикациях его произведений, так и в публикации работ о его творчестве.

Сначала это подборки в журналах и беглые эссе, восстанавливающие репутацию писателя в глазах современных читателей. Затем следует появление однотомников «Избранного» и серьезных научных статей, определяющих не только эмоциональное отношение к творчеству, но и дающих выверенные историко-литературные ориентиры. И, наконец, выходят солидные двухтомники, трехтомники, близкие по типу к собранию сочинений, и одновременно или почти одновременно – первая книга о творчестве писателя.

Конечно, бывают и отступления от этого правила, когда между печатанием сочинений и осмыслением их в литературоведении проходит значительное время. Бывает и наоборот: скажем, о поэзии А. Ахматовой давно уже пишут книги (даже если не считать ранних работ Б. Эйхенбаума и В. Виноградова, в 60 – 70-е годы их было три), а первый двухтомник вышел в свет лишь совсем недавно. Чаще, однако, все происходит именно в таком порядке. И здесь появление первой книги о писателе является очень важной вехой.

Марина Цветаева стала объектом публикаций уже лет тридцать назад; в середине 60-х вышел однотомник «Библиотеки поэта», достаточно полно представляющий ее поэзию; не столь давно появился двухтомник избранных сочинений. И значит, пришла пора написать и издать книгу о Цветаевой – такую книгу, которая дала бы нашему современнику необходимые и объективные знания о жизни и творчестве поэтессы. »

Вряд ли в данный момент существует более подходящий для этой цели человек, чем А. Саакянц, давно известная своими публикациями произведений Цветаевой и статьями о ее творчестве. Я так уверенно говорю об этом, потому что вокруг имени и судьбы Цветаевой сложился своеобразный культ, атмосфера восторженного и безоговорочного поклонения, в которой невозможно существование истинно научного (не занудливо-«академического», а творческого) осознания того, что сделала Цветаева для русской культуры XX века. И именно А. Саакянц недавно в большом интервью, предварявшем появление рецензируемой книги, сказала точные и верные слова: «…я получаю много писем, которые начинаются так: «Марина!», «Без Марины я жить не могу» и т. д. Я бы назвала это дурной цветаевщиной: как правило, пишут экзальтированные, неуравновешенные лица женского пола, потерпевшие неудачу в личной жизни, – и вот они начинают примерять себя к Цветаевой, подражают ей даже в манере писать – чуть ли не отождествляют себя с ней, копаются в ее житейских и личных делах – вот и рождаются досужие легенды»¹. Такая позиция автора первой книги о Цветаевой не может не заслужить одобрения и сочувствия. Именно разрушение дурных легенд и воссоздание истинного облика поэтессы, пусть еще штрихового, неполного, но все же вполне определенного, – вот что было задачей автора книги, и эта задача представляется мне вполне удачно выполненной.

Конечно, если бы речь шла не о первой книге, посвященной Цветаевой, а о пятой или шестой, – требования, предъявляемые к работе, были бы, видимо, другими. Да и нынешнее наше отношение к большому труду, предпринятому А. Саакянц, не может не корректироваться тем подзаголовком, который находим на титульном листе: «Страницы жизни и творчества». Ведь по жанру это ни в коей степени не литературоведческая монография, не исследование в собственном смысле слова. Перед нами размышления знатока биографии и поэзии Цветаевой о тех произведениях, которые оставила нам поэтесса, о ее вкладе в русскую поэзию, о соединении в судьбе жизненного опыта и творческих импульсов. Одновременно это и представление целого ряда неизвестных документов, реконструкция взаимоотношений Цветаевой с поэтами и непоэтами – людьми, важными для становления ее поэтического мира.

Важно также отметить, что книга ограничена хронологическими рамками – 1910 – 1922. Это означает, что наиболее зрелая поэзия Цветаевой непосредственно не входит в поле зрения автора. Конечно, разговор о ранних стихах ведется с учетом того, к чему пришла поэтесса в итоге, но все же прямого анализа сделанного в годы эмиграции мы не находим. И это имеет под собой вполне серьезные основания! для анализа позднего творчества Цветаевой неминуемо нужно восстанавливать контекст литературной жизни русского зарубежья, далеко не полно изученный и западными специалистами, а уж советскими литературоведами – тем более. Ранняя Цветаева должна быть вписана в эпоху, известную в гораздо большей степени, – эпоху поэзии 10-х годов и первого послеоктябрьского времени. Да и произведения, написанные Цветаевой в «те годы, гораздо более доступны советскому читателю, чем поздние, среди которых такие важные для понимания всего ее творчества, как «Молодец», «Перекоп», «Поэма воздуха», не говоря уж о многих прозаических вещах.

Итак, перед автором книги стояло одновременно несколько задач: с одной стороны, рассказать своим читателям о жизни Марины Цветаевой в первые годы ее творческой биографии, не повторяя других авторов (прежде всего, широко известные мемуары А. Цветаевой и А. Эфрон); с другой – представить ее поэтическое творчество тех лет, причем представить без захлебывающегося восторга, а так, как оно на самом деле того заслуживает; надо было протянуть связующие нити между жизнью и творчеством, показать их взаимосвязь и взаимообусловленность; надо было вписать творчество Цветаевой в литературу ее времени, что, между прочим, было задачей весьма сложной, ибо она предпочитала держаться несколько вдали от литературных кругов; наконец – и не в последнюю очередь! – необходимо было представить неизвестные документы, касающиеся жизни и творчества ранней Цветаевой.

И нужно сказать, что в выполнении этой более чем сложной задачи А. Саакянц оказалась на высоте поставленных перед собой целей. Ее книга, читающаяся с интересом, несет и большое количество информации, и свидетельствует о тонком понимании особенностей поэзии молодой Цветаевой, и, наконец, передает читателям особое состояние любви к целостному облику поэтессы, той любви, которая не позволяет закрывать глаза на реальную противоречивость биографии и творчества, на сложность взаимоотношений поэтессы со временем, где выявились и особенности самого времени, и особенности миропонимания Цветаевой.

Удачи этой книги виднее всего не в отдельных пассажах, которые можно было бы процитировать, а в единстве тона, всей интонации работы. Этой интонации доверяешь, как доверяешь интонации самой Цветаевой. В этом, между прочим, заключается еще одно серьезное и не сразу различимое достоинство работы А. Саакянц.

И еще одну благородную, но, к сожалению, редко встречающуюся, черту книги А. Саакянц хотелось бы отметить. Это стремление автора к точности, даже если она достигается за счет отказа от собственных мнений, высказанных ранее. Так, на стр. 264 она безоговорочно отказывается от интерпретации поэмы «На красном коне», связывающей ее только с образом Блока. Об этом писала А. Эфрон, писала и сама А. Саакянц. Думается, что нынешняя интерпретация значительно глубже и обоснованнее, чем предыдущая. Но для меня важно не это, а само стремление открыто признать, что прежняя точка зрения была односторонней.

Вообще говоря, разговор о достоинствах книги А. Саакянц можно было бы вести долго, поскольку они очевидны любому взявшему ее в руки, будь он просто читателем, любителем поэзии Цветаевой, или даже праздно интересующимся подробностями ее биографии (к сожалению, такие люди составляют значительное число поклонников поэтессы), или же литературоведом-профессионалом. Поэтому в качестве общего итога рецензии мне хотелось бы посоветовать прочитать эту книгу тем, для кого творчество Цветаевой небезразлично. Они получат удовольствие и от постижения новой информации, и от собственного стиля автора, и от отличного оформления книги, иллюстрированной многочисленными малоизвестными фотографиями. Видимо, не будет преувеличением сказать, что ни один из последующих исследователей творчества Цветаевой не обойдется без обращения к этой работе. И даже если обращение будет полемическим – а иные из разборов и размышлений А. Саакянц вызывают на полемику – все равно уйти от книги уже не удастся.

Но, как и положено любому литературоведу, размышляющему над сходными проблемами, у меня возникают некоторые раздумья по поводу прочитанного, о которых я не могу умолчать. Прежде всего потому, что за этими размышлениями кроются некоторые уточнения, касающиеся того литературного контекста, в котором должны, на мой взгляд, восприниматься стихи молодой Цветаевой.

Разговор об этом можно, видимо, начать с эпизода, кажущегося в биографии Цветаевой незначительным, но которому она придавала важный смысл, поскольку подробно описала в очерке «Герой труда». В книге он подан так: «В конце декабря (1911 года. – Н. Б.) она осмелилась участвовать в организованном опять-таки Брюсовым конкурсе на лучшее стихотворение, которое должно было быть написано на тему пушкинских строк из «Пира во время чумы»: «Но Эдмонда не покинет Дженни даже в небесах». Вот стихотворение Цветаевой, за которое она получила первую премию из двух вторых (просто «первую», как пишет она в очерке о Брюсове… он не дал за молодостью автора)» (стр. 33).

Однако в газетной заметке, написанной по свежим следам и не доверять которой у нас нет оснований, читаем совсем другое: «Первую премию не получил никто. Вторая разделена между г. Зиловым и г-жей Цветаевой. Третью, добавочную, получил А. Сидоров… Бледность и ничтожность результатов конкурса в особенности подчеркнули лица, читавшие стихи на ту же тему, вне конкурса. Из них прекрасные образцы поэзии дали В. Брюсов, С. Рубанович и Вл. Ходасевич, в особенности последний, блеснувший подлинно прекрасным стихотворением»². Эта заметка, во-первых, исправляет дату проведения конкурса (заметим, что и стихи Ходасевича «Голос Дженни» датированы 1912 годом). Во-вторых, имя Цветаевой оказывается вписанным в совершенно другой круг поэтов, чем тот, в котором мы ее привыкли числить: не Брюсов, Волошин, Вяч. Иванов, Белый – а Л. Зилов и А. Сидоров (впоследствии знаменитый искусствовед и книговед). Даже малоизвестный в те годы Ходасевич и уж совсем канувший в прошлое Рубанович дали «прекрасные образцы поэзии», тогда как стихи Цветаевой отнесены к «бледным и ничтожным».

Но эпизод с конкурсом и в воспоминаниях Цветаевой, и в книге А. Саакянц не выглядит изолированным: он понадобился (наряду с другими) для того, чтобы стилизовать «борьбу» Цветаевой и Брюсова под единоборство равного с равным, в котором, в общем-то, Цветаева даже оказалась победительницей, заставив Брюсова несправедливо завидовать ей. На самом же деле положение было вовсе не таково. Для Брюсова Цветаева была просто одним из множества поэтов, о которых он в своей жизни писал, да и вряд ли он вообще выделял ее из сонма молодых авторов, промелькнувших в 10-е годы. Как ни старалась Цветаева поставить себя на равную ногу с Брюсовым, он величественно прошел мимо нее. Конечно, его не могло оставить равнодушным цветаевское обвинение в «зависти». Но, как мне кажется, никаких оснований для такого обвинения нет. Брюсов далеко не всегда был безошибочен в своих критических оценках, и, скажем, то, что он писал о поэзии Цветаевой в статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии» (1922), вряд ли может быть признано справедливым, но отказать ему во внутренней последовательности и беспристрастности невозможно.

Тем более это проявляется при рассмотрении критических отзывов Брюсова на первые две книги Цветаевой. Оценивая «Вечерний альбом», он (и это очень задело поэтессу) писал: «Мы будем также ждать, что поэт найдет в своей душе чувства более острые, чем те милые пустяки, которые занимают так много места в «Вечернем альбоме», и мысли более, нужные, чем повторение старой истины: «надменность фарисея ненавистна». Цветаева горделиво восставала против такого мнения о своих стихах («Острых чувств» и «нужных мыслей» // Мне от Бога не дано»), но за этим возражением она вряд ли могла забыть суть обвинения. Ведь, говоря о ее последующих стихах, начиная с «Верст», уже никто не мог бы упрекнуть поэтессу в отсутствии как «острых чувств», так и «нужных мыслей». Думается, не будет преувеличением сказать, что на всю ее последующую эволюцию как поэта мнение Брюсова оказало серьезное воздействие, и больше всего она боялась оправдать его пророчество о возможности «растратить все свое дарование на ненужные, хотя бы и изящные безделушки».

Что же касается оценки второго цветаевского сборника, то ведь здесь сходятся не только мнения Брюсова, Гумилева и Городецкого, но и всех отметивших эту книгу. Вот хотя бы два образца «рядовой» критики того времени: «Если первая книга, ее «Вечерний альбом», хоть сколько-нибудь отражала поэзию детства, то о второй и этого нельзя сказать. Все погубило стремление самые наивные истины провозглашать тоном Высшего Откровения – дурного тона претенциозность, которая проглядывает даже во внешности книжки»³; «…творческим усилием найдя в первом сборнике свою тему, г-жа Цветаева пока на ней и остановилась. Снова во второй книге читать о маме, о знакомых девочках и т. п, немного скучно»⁴.

Поэтому невозможно принять на веру утверждение Цветаевой из письма к В. Я. Эфрон, приводимого в книге: «Прочла рецензию в Аполлоне о моем втором сборнике. Интересно, что меня ругали пока только Городецкий и Гумилев, оба участники какого-то цеха. Будь я в цехе, они бы не ругались, но в цехе я не буду» (стр. 42). Во-первых, в «Цех поэтов» Цветаеву не только никто не звал, но и было это совершенно невозможно: «Цех» находился в Петербурге (временами заседая в Царском Селе у Гумилева и Ахматовой), а Цветаева – в Москве. Но и сопоставление критических отзывов показывает, что дело было не только в «цеховой солидарности», а в гораздо более существенном. Может быть, утверждения А. Саакянц были бы убедительны: «Эти отклики ничуть не портили настроения Цветаевой; она была бодра и занята житейскими заботами» (стр. 41); «…судя по всему, не особенно затронул и резкий отзыв на ее книгу Брюсова…» (стр. 42), если бы не одно обстоятельство: вскорости Цветаева издает новый сборник, куда входят избранные стихи из двух первых книг, Их мало, я сам отбор, по всей вероятности, ориентирован на то, чтобы не просто подвести черту под «ювенилией», но и на то, чтобы представить в сборнике стихи, действительно позволяющие говорить о Цветаевой как о сложившейся поэтессе. Безжалостно ограничивая количество написанного, Цветаева тем самым, не говоря этого открыто, признает правду критиков, а не своих друзей, восторженно принимавших каждую строчку.

Таким образом, как мне кажется, необходимо внести поправки в представление об отношениях Цветаевой и литературного мира: да, она стремилась держаться от него в стороне, не участвовала ни в каких литературных группах, но в то же время внимательно присматривалась и прислушивалась к тому, что говорят и пишут о ее стихах, улавливая в общении с критикой свои реальные недостатки, от которых (никогда не признавая этого вслух) стремилась в дальнейшем развитии уйти.

Исследование взаимоотношений Цветаевой и Брюсова вызывает и другой круг проблем! взаимоотношения – прежде всего творческие – с другими поэтами-современниками. Цветаева и Ахматова, Цветаева и Белый, Цветаева и Ходасевич – вот только немногие из тех тем, которые непременно должны возникнуть на страницах будущих исследований. Некоторые из них намечены уже в этой книге, но слишком бегло, только с одной стороны – цветаевской. Расширение поля зрения непременно должно произойти, и чем скорее – тем лучше.

Но и в круге тех поэтических связей Цветаевой, которые исследованы в книге, как мне кажется, в ряде случаев необходимо более точное прочтение. Конечно, биографическую основу для таких связей искать необходимо⁵, но ведь можно и чисто текстовыми анализами устанавливать то, что сближало поэтов. Когда сближения текстов появляются в книге, они обогащают ее (таково, например, убедительное сопоставление стихотворений Цветаевой и Хлебникова на стр. 125). Но кое-что осталось не замеченным автором, даже в тех стихотворениях, которые в книге цитируются. Скажем, многочисленные «бессонницы» в стихах Цветаевой 1916 года совершенно явно связаны с «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…» Мандельштама. А стихотворение 1915 года «Лежат они, написанные наспех…» (оно процитировано на стр. 87) нуждается в сопоставлении с поздним мандельштамовским стихотворением «Сестры – тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы…» (1920). Ведь совпадения ключевых слов в них прямо разительны: «тяжелые от горечи и нег» – «сестры – тяжесть и нежность»! «две розы // Сердечную мне высосали кровь» – «медуницы и осы тяжелую розу сосут», а также «розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела». И такое переплетение (плюс уже отмеченные автором параллели, куда относится в первую очередь тема Марины и Лжедмитрия) должно, как мне кажется, несколько перестроить оценку взаимоотношений Цветаевой и Мандельштама, завершающуюся в книге безжалостными словами о «бесцеремонности плохо воспитанного человека» (стр. 100). В конце концов, житейское у Цветаевой и у Мандельштама перегорело, чтобы уступить место бытийственному. И это бытийственное выплеснулось на поверхность не только в стихах и прозе («Не веря воскресенья чуду…» Мандельштама и «История одного посвящения» Цветаевой), но и в самих взаимоотношениях двух поэтов. Подтверждение этому – во всяком случае, применительно к Мандельштаму – находим в дневнике С. П. Каблукова, хранящемся в Отделе рукописей Государственной Публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина: «Темой беседы были его последние стихи, явно эротические, отражающие его переживания последних месяцев. Какая-то женщина явно вошла в его жизнь. Религия и эротика сочетаются в его душе какой-то связью, мне представляющейся кощунственной. Эту связь признал и он сам. <…> Говоря об эротических стихах его, я разумею следующие: «Не веря воскресенья чуду», «Я научился вам, блаженные слова» и «Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне»…» (запись сделана 2 января 1917 года; публикация отрывков дневника, относящихся к Мандельштаму, подготовлена А. Морозовым). Запись эта нуждается в интерпретации, но и с первого взгляда видно, что для Мандельштама Цветаева – как поэт и как человек – надолго.

И еще, одно, как мне кажется, следует отметить. Я вполне понимаю стремление автора избежать академизма не только в изложении, но и в оформлении подачи материалов в книге. Но все же мне мешает отсутствие сносок в тех случаях, когда материалы, публикуемые в книге, печатаются не впервые – так, к примеру, письма к М. Волошину были опубликованы В. Купченко с содержательной вступительной статьей и примечаниями⁶, причем некоторые из писем, цитируемые в книге с купюрами, там напечатаны полностью. Сноска заняла бы совсем немного места, а читатель получил бы возможность ознакомиться при желании с целым рядом интереснейших писем Цветаевой, опубликованных далеко не в самом популярном издании.

В одном же случае стремление избавить книгу от «академизма» привело вообще к непонятной ситуации. А: Саакянц подробно анализирует цикл «Подруга» (тоже, кстати, не мешало бы сослаться на публикацию стихотворений из него в ежегоднике «Памятники культуры. Новые открытия»), заканчивая решительной фразой: «Именно в этом обнаруживается смысл и значение ее встречи с Парнок, а вовсе не в примитивно-буквалистской, скатывающейся в пошлость трактовке С В. Поляковой – трактовке, ничего общего как споэзией, так и с правдой не имеющей» (стр. 84). Но в чем суть трактовки С. Поляковой? Об этом мы не узнаем из текста книги ровно ничего. Между тем этика научной полемики требует если не изложения точки зрения своего оппонента, то хотя бы ссылки на его публикацию.

Всегда, даже применительно к самой лучшей работе (а книга А. Саакянц, хочу это повторить, заслуживает высокой оценки), хочется говорить не только о достоинствах, но и о перспективах, вытекающих из хода мыслей автора. Можно быть уверенным, что публикации А. Саакянц, относящиеся к Цветаевой, будут продолжаться (уже после выхода в свет книги в «Огоньке» появился подготовленный ею отрывок из поэмы «Молодец»), а значит, и мои соразмышления могут помочь в их подготовке.

1. »Книжное обозрение», 22 августа 1986 года.[↩]
2. Е. Я[нтарев], У эстетов. – «Московская газета», 20 февраля 1912 года.[↩]
3. Рецензия Б. Сергеева. – «Жатва». Лето 1912. Кн. III, с. 269 – 270.[↩]
4. Ам-и [М. О. Цейтлин], Заметки любителя стихов. О самых молодых поэтах. – «Заветы», 1912, N 1, с. 94.[↩]
5. Так, к примеру, интерес Цветаевой к Чурилину, видимо, надо было бы связать с его драматической биографией.[↩]
6. См.: «Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1975 год», Л., 1977.[↩]