Новые страницы истории немецкой литературы
«История немецкой литературы», т. 4. 1848 – 1918. Редколлегия тома: Р. М. Самарин и И. М. Фрадкин. Ученый секретарь Л. Г. Григорьева, «Наука», М. 1968, 614 стр.
К числу серьезных достижений советского литературоведения за последние годы, несомненно, следует отнести и четвертый том «Истории немецкой литературы», часть фундаментального пятитомного издания, осуществляемого ИМЛИ.
Авторский коллектив тома стоял перед особенно сложной задачей. Вскоре после 1848 года немецкая литература, хотя и выдвигает целый ряд значительных явлений, все же временно утрачивает широкий мировой резонанс. В значительной мере в силу этого обстоятельства ее развитие во второй половине прошлого столетия относительно мало изучено и обобщено в советской литературоведческой науке.
Разрабатывая на уровне современной научной мысли как общую концепцию немецкой литературы, так и характеристики отдельных ее представителей и звеньев, авторы тома, в сущности, во многом поднимали нетронутую целину, дав впервые в марксистском литературоведении общую картину литературного процесса в Германии второй половины XIX века1.
Можно пожалеть только о том, что предложенное в томе истолкование этого процесса не всегда едино и последовательно. Так, в содержательной главе о натурализме глубоко и убедительно раскрывается сущность натуралистического направления в немецкой литературе и в этой связи делаются точные наблюдения о потерях и завоеваниях немецких натуралистов по сравнению с критическими реалистами, причем справедливо отмечается, что на предшествующем этапе литературного процесса в Германии «были свои достижения и кульминации». Но почему же тогда начинается глава утверждением о том, что «натурализм… означал мощный подъем немецкой литературы после десятилетий затишья и упадка»? Этот тезис никак не согласуется со всей концепцией тома и предшествующими главами. В самом деле, можно ли отнести творчество Фонтане, Шпильгагена, Шторма, Раабе, Геббеля, Вагнера к выражению тенденций «затишья и упадка»? Сходное утверждение об «узости видения жизни» и бытописательстве немецких реалистов периода 1848 – 1900 годов мы находим на стр. 448, в то время как в других главах совсем иначе характеризуется значение творчества Раабе, Шторма и других писателей той поры.
Однако подобного рода неувязки в какой-то мере неизбежны в книге, над которой работал большой коллектив авторов. В целом же том является исследованием, в котором обобщен и осмыслен немаловажный для истории немецкой литературы этап ее развития; при этом многие явления этого периода освещаются совершенно по-новому. В этом смысле очень поучительна, например, глава о Фрейтаге (М. Тройская). Здесь впервые дается марксистская научная оценка обширной и разносторонней литературной деятельности этого значительного писателя. Исследователь четко ставит вопрос о Фрейтаге как о выразителе интересов консервативной послемартовской немецкой буржуазии. И вместе с тем анализ идейных позиций писателя литературоведчески проведен очень тонко. Ограниченность и реакционность писателя, узость и бесперспективность его оппозиции Бисмарку и прусскому юнкерству показаны в главе убедительно и верно.
Содержательный очерк творчества Ф. Рейтера (Р. Самарин), главы о Людвиге, Вагнере, Лассале (В. Неустроев), Раабе (О. Мелехов), Шпильгагене (М. Тройская), Фонтане (И. Фрадкин), группа очерков В. Адмони о Поленце, Демеле, Лилиенкроне, Георге, Рильке, Рикарде Хух, Вассермане, глубокий анализ литературно-критической деятельности и политических позиций Ф. Меринга в их сложной и противоречивой эволюции (Г. Шатков) – все это результат большой исследовательской работы, воссоздающей интереснейшие страницы истории немецкой литературы.
Глубина анализа, емкость изложения, богатая оснащенность историко-литературным и литературно-критическим материалом (следует особо отметить удачное использование работ Ф. Меринга) привлекают читателя в главах В. Неустроева. Глава о Шторме (Р. Самарин) четко и лаконично характеризует эволюцию творчества писателя, жанровую специфику его новеллы, своеобразие лирики. В главе о Гауптмане (И. Бернштейн) интересно решен сложный вопрос о творческом методе писателя в его соотнесениях с натурализмом, символизмом и критическим реализмом.
На богатом материале написана глава об экспрессионизме (Н. Павлова). Широко и обстоятельно, с сохранением строгой научной объективности раскрываются в сложных нюансах и противоречиях идейные устремления экспрессионизма и его эстетика. Привлекает теоретический характер этого исследования.
В авторском коллективе тома – и наши друзья, ученые ГДР. Главы «Литература германской социал-демократии» (М. Хеккель) и «Швейхель» (Б. Кайзер) вводят у нас заново (после книги А. Запровской, изданной более 30 лет назад) в широкий литературоведческий обиход творчество немецких писателей и поэтов, связанных с социал-демократическим движением. В. Дитце дает фундаментальный анализ философских концепций Шопенгауэра и тщательно прослеживает связи его идей с немецкой литературой и эстетикой. Несомненно привлечет внимание читателей и интереснейшая работа о Ницше советского исследователя И. Верцмана, который на основании широко использованных новейших данных прослеживает эволюцию философских, эстетических, общественных взглядов Ницше. В главе не только точно устанавливается связь наиболее реакционных форм империалистической идеологии с ницшеанским учением о «сверхчеловеке», но и предпринимается плодотворная попытка раскрыть «секрет влияния Ницше на некоторых писателей, бережно хранивших традиции гуманизма и с этих высот желавших осмыслить глубокий духовный кризис своего времени».
Общие главы тома примечательны прежде всего широким охватом литературных явлений, стремлением обобщить типологически огромный и нередко разноликий в своих индивидуальных проявлениях материал. В первую очередь это следует отнести к главам «Литература 1850 – 1860-х годов» (Р. Самарин) и «Натурализм» (В. Адмони). Но вместе с тем в общих главах тенденция к информационности несколько преобладает над теоретическим анализом литературного процесса. В этой связи остался лишь намеченным, но неразработанным вопрос о качестве критического реализма после 1848 года, о его связях с тенденциями домартовского реализма.
Не выяснена и проблема неоромантизма. Неоромантизм как течение и как определенная эстетическая тенденция констатируется, но природа его, в сущности, остается нераскрытой. Эта попытка сделана лишь в форме постановки вопроса. На стр. 361 говорится о «крупнейших из неоромантиков», но четко так нигде и не сказано, какие именно писатели были неоромантиками. Иными словами, был ли неоромантизм только эстетической тенденцией или и течением тоже? Этот вопрос остается тем более не выясненным, что авторы тома наряду с термином «неоромантизм» часто употребляют и термин «неоромантика», никак не оговаривая различия между ними.
Думается, что в некоторых разделах невольно прозвучала известная тенденция к односторонней и порой завышенной оценке художественного мастерства отдельных писателей. Так, в содержательной и глубокой работе о Вагнере вопрос об идейно-эстетических противоречиях этого крупнейшего художника, вынесенный преимущественно во вводную общую часть главы, не всегда получает свою последовательную реализацию в анализе конкретных произведений. Опера «Летучий Голландец», например, с ее глубоким психологизмом образов и ситуаций явно отягощена инфернальными мистическими мотивами. В оценке тетралогии «Кольцо Нибелунга» вряд ли можно не учитывать ее громоздкую тяжеловесность и несценичность, напряженный пафос и утомительную декларативность музыкального языка, абстрактный символизм образов. Рассматривая в единстве Вагнера – драматурга, композитора и теоретика, нельзя не отметить и тех существенных издержек, которые несла в себе его реформа оперного жанра, лишившая оперу многих именно ей присущих выразительных художественных средств.
Точность оценок и логическая последовательность анализа присущи главе о В. Раабе. Довольно полно охарактеризовано и своеобразие его художественного мастерства. Но наблюдения эти сосредоточены на выявлении сильных сторон творческого дарования Раабе. Лишь вскользь упоминается о «растянутости и некоторой композиционной рыхлости», характерной «для большинства романов писателя». К тому же это замечание делается для того, чтобы отметить отсутствие этого недостатка в новеллах. Соглашаясь со всем тем позитивным, что отмечает автор главы у Раабе-художника, нельзя вместе с тем не отметить, что даже наиболее удачным в художественном отношении его произведениям (это, очевидно, исторические новеллы) присуща довольно наивная иллюстративность; драматизм его новелл – это прежде всего драматизм сюжетных ситуаций, а не психологических коллизий. И конечно, новеллы Раабе с их статичными, плоскостными характерами значительно проигрывают рядом с блестящими новеллами его современника К. -Ф. Мейера, отмеченными напряженностью этических и философских конфликтов, глубокой внутренней динамикой образов и сюжетов. А сопоставление с Мейером как бы само собой напрашивается при характеристике Раабе-новеллиста.
По сравнению со Шпильгагеном творчество Раабе имело весьма скромный резонанс в пределах Германии, а уж о той шумной европейской известности, которую получили романы этого его современника (особенно популярен был Шпильгаген в России), применительно к произведениям Раабе и говорить не приходится. Но Раабе не потерял своих читателей и в наше время, а Шпильгаген давно уже принадлежит только истории литературы. Это обстоятельство стоило учесть в умно и тонко написанной главе о Шпильгагене. Противоречия писателя рассматриваются больше в общественном, идеологическом плане. Именно в этом аспекте получают в главе достаточно суровую оценку его поздние романы. С другой стороны, совершенно правильно подчеркивается, что «идейная новизна» была причиной «неслыханного успеха» романа «Проблематические натуры» (и, добавим от себя, многих других его романов 60 – 70-х годов). Но вот увяла эта идейная новизна, и, вероятно, навсегда пропал читательский интерес к Шпильгагену. И причина этого, конечно, кроется прежде всего в художественных слабостях романиста – в пространных монологах, растянутых описаниях, в декларативности и ходульности образов, в театральной декламации и напыщенном пафосе. Запутанная и тонко сплетенная интрига шпильгагеновских романов выглядит искусственной, надуманной и наивной.
Явно завышенным представлено в соответствующей главе значение Т. Фонтане, причем дело не в анализе и оценках конкретных его произведений и не в общей характеристике его творческой эволюции, выполненных содержательно и глубоко, а в навязчиво повторяющейся на протяжении всего очерка малоубедительной, аналогии между Бальзаком и Фонтане. Само по себе это сопоставление вполне допустимо, но при том необходимом условии, что в нем точно определяются различия в масштабах дарований сопоставляемых писателей, чего нет в главе. Поэтому явно не соответствует подлинному значению – эстетическому и идейному – прямое, безоговорочное определение романов Фонтане как «Человеческой комедии» бисмарковской Германии». Сославшись на очень важное суждение писателя о рабочем классе, свидетельствующее о том, что Фонтане приближался к правильному пониманию перспективной исторической миссии четвертого сословия, автор главы на этом основании полагает, что «такое сознание свидетельствовало в каком-то определенном смысле о столь высоком уровне политического мышления, какого, пожалуй, никто из представителей реализма XIX века не достигал». Тут уж, следовательно, и Бальзаку не приходится тягаться с Фонтане! Если вспомнить, что еще Байрон в 1812 году в своей известной парламентской речи дал острую и яркую в социальном и политическом отношении характеристику английского рабочего класса того времени, вспомнить многие суждения того же Бальзака, некоторые романы Диккенса и Гаскелл, то значение этого одного замечания Фонтане в частном письме окажется куда более скромным; да, наконец, не следует отрывать политическое мышление художника от объективного звучания его творчества. Поэтому, в полном согласии с самим автором главы, «не будем… поддаваться соблазну поспешных и заманчивых заключений».
Отказ редакции издания от заключительных глав в томах, вероятно, имеет свои резоны; действительно, вряд ли необходимо развернутое заключение, но хотя бы два-три абзаца нужны, чтобы не оставалось ощущения незавершенности, когда огромный обобщающий труд заканчивается характеристикой лишь одного из частных моментов. Это ощущение становится особенно четким, может быть, еще и потому, что в последнем предложении четвертого тома сообщается: «В августе 1940 года в бараке для заключенных в концентрационном лагере на юге Франции Вальтер Газенклевер покончил жизнь самоубийством».
Предпринятое ИМЛИ издание пятитомной «Истории немецкой литературы» – событие большого значения в советской германистике. Очередной, четвертый том этого капитального труда подтверждает такой вывод.
- Правда, немало было сделано в этом направлении в «Истории западно-европейской литературы нового времени» Ф. Шиллера. Этот факт следовало бы отметить в томе.[↩]