Новые горизонты викингов (Заметки о современной шведской прозе)

На фотографиях в разных справочниках и энциклопедиях писатели (знаменитые и не очень знаменитые) чаще всего запечатлены на фоне письменного стола (частично пустого) и библиотечных полок (всегда заполненных). Шведские писатели – исключение. Они позируют где угодно – на пляже, на лугу, в лесу, в автомобиле, на крыше своих вилл (если таковые имеются). Наверное, этот факт можно объяснить многими причинами, в том числе и тем, что продукция литераторов очень велика и им не особенно хочется лишний раз напоминать читателю о своей профессии.

Вильгельм Муберг, Ивар Лу-Юхансон, Харри Мартинсон, Пер Лагерквист, Эйвинд Юнсон, Артур Лундквист десятками лет бродили по земному шару. Они перепробовали массу профессий, были матросами на торговых судах, проводниками в пампасах, пересекали пустыню Гоби, проникали в священные центры Индии. Эти люди остаются викингами, только изменился характер и цель их «завоеваний». Их привлекают миграция народов и древние цивилизации, космические рейсы и пути великих завоевателей.

Когда погружаешься в шведские романы, первое впечатление от них – странное ощущение огромных масштабов, столкновений напряженных идей, взрывов страстей, незаметно переходящих в патетику жестов, а затем – в финале – тающих в мелодрамах.

Итак, шведская литература велика, настолько велика, что Альрик Густафсон, автор «Истории шведской литературы», вышедшей в США, на семистах страницах галопом пронесся мимо отдельных авторов и стрелой – мимо отдельных произведений.

В России интерес к шведской литературе пробудился довольно давно – в середине XVIII столетия. Переводились в основном приключенческие романы, разбавленные солидной дозой сентиментальных назиданий. Вот, к примеру, название одной из первых книг, выпущенной в 1762 году: «Жизнь Альберта Юлия, который, родясь в низком состоянии, и был долгое время игрою щастия, соделался напоследок на необитаемом Восточной Индии острове родоначальником знаменитой и многочисленной фамилии. Истинная повесть, писанная им самим. Перевод со шведского».

В конце прошлого и начале этого столетия в России появлялись практически все сколько-нибудь значительные книги – начиная с собраний сочинений Стриндберга и Сельмы Лагерлёф и кончая романами Олы Ганссона и Вернера фон Хайденстама. Сейчас, как это ни парадоксально, ситуация напоминает 1762 год. Охотней всего переводятся книги такого плана: Э. Лундквист, «Каннибалы – мои товарищи. О племенах Новой Гвинеи», Б. Даниельссон, «Охота за перламутром. Счастливый остров» и т. п.

В XIX веке шведские писатели, включая блестящих представителей романтизма, были мало известны в континентальной Европе. И только начиная со Стриндберга положение резко изменилось. Появление романов и пьес Стриндберга было подобно взрыву, разбросавшему по Европе и России глыбы новых тем; Сельма Лагерлёф поражала ироническим лиризмом, исступленными поисками веры; Вернер фон Хайденстам в «Солдатах Карла XII» и в «Паломничестве св. Бригитты» провозгласил вульгарность счастья и величие страданий; Ола Ганссон довел до крайней напряженности конфликт между индивидом и обществом. Европейские литературоведы удивлялись шведскому максимализму, не находя ему достойного толкования. Ола Ганссон в эссе о Стриндберге так объяснил этот северный парадокс: «И летняя ночь в роще – не простая идиллия, как в буковых лесах Дании, это магический напиток, тайный и опасный, который одурманивает людей сладостным ядом; летняя ночь, столь короткая и светлая, вселяет в сердца дикую любовь к чему-то, что между поцелуем и ножом…»

И еще: «Дух соснового бора, доводящий людей и книги до постоянного полусна… придает шведской литературе характер лирической патетики. Шведские писатели всегда любили широкие жесты, головокружение, бурлеск».

Это все было. Сейчас они не особенно любят бурлеск, широкие жесты и стараются не походить на Стриндберга. Уже в Ялмаре Бергмане (1883 – 1931), крупнейшем после Стриндберга романисте, в полной мере проявилось стремление к интеллектуализму традиционно европейскому. Герои многих его книг – грустные, как будто нереальные артисты, словно сошедшие с картин Пикассо.

Напряженная политическая и социальная ситуация в Швеции 30-х годов выявила группу писателей, назвавшихся «пролетарскими», что для страны «университетской» и «аристократической» литературы было странным феноменом. Они декларировали новые принципы творчества, провозгласили верность интересам рабочего класса, борьба которого за свои права достигла кульминации в середине 30-х годов. «Пролетарские писатели» немало содействовали культурному воспитанию рабочих, приняли участие в создании ABF (Лиги воспитания рабочих), «Кооперативной лиги» и других организаций подобного плана. Сначала эти писатели (Ян Фридегорд, Эйвинд Юнсон, Харри и Муа Мартинсон, Вильгельм Муберг, Ивар Лу-Юхансон), составляя более или менее однородную формацию, называли себя учениками Кнута Гамсуна, Джека Лондона и Эптона Синклера. Впоследствии их творческие пути резко разошлись.

Вильгельм Муберг (род. в 1898 г.) последовал за своими героями – шведскими эмигрантами – к берегам Америки: он создал огромную эпопею в четырех частях об их жизни (четвертая часть – «Последнее письмо в Швецию» – появилась в 1959, году). Эйвинд Юнсон (род. в 1900 г.), написав также книгу в четырех частях «Роман об Улофе» (жизнь юноши на шхерах), обратился к далеким временам и героям; в результате – серия великолепных исторических (правда, исторических весьма относительно) романов «Счастливый Уллис», «Тучи над Метацонтом» (античная Греция), «Грезы о розах и пламени» (Франция XVII столетия), «Эпоха его милости» (Карл Великий и лангобарды), «Путешествие через жизнь» (Германия, раннее средневековье).

Ивар Лу-Юхансон (род. в 1901 г.) постоянно боролся за улучшение жизни трудящихся масс Швеции. Особенно его интересовало положение «статаров» (сельскохозяйственных рабочих), и можно сказать, что реформа 1945 года, изменившая невыносимые условия жизни статаров, была «подстегнута» и его романами и памфлетами. Начиная с 1956 года Ивар Лу-Юхансон создает цикл автобиографических романов («Журналист», «Писатель», «Социалист», «Солдат» и т. д.). (К сожалению, в пределах данной статьи невозможно проанализировать романические циклы Ивара Лу-Юхансона и Вильгельма Муберга, – это тема специального исследования.)

После 1950 года в шведском социальном и рабочем романе изменились темы и формы. Активный протест против беспощадной эксплуатации рабочих, воодушевлявший прогрессивных писателей 30-х годов, сменился анализом социальных сдвигов в рабочей среде, анализом постепенного превращения части рабочих в мелких буржуа. Этот процесс стал возможен в результате взаимодействия двух факторов: с одной стороны, относительно высокого жизненного уровня, а с другой – примитивности идеологии, упадка классового самосознания, погони за материальными благами, всемерно поощряемой предпринимателями и многими профсоюзными лидерами.

Объектом социального романа стал чиновничий эгоизм, юридические конфликты, спесь бюрократии, национальный шовинизм. С некоторой иронией или патетикой подчеркивается контраст между экономически преуспевающей Швецией и слаборазвитыми странами; многие писатели видят в этом контрасте даже коренное различие «путей Востока и Запада».

В последние десять лет критический пафос, пожалуй, сильнее всего проявился в творчестве Артура Лундквиста. После поездок в Индию и в другие восточные страны он написал несколько резко критических работ о неоколониальной системе и «двусмысленной помощи слаборазвитым странам». Надо, правда, отметить, что в его автобиографических описаниях родной деревни на юге Швеции отсутствует всякая социальная критика: здесь только идиллия.

В «рабочем романе» наблюдаются сейчас две тенденции: Курт Саломонсон («Посторонний человек», 1958) изображает активность, добродетели и светлые помыслы шефа завода на фоне «тупости», «нерадивости» и «лени» рабочих масс; Пер Андерс Фогельстрём в эпопее о жизни стокгольмской рабочей семьи («Город Моей мечты», 1960; «Дети своего города», 1962) поучительно сообщает о том, как рабочие, познав «бесполезность» конфликтов с предпринимателями и администрацией, поняли наконец бесчисленные выгоды «тесного и дружелюбного сотрудничества» с капиталистами и заботливыми дельцами: цель жизни и борьбы рабочих, как считает Фогельстрём, – мелкобуржуазная спокойная обеспеченность, и этого «идеала» легче достигнуть «мирным путем». Но к чему приводит подобный идеал – видно из тоскливых, равнодушных и болезненных книг многих молодых шведов.

Поэтому прогрессивной шведской общественностью был с энтузиазмом принят последний роман молодого писателя Гласа Энгстрёма «Письмо в газету» (1966). Этот роман написан на основании реальных событий, произошедших недавно в Готланде. Некий концерн закрыл одно из своих предприятий, Нисколько не заботясь о судьбе рабочих семей, всю жизнь трудящихся на «благо» концерна. Люди были оставлены на произвол судьбы в негодных для жилья строениях, причем плата за эти «квартиры» неуклонно повышалась. Попытки одного из героев романа как-то договориться с правлением концерна ни к чему не приводят: предприниматели не желают более заниматься делом, не сулящим значительной прибыли. Письма в газеты также не имели успеха. И только появление романа пробудило интерес к событиям в отдаленном районе страны.

Произведение Гласа Энгстрёма – явление редкое в современной Швеции и, конечно, нежелательное для всех тех, кто трубит о «неуклонном росте благосостояния», о «процветании», о «рае для рабочих». Хотелось бы, чтоб молодые писатели столь же критически и честно поразмыслили об истинном положении вещей, как это сделал Глас Энгстрём.

Сельма Лагерлёф в «Саге о Йесте Бьёрлинге» отвела своему герою – полубогу с головой гиперборейского Аполлона – печальную роль пастора отдаленного прихода. Йеста Бьёрлинг, вполне способный командовать драккаром викингов или ухаживать за Фрейей – богиней Красоты, – быстро спился. «Спившийся пастор» для благочестивых протестантов ничем не лучше дьявола. И вот Йеста и его друзья-кавалеры – воплощение языческой ностальгии Сельмы Лагерлёф, – двенадцать отчаянных кутил, бездельников и ловеласов, живут в центре размеренного, рационального и тоскливого мира, являясь одновременно олимлийцами апостолами и рыцарями круглого стола в доме богатой заводчицы из Экебю. В Экебю живет и дьявол. Но князь тьмы давно потерял весь свой блеск, превратившись, в книге Лагерлёф, в уродливого и злобного заводчика.

Когда-то его власть была беспредельна. Князь тьмы не давал людям спокойно спать и молиться, насылал эпидемии чумы, руками своих служителей – католических священников – колесовал, бичевал и сжигал еретиков. Так было много веков назад, и так по крайней мере это показано в фильме Ингмара Бергмана «Седьмая печать».

Спасение принес Мартин Лютер: он перевел Евангелие, открыл нового Христа. Бог стал ближе, вошел в каждый дом, можно было пользоваться его помощью во всех делах и начинаниях. Все вроде бы устроилось лучшим образом, Но с какой стати беспрекословно верить в толкование слова божьего, преподносимое пастором или соседом? А может быть, они не так понимают слова о «святом духе», «хлебе и вине», «спасении»? Появились сотни проповедников, и каждый ратовал за «истинную веру».

Где же выход? Где кончается знание и начинается вера? Суров ли бог или милосерден? Есть ли он вообще? Может быть, он умер, как сказал Ницще? Любовь к богу есть ли любовь к людям? – в этом лабиринте кружится мысль Пера Лагерквиста (род. в 1891 г.) – одного из наиболее значительных шведских писателей. Сначала для него все было ясно. Ведь протестантский бог прекрасно прижился в процветающей Швеции. Молитвы о материальном благоденствии достигают небесного престола, ни одна даром не пропадает. Что же требует господь взамен? Только любви. И герои раннего Лагерквиста «чувствуют свое внутреннее единение с богом, понимая, что бог подобен им, только он глубже и значительней».

Потом пришло сомнение. Так ли уж господь ничего взамен не берет? Может быть, прав сумасшедший мечтатель Йеста Бьёрлинг, заметивший ироническую улыбку на его губах? Мысль Лагерквиста метнулась в другую сторону: здешнее все проклято, материальное благополучие – от дьявола, научное знание – наваждение. «Мы образуем представления о мире, жизни и вечности, основанные на вере или исследовании, на религии или науке. Но все это – только подобие. Мы догадываемся, что все не так, как мы думаем. Так вообще может не быть. Всегда нечто другое, совсем другое» (новелла «Вечный смех»).

Страшно жить в таком мире: «Мой страх – взъерошенный лес, где кричит окровавленная птица». О чем же она кричит: «…Только секунда, секунда, маленькое «теперь». Поколения сменяют поколения, уходят в никуда, а господу наплевать на это «никуда», на прошлое и будущее. Он, как ребенок, лишь выкидывает надоевшие игрушки» (новелла «Дух в борьбе»). И Лагерквист заключает в романе «Карлик»: «Человеческая культура – предисловие, за которым последует… полное молчание».

Однако и этот вывод не окончательный. И Лагерквист, подобно Вернеру фон Хайденстаму, подобно Сельме Лагерлёф, едет в Иерусалим, куда устремляются толпы католиков, протестантов, сектантов, американские «миссии», отшельники, туристы, рвущие друг у друга из рук куски «подлинного» креста, обрывки «плащаницы» и прочие сувениры.

В 1950 году появляется его знаменитый роман «Варрава», эпиграфом к которому (как и ко всему творчеству Лагерквиста) могут служить слова Бодлера: «У всякого человека в любой момент имеются два импульса: к богу и сатане. Желание бога – духовный подъем, желание сатаны – радость падения в мир тела». На этой книге стоит остановиться подробнее: она не только дает представление о творчестве Лагерквиста, но и характеризует определенную тенденцию в развитии современной шведской прозы.

Роман начинается довольно странно: «Все знают, кто висел на кресте, и кто вокруг него собрался». Кого имел в виду автор под «всеми»? И почему эти «все» должны знать, «кто» висел на кресте, когда распятых десятки тысяч, когда распинали рабов, и пленных, и, если верить Флоберу, даже хищных зверей? Рассказчик расспрашивает толпу зевак и узнает, что меж двумя разбойниками распят основатель одной из бесчисленных религиозных сект; чуть далее стоит третий разбойник, за которого тот принял мученическую смерть, «стоит и смотрит, как тот, на кресте, висит и умирает». Эпитеты самые необходимые. Никаких метафор, столь украшающих видение св. Катерины Эммерих, где «гвозди, как стебли, прорастают ладони, и кровь застывает багряными лепестками роз». Ни черного неба, ни зловещей тишины, ни кровавого тумана. Деловая, будничная обстановка. После церемонии чудом спасенный Варрава – мужчина средних лет весьма эффектной наружности (черная шевелюра, рыжая борода, запавшие глаза), несколько ошалелый, но внешне спокойный, идет в бордель, который содержит его приятельница Толстая.

Каждая строка романа насквозь символична, но Лагерквист совершенно не настаивает на ежеминутном символическом понимании. «Повезло, – ухмыляется Варрава, хватив изрядный глоток вина, – побольше бы этих сектантов». «Это был сын божий», – обрывает его случайная подруга по прозвищу Заячья Губа. Варрава, конечно, скептик, но он очень любопытен. К тому же его что-то притягивает к девушке, несмотря на ее очевидное уродство (белесое голодное лицо, шрам, плоская вислая грудь). Не принадлежит ли она к секте? Нет, но она слышала, что они существуют. Никаких детей у бога нет, а может, и бога нет, рассуждает Варрава.

Наступает ночь «воскресения». Заячья Губа увлекает Варраву к могиле распятого, где они и еще какие-то люди ждут чуда. Ждать приходится долго. Варрава раздражен, хочет спать, вид «сектантов» с лихорадочными, запрокинутыми в небо глазами злит его. На секунду он засыпает, просыпается от криков, бросается к могиле – могила отверста. «Кто, кто это сделал?» – трясет он за плечи Заячью Губу. «Ангел, ангел сверкающим копьем. Разве ты не слышал шума крыльев?» Варрава поднял голову, – в глубину ночного неба уходила крохотная светлая нить.

Итак, Варрава делает первый шаг по канату, повинуясь руке Лагерквиста: становится все более тонкой грань меж верой и неверием, реальностью и надреальностью.