№1, 1961/Обзоры и рецензии

Новые чеховские страницы

«Литературное наследство», т. 68, Чехов, Изд. АН СССР, М. 1960, 969 стр.

Вышел в свет новый том «Литературного наследства» – чеховский.

Рецензию о нем можно было бы написать примерно так: солидный труд, восполняет такие-то пробелы, бесспорно явится существенным вкладом в общее дело изучения Чехова. И на этом кончить. Но книга не только проясняет неизвестное, заполняет «белые пятна» чеховедения, хотя и это важно, – чеховский том дает толчок новым исследованиям. И это, пожалуй, еще важнее.

Известно, что Чехов своих рукописей не берег. До нас дошли сравнительно немногие свидетельства его творческого труда. Но и то, что сохранилось, еще ждет исследователей. Как работал писатель? Какими путями шел к тому окончательному тексту, который стал для нас единственно возможным образцом? Как неточная еще, приблизительная фраза становилась в полном смысле чеховской? Статей и книг об этом мало.

С тем большим интересом раскрываешь первый раздел тома: здесь публикуются и тщательно комментируются неизвестные ранее рукописи «Невесты», «Дамы с собачкой» (последняя страница), «Попрыгуньи», «Трех сестер», «Вишневого сада» (фрагменты), «Юбилея». Начинаешь читать, сравнивать с окончательным текстом; и за такими, казалось бы, академическими вещами, как поправки, разночтения, варианты, открывается нечто большее. Как будто вступаешь в мир художественного воображения. Все зримее становится образная мысль Чехова. Все более ощутимой – живая интонация его писательского голоса.

Вот рукопись рассказа «Невеста», увенчивающего чеховский творческий путь (публикация Е. Коншиной). Еще недавно в примечаниях говорилось: «Беловая рукопись «Невесты» до нас не дошла». Она считалась безнадежно утерянной. Теперь она – в Библиотеке имени Ленина. Еще в 1917 – 1918 годах она была найдена студентом Б. Сацердотовым в Петрограде – под переплетом книги, купленной на рынке. Долгие годы хранил он ее, а потом, когда прочитал о ней в примечаниях и понял, какая это ценность, послал М. П. Чеховой.

Теперь исследователь имеет возможность воссоздать всю творческую историю «Невесты»: есть черновой автограф, найден беловик и, кроме того, сохранились гранки двух журнальных корректур с важными поправками. И, конечно, не о том идет речь, чтобы просто привести перечень разночтений по порядку. Мы имеем в виду другое – не описательную, но аналитическую работу со своим внутренним «сюжетом». И, может быть, «первотолчком» к этому исследованию явится чеховский том «Литературного наследства».

Впрочем, такое исследование уже начато. В статье Е. Коншиной, которая долгие годы изучает чеховские рукописи, много точных наблюдений и замечаний о работе писателя над образом, стилем, словом.

В «Невесте» рассказывается на первый взгляд «житейская» история; девушка должна была выйти замуж, но накануне свадьбы уехала от жениха, от семьи, оставила родной город. Однако за этой житейской историей встает другой, более глубокий конфликт-разрыв со всей отарой жизнью. Надя Шумина начинает смотреть на все окружающее строгими глазами будущего.

Вдумываясь в поправки, которые делает Чехов, переписывая рассказ набело, все больше понимаешь связь между ними: писатель стремится усилить мотив Надиного неприятия мира, который раньше казался ей привычным, а теперь стал ненавистным.

Вот, казалось бы, две сходные фразы: «Вошел отец Андрей». И в беловике: «Вошел отец Андрей со своей улыбкой». В первом случае – только сообщение: вошел отец жениха. Во втором – мы уже представляем себе героя, видим улыбку, «с которой» он входит. Самый оборот подчеркивает: улыбка – как некая принадлежность отца Андрея, как часть его туалета. Что-то в ней неживое, фальшивое. Мы почувствовали Надину реакцию, ее растущее отвращение к миру пустых и фальшивых людей. (Эта поправка – один из примеров того, какими «микроштрихами» создается у Чехова определенность оценок, в которой ему долго отказывали, упрекая в бесстрастии.)

Героиня ненадолго возвращается в родной город: «Она ходила по саду, глядела в окна на дома, на сад, и ей казалось, что в городе все давно уже состарилось, отжило…» Перебеляя рукопись, Чехов вставляет: «глядела на дома, на серые заборы, и ей казалось…» Три добавленных слова стоят многих фраз. Сразу изменился облик города, – он стал сумрачнее, даже с оттенком какой-то тюремности. Упоминание о серых заборах подчеркнуло его неприветливость, скрытую враждебность, «отгороженность» от героини.

В черновой рукописи Чехов написал вслед за этими словами: «О, если бы поскорее эта новая ясная жизнь…» В беловой добавил: «О, если бы поскорее наступала эта новая, ясная жизнь».

В корректуре вместо «наступала» – еще более определенно и решительно: «наступила». И тут же, в корректуре, вписана новая фраза: «А такая жизнь рано или поздно настанет!»

Та же тенденция – соединить «житейскую» историю Нади Шуминой с судьбами большого мира, стоящего накануне решительных перемен, – видна, когда сравниваешь последние строки рассказа в разных вариантах. Черновая рукопись заканчивалась так: «Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром уехала, и впереди ей рисовалась жизнь трудовая, широкая, чистая». Концовка звучала чуть декларативно. Переписывая текст, Чехов кончил рассказ так: «Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром уехала». Но и это не могло удовлетворить автора: осталось только сообщение об отъезде, исчезла перспектива, второй план, тема разрыва с окружающим.

И вот окончательный текст: «Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром простилась со своими и, живая, веселая, покинула город, – как полагала, навсегда». Здесь уже отъезд слился с «уходом», с порывом навстречу новому миру. Без всякой декларативности, как-то одновременно серьезно и весело звучит фраза. Решение принято бесповоротно, и с особенной силой раздается последнее слово – «навсегда».

Рукопись «Дамы с собачкой» утеряна, но в Государственном литературном музее хранится последняя страница черновика. Ее публикует К. Виноградова. Здесь много авторских поправок – характерных и значительных.

Мы часто говорим о краткости Чехова. Когда читаешь рукопись, становится особенно ясно: писательская установка на краткость повышала роль каждого слова. И тут уже малейшая неточность становилась особенно ощутимой.

Чехов пишет об Анне Сергеевне и Гурове: «Они простили друг другу то, чего стыдились в своем прошлом, и прощали все в настоящем, жалели друг друга…» Любовь возвысила героев, сделала всю их «явную» жизнь ненужной и невозможной. Но слова «Жалели друг друга» вносили совершенно иную, нечеховскую интонацию. Герои оказываются лишь достойными жалости жертвами. Самый строй рассказа утрачивает свою чистоту, скорбную мужественность. Слова эти мельчат высокую трагедийность, растворяют ее в жалостливости. Чехов их вычеркнул.

Вспоминается его ответ А. Тихонову (Сереброву): «Вот вы говорите, что плакали на моих пьесах… Да и не вы один… А ведь я не для этого их написал… Я хотел другое…»

Читая публикуемый черновой отрывок, ясно видишь: писателю мало «растрогать», он понимает что в жалости скрыто бессознательное примирение с существующим, она, как слезы, застилает глаза.

Каждый, кто изучает рассказ «Дама с собачкой» и – шире – творчество Чехова, не пройдет мимо странички почтовой бумаги, на которой запечатлены следы работы над заключительными абзацами рассказа.

Говорят, книги имеют свою судьбу. У рукописей бывают судьбы не менее интересные. А. Владимирская рассказывает о том, как ей посчастливилось обнаружить две рукописи «Трех сестер», считавшиеся утраченными. Одна из них – беловая – нашлась в особом сейфе Музея Художественного театра. Очевидно, покойный директор музея Н. Д. Телешов, получивший ее от Немировича-Данченко, будучи уже человеком преклонных лет, спрятал в надежное место и в дальнейшем забыл. Что ж, это могло случиться. Но первоначальная рукопись была обнаружена… на стенде музея, под стеклом витрины. Долгое время лежала она у всех на виду, и никому не пришло в голову просмотреть эту рукопись – неизвестную редакцию пьесы. Остается только радоваться, что А. Владимирская догадалась это сделать. Не будем приводить примеров чеховской работы над текстом. Перед нами – еще одна большая тема, которая, наверное, ляжет в основу будущих исследований.

В томе около 150 писем Чехова, не вошедших в двадцатитомное Полное собрание. Удивительно широк круг чеховских адресатов – курсистка Р. Ващук, художник И. Браз, историк М. Ковалевский, доктор, И. Альтшуллер, артисты Ф. Шаляпин, А. Вишневский, писатели Л. Андреев, К. Баранцевич, К. Станюкович, Н. Лейкин. Значение новонайденных писем не только в том, что они доносят до нас сведения о новых фактах биографии писателя, о его связях с разными людьми. Письма важны еще тем, что они прибавляют новые штрихи и черточки к чеховскому портрету.

Знакомый писателя Г. П. Кравцов пишет ему в начале 1883 года.

«…может быть, наша масть вам уже не под стать». Чехов отвечает: «Этакие слова грех писать. Неужели вы думаете, что я уже успел сделаться скотиной? Нет-с, подождите немножко, теперь еще пока рано, еще не испортился, хоть и начал жить. Да и в будущем я едва ли буду делить людей на масти».

Бунин замечает в своей незаконченной книге воспоминаний: «Со всеми он был одинаков, какого бы ранга человек ни был».

В письмах Чехова, воспоминаниях о нем, помещенных в томе, мы не раз сталкиваемся с этой чертой- уважением к человеку. Вспомним, что писал он, недовольный, что в число пайщиков Художественного театра не попали актеры, работавшие там со дня основания: «Нужны тут не имена, а правила».

Это значит, что «правила» должны быть равноедиными для всех – для больших и малых «имен». Чехов отрицает всякую исключительность человека, превознесение одного над другими; он всегда сердится, даже негодует, когда сталкивается с обидно снисходительным отношением к «просто человеку», ничем особым себя не зарекомендовавшим.

Демократизм и человеколюбие – не усвоенное извне, это у него «в крови» глубоко выношенное и выстраданное. Об этом много писали. Но иногда чеховская чуткость и уважительность к простому, «обыкновенному» человеку изображалась как некое благодушное приятие всех и вся.

Сейчас уже развеяна легенда о Чехове – певце тоски, одиночества, хмурых людей. Нет нужды впадать в другую крайность и представлять Чехова весельчаком с душой нараспашку, запросто завязывающим дружбу с каждым встречным. Отчасти такая тенденция проявилась и в некоторых воспоминаниях рецензируемого тома.

«Антон Павлович до самой смерти оставался милым, симпатичным добряком», – наивно уверяет А. Яковлев, в юности ученик Чехова, который готовил его к экзамену в гимназию.

И вместе с тем в воспоминаниях других, более глубоких и наблюдательных людей настойчиво повторяется мысль: внимание Чехова к человеку не означало никакого «фамильярничания», «С людьми, которые были симпатичны Чехову, он допускал тон, близкий к интимности, и все же это была не интимность», – пишет жена литератора А. М. Федорова, передавая слова мужа и Бунина.

Облик Чехова можно представлять себе по-разному. Но вряд ли окажется близким к действительности его портрет, если писатель будет лишен, может быть, одной из самых важных своих черт – серьезной внутренней строгости к себе и к людям.

«Помню его молчание, покашливание, прикрывание глаз, думу на лице, спокойную и печальную, почти важную, – говорит Бунин в своей книге. – Только не «грусть», не «теплоту». Это бунинское «не грусть, не теплоту» заставляет вспомнить вычеркнутые Чеховым слова «жалели друг друга». Речь идет о том, что определяет облик Чехова – и художника и человека.

Тяжело читать воспоминания И. Н. Альтшуллера – врача, лечившего Чехова. Они были напечатаны за рубежом в 1943 году. Тяжело потому, что ясно видишь, какой трудной была жизнь писателя в последние годы, как пагубно отразилось на его здоровье отсутствие настоящего режима, поездки в Москву и многое другое.

Большой и ценный раздел тома – письма к Чехову Плещеева, Куприна, Бунина, Мейерхольда. И опять-таки здесь не только новые биографические подробности, – во многом заново открывается облик деятелей искусства, современников, окружавших Чехова. Особенно это относится к Алексею Николаевичу Плещееву. Его роль в творческом развитии Чехова еще не изучена в полную меру. Стало непререкаемой традицией говорить о письме Григоровича, призвавшего молодого Чехова к серьезной и ответственной писательской деятельности. Это, конечно, правильно. Но не следует забывать о том, как быстро вышел молодой писатель за пределы «того, что было понятно его маститому учителю. Верно оценить «Степь» Григорович не смог. Это сделал Плещеев. Не случайно именно ему дал Чехов первые главы своего романа – романа, который до сих пор во многом остается неразгаданной тайной.

Каждая строка писем Плещеева полна любви, веры в Чехова. И эта любовь правдива. Пьеса «Леший» не удовлетворила его. Он пишет; «Леший» не есть вовсе центральное лицо, и неизвестно почему комедия названа его именем… Войницкий – хоть убейте, я не могу понять, почему он застрелился!.. Орловский сын банален, – это какое-то водевильное лицо…» Нетрудно заметить, что плещеевская критика обращена именно на то, от чего откажется сам Чехов, перерабатывая «Лешего» в «Дядю Ваню». Отзывы Плещеева о «Степи», «Именинах», «Припадке», «Скучной истории», о пьесах «Иванов» и «Леший» убедительно разобраны в статье Л. Пустильник, публикующей письма. Впрочем, отдельные характеристики не совсем точны. Например, Плещеев видел в «Степи»»изображение прекрасной, могучей родины и народа, изнемогающего под бременем угнетения». Сколько ни перечитывали мы плещеевские письма, опубликованные в сборнике «Слово» (1914) и в томе «Литературного наследства», таких прямых революционных отзывов мы нигде не обнаружили. К чему «улучшать» Плещеева? Право же, он сам достаточно хорош.

Пройдет время, и чеховский интерес к Плещееву начнет ослабевать. Неожиданно получив миллионное богатство, занятый денежными делами, поэт все больше отрывается, отстает от Чехова, чье духовное развитие совершалось с нарастающей стремительностью. Прежняя близость уступает место внешне приятельским отношениям.

Много нового найдет читатель в письмах и воспоминаниях Бунина (публикации Н. Гитович). Чехов выделял его особой симпатией, любил его общество. Они хорошо и легко понимали друг друга. Но была черта, перейти которую Бунин не в состоянии. Он, например, не мог понять, почему Чехов возмущался тем, что не утвердили избрание Горького в почетные академики. Раз писатель под судом – выборы невозможны и не с чем тут спорить. Мотивировку отказа Антона Павловича от звания почетного академика Бунин называет «слабой».

Мы не раз сталкиваемся с такой особенностью: добрые, приятельские, как будто совсем близкие отношения у Чехова с тем или иным литератором, – и вдруг Чехов как бы начинает уходить за пределы духовной «орбиты» этого человека.

Уже совсем наглядно это видно, когда знакомишься с дневником Н. А. Лейкина (публикуемым Н. Гитович). Он искренне любил Чехова и радовался его успехам, хотя и огорчался, конечно, что теряет сотрудника своего журнала. Но когда он с «осколочных» позиций пытается осмыслить произведения не Антоши Чехонте, но Чехова, – он заходит в тупик.

«Вчера, прочел новый рассказ Ан. Чехова «Дама с собачкой»… – записывает Лейкин. – Небольшой этот рассказ, по-моему, совсем слаб. Чеховского в нем нет ничего. Нет тех картин природы, на которые он был такой мастер в своих первых рассказах. Действие в Ялте. Рассказывается, как один пожилой уже приезжий москвич-ловелас захороводил молоденькую, недавно только вышедшую замуж женщину и которая отдалась ему совершенно без борьбы. Легкость ялтинских нравов он хотел показать, что ли!»

Материалы нового тома «Литературного наследства» помогают полней представить себе окружение Чехова, всю эту пеструю и «разномысленную» стихию, увидеть различных людей с их искренним восхищением перед ним и часто столь же искренним непониманием. Становится яснее, в чем секрет внутренней «обособленности» Чехова, не имевшего настоящего большого и близкого друга в полном смысле слова.

Пример с Лейкиным наиболее прост и очевиден. Вот другой случай – отношения Чехова с беллетристом и драматургом Ив. Щегловым (псевдоним И. Л. Леонтьева). Чехов много сделал, чтобы помочь ему как литератору, укрепить его веру в себя, отказаться от погони за легким сценическим успехом. «Я вас ценю, высоко ценю», – писал он. Его письма к Щеглову полны доброжелательности, дружеского участия. Но вот дневник Щеглова (публикация Н. Розенблюма). Недобрые нотки, даже какая-то завистливая предубежденность по отношению к Чехову, непонимание. И только после смерти Чехова, когда Щеглов со слезами разбирает и перечитывает ласковые чеховские письма и, как он сам говорит, точно из гроба слышит доброе, товарищеское ободрение, – только теперь начинает он понимать, как он сам был мелок. «Смерть Чехова точно дала новое зрение, переродила меня морально и укрепила волю на служенье долгу», – вносит он в дневник.

Вот эта чеховская драматическая сторона отношений Чехова с самыми разными людьми – от непритязательнейшего Лейкива до сложного Бунина – по-новому раскрывается в письмах, дневниках, воспоминаниях, отзывах, помещенных в томе «Литературного наследства».

Увлекательные страницы истории русского театра – письма к Чехову Мейерхольда:

«Опять перечитываем вас, Антон Павлович! Опять «Дуэль», «Палата, N 6», «Черный монах», «По делам службы»… С этими рассказами, связаны воспоминания юности, печальной, но светлой. Опять сдавленные слезы, опять ласки поэзии и трепетное ожидание лучшего будущего… С вами легче жить, потому что вы внушаете веру в лучшее будущее и заставляете терпеть.

Пускай другие меняют свои увлечения художниками, как пиджаки, – тысячи таких, как я, останутся верными вам, Антон Павлович, навсегда».

Эти строки, относящиеся к 1901 году, передают атмосферу мейерхольдовских писем к Чехову.

Статья А. Дубовикова «Письма к Чехову о студенческом движении 1899 – 1902 гг.» основана на материалах, которые относятся к той поре, когда сам Чехов по воспоминаниям говорил: «Настанут в России такие события, которые все перевернут вверх дном. Мы переживаем такое же время, какое переживали наши отцы накануне Крымской кампании». Автор стремится конкретизировать общие положения о том, как влияла на Чехова предреволюционная атмосфера в последние годы жизни.

Много свежих материалов в разделе «Чехов за рубежом». Обзоры «Чехов во Франции» (Софи Лаффит), в Чехословакии (Ш. Богатырев), в США (Томас Г. Виннер), публикация М. Шерешевской «Английские писатели и критики о Чехове», – все это: проливает свет на одну из наименее разработанных областей вашей чеховианы. Мы не согласимся с отдельными формулировками, в частности со словами самой С. Лаффит: «Творчество Чехова убаюкивает и утешает. Читая Чехова, выносишь впечатление, словно в этом мире что-то смягчено, сглажено, прощено». Но не в этом главное. Наряду с ценными библиографическими сведениями, впервые входящими в научный оборот, здесь много метких и тонких отзывов о Чехове. Особенно хочется выделить дневниковые записи одного из самых горячих почитателей Чехова во Франции критика Шарля Дю Боса, приводимые в обзоре С. Лаффит. В отличие от многих критиков, отожествлявших писателя с его персонажами, Дю Бос проводит верную разграничительную черту. «Подвержены депрессии его персонажи, – пишет он о Чехове, – а это совсем другое: именно тут следует искать объяснение тому, что автор, обладающий нормальным жизненным тонусом и, главное, волей к сохранению этого тонуса, автор, прячущийся за своими героями, добивается того; что его произведения действуют на читателя как тонизирующее средство».

Думается, пора издать сборник статей и высказываний о Чехове зарубежных деятелей искусства, таких, как Томас Манн, Бернард Шоу, Кэтрин Мэнсфилд, Шон О’Кейси, Эльза Триоле.

Среди публикуемых в томе отзывов особо хочется остановиться на одном высказывании Голсуорси. Известно, что Чехову пытались подражать многие. Чаще всего это кончалось неудачей. Потому, быть может, что старались воспроизвести внешние приметы чеховского стиля, забывая о его «глубинных» особенностях. Голсуорси остроумно замечает: «Что касается Чехова, я бы сказал, что его рассказы на первый взгляд не имеют ни начала, ни конца, они – сплошная середка, вроде черепахи, когда она спрячет хвост и голову. Однако подражатели его подчас забывали, что и хвост и голова все же имеются, хоть и втянуты внутрь».

Вот о чем надо помнить молодому литератору, который полагает, что «чеховское» – лишь в свободном и незаинтересованном воссоздании «потока жизни».

Том завершается «Библиографией воспоминаний о Чехове», составленной Э. Полоцкой. Напомним, что со времени выхода описания мемуаров Л. Фридкеса прошло уже тридцать лет. За этот период мемуарная литература значительно обогатилась. Э. Полоцкая не просто продолжила работу Л. Фридкеса, но и дополнила ее материалами, которые прежде не были учтены. Всякий, кто всерьез интересуется жизнью и творчеством Чехова, не пройдет мимо «Библиографии».

Книга иллюстрирована многочисленными фотографиями, картинами, портретами, среди которых – редкие, уникальные снимки. Подбор иллюстраций сделан Н. Роскиной, выступающей активной участницей тома.

Публикуемым материалам предпосланы статьи Конст. Федина, Максима Рыльского, Мухтара Ауэзова. «Он дорог вам своею человечностью, пронизывающей все его художественное творчество и его личность», – пишет Федин.

И то, что, читая новые материалы – рукописи, письма, дневники, воспоминания, обзоры, сообщения, – мы с новой силой ощутили эту чеховскую человечность, – большая заслуга всех, кто принял участие в томе «Литературного наследства».

Цитировать

Паперный, З. Новые чеховские страницы / З. Паперный // Вопросы литературы. - 1961 - №1. - C. 218-224
Копировать